Да, это Ночь уберегла шаттл. Она без восторга сделала это, но понимая мои резоны. Она нарисовала передо мной Знак, отдёрнула, как занавеску, мир в черте Знака – и я увидел Шоса прямо перед собой, на расстоянии удара. И Шос увидел меня. Прямо перед собой он увидел меня, на месте вертикальной панели радиостанции. У него расплылось лицо. Мороз Эдема схватился с положительным Цельсием в кабине «Нелюбова» врукопашную. Сквозь дурно пахнущее облако пара я увидел, что Шос среагировал, – начал лихорадочно рвать замок привязного ремня на груди, но лицо продолжало оставаться расслабленным, мягким, как полупустой пакет. Я осторожно, не касаясь краёв Знака, просунулся в кабину – я хотел рассмотреть Шоса хорошо. И я хорошо рассмотрел его лицо, оно врезалось в мою память. Кабина была вся уделана кровью моих товарищей. Пластиковые пакеты не гарантия от загрязнений, если занимаешься резанием горл.
– Покорми моего брата, – прошептала Ночь.
Утро как бы и без моей помощи пришёл в мою левую руку и проснулся. Я был быстрый – слишком быстрый даже для собственного восприятия. Клич Утра был лимонно-жёлтый, с искристым сердцем в пяти сантиметрах от линзы излучателя. Я ввёл Утро в переносицу Ска Шоса. Голова Ска Шоса лопнула от жара буквально через мгновение – для меня, но, свидетельствую, Шос умирал полную тысячу лет.
Я вернулся на Эдем. Ночь закрыла занавес, Знак стАял. Облако пара рассеялось, выпалось из себя мелким серебром. Как я позабыл про Дейнеко! Но я позабыл.
– Доброе Утро, – сказал я ему и выключил его.
– Добрая Ночь, – сказал я ей и выключил её.
И я упал на снег, выключившись тоже… Френч Мучась, лучший бывший первый пилот Трассы, на взмыленном «Кругозоре» появился над трупом «ОК» и отыскал меня, когда я лежал без сознания. Я много видел в жизни и смерти, но вот управляемого с рук нисхождения из полуримана к грунту тяжёлой планеты тэкаэсом – я не видел. Без сознания я был.
…
put-out (attmpt 3)
Аб жалеет об этом безмерно. На этот цирковой трюк мог решиться только Мучась. Да нет, решились бы многие – идя на вовремя. Но провести его мог только Мучась. Но Аб всё пропустил. Но Аб был без сознания. Хотя когда это кого оправдывало?
ПРИЛОЖЕНИЯ К 5.х
open file: H-zone/Doc+/arj_R.I.S/ Nectar&Cikuta.dc
done
file info: хххх
name: nectar&cikuta-1.dc
created: 23.03.124 ATC
process: scanning R.S.I. samsung-must; TXT-H.O. noda pR+fINE
name: manuscript-2/ «Нектар» и «Цикута» /crtr-1
author: ххх
language: русский
statistics: off
txt: ходовые огни – в положении «капитан на мостике», а я полулежу напротив огней в «капюшоне». Девять лет назад я покинул подсудную мне планету. «Капюшон» отстоит от капитанской приборной колонки так, что голые ноги мои с полным удобством располагаются на подлокотнике правого сегмента пилотской консоли (градусов на тридцать севернее оси хода), а голой спине, голой заднице и мытой шее упруго и плотно – «капюшон» у меня всегда надут на полный ход; я на мостике, я капитан, и я курю, пуская дым поверх висящей у подбородка чашки, на треть наполненной степлившимся кофе со льдом; на животе у меня текст-программер, я бог всех волшебных ламп. Я мог бы диктовать, но спешить мне никогда некуда, и я печатаю пальцами.
Мне, пожалуй, хорошо. Разве что локти упираются в надлокотники – из-за клавиатуры, – а регулировать «капюшон» девятый год уж как мне лень. Вероятно, именно такое времяпрепровождение и расположение голых и мытых членов в пространстве наиболее мне эндемично, и, выходит, желать превосходящего – означает – единственно и только – гневить бога всех миров. Мне действительно хорошо. Только локти упираются.
Слева от меня звезды, а правый экран я давно отключил от внешней оптики и смотрю по нему то кино, то старые телевизионные программы, а сейчас на нем белые на синем буквы, происходящие от текст-программера в старой доброй редакторской среде WORD-7. Помню, когда я регулировал комфорт рубки, оказалось, к моему удивлению, что ходовые экраны имеют жёсткие прямые подключения, без возможности дистанционного редактирования, два раза я выходил наружу с ключами, лазерными паяльниками и мотками световодов, и, как матрос с кистями и ведёрками, свисал с кран-мачты над вскрытым пакетником, путаясь в схемах… Додумался неведомый конструктор неведомого КБ, как проводить провода… Поскольку удовольствия от ползания по борту звездолёта в спецкостюме, да ещё при постоянном ускорении ноль один один, я не получаю давным-давно (я, прямо скажем, не Юрковский Владимир Сергеевич покойный) – правый экран вряд ли в обозримом будущем заработает обратно, как ему по штатному расписанию полагается – вовне корпуса… Впрочем, я тут и расписание, и штатное, и я именно тот, кто его, расписание, расписывает, штатит и расчерчивает в таблицу на два листочка… Один я среди звёзд, Великий и Ужасный, и мне всё ещё, девятый год как, хорошо. Звездолёт идёт себе, стелется мантией, ветрила давно остыли, рулевые пакеты приморозило к корме… когда там осенит меня ускориться или свернуть? – даже я сам не знаю… И по оси хода у меня хорошо – пусто, года на четыре вперёд пусто… покой и скорость, я иду без ста единица в направлении Краба, занимаю себя чтением, здоровьем и той сладчайшей жутью одиночества, что привлекает меня в мире пуще всего самого остального – стократно. Сегодня среда, ноябрь. Моя жизнь покойна и бессмысленна.
Осознание и полное приятие бессмысленности моей жизни – лучшее, что могло со мной произойти за все времена. «Люблю, ибо бессмысленно!» – старикашка, конечно, был прав; да чтоб я сдох, если есть и нужно нечто более того. Люблю – зачем? Но однажды я вдруг ответил на этот вопрос – хорошо ли, плохо, долго ли, коротко, – но ответил раз и надолго (уж не зарекусь – что навеки); не вижу, почему благородный дон не может совершать в покое и одиночестве творческий процесс низачем, не задумываясь, ни для кого, – в конце концов о людях пусть думают люди – от любви к, без зачем.
А у меня здесь и некому со мной спорить. Разве только киберпилот разговаривает, но он мой друг. Разве что призраки моих друзей и женщин, но им меня на спор не подбить, ибо каждому своё, «вы выбрали сытый бунт, благо вам, чего на меня-то набрасываться?» Да плевать мне! – эта змея иссохла: моё честолюбие, сколько бы его ни было, удовлетворено вполне и, похоже, на ближайшие века.
Ах ты, блин-малина-водолаз, что за хвилософ средь Млечного пути! Вот тебе кофе глоточек. Вот тебе свежая сигаретка. «Красиво, правда, Джо-Джим?» – «Что „красиво?“» – «Звёзды… Конечно. На душе от них лучше становится…»
Вот суточный отчёт прошёл на штурманский стол. Сутки у меня земные, средние. Я ни пса не понимаю в математике, но киберпилот у меня отменный, терпеливый и приучен настройкой показывать мне ситуацию на квадратной голограмме, то есть буквально как бы на пальцах… Впрочем, в ближайшие года два отчёт останется неизменным; впрочем, хватит уже Йона Тихого из себя строить… впрочем, почему – нет? раз пустой бочонок из-под кислорода – под рукой, и к тому же я очень люблю рассказывать всякие истории?
Слушайте, вот что раз было: (…)
конец цитаты
put-out (attmpt 4)
– Капитан! – слышит Аб. Выключает «персонал». Блэк-Блэк не входит в палатку, заглядывает в щёлочку, оттянув край мягкого люка.
– Сэр? – повторяет деликатно зов он.
– Я с вами, мистер Хендс, – отвечает Аб. – У вас всё в порядке? У Мегасопелла?
– ОК, капитан. Вы надолго ещё заняты?
– Нет. Я закончил. Следует провести чистку жилухи, мистер Хендс.
– Прикажете мне?..
– Разумеется пойдём вместе, мистер Хендс. «Чайковский» – большой корабль. Три тысячи трупов. И мне ещё надо из них пять-десять пощадить.
– Я снаружи, капитан. Жду.
– Секундочку, мистер Хендс. Скоро будет тяга. Приготовьтесь. Момент на полчаса.
– Aye, сэр.
В течение полчаса, в вернувшейся невесомости, Аб протирает тело несколькими салфетками, надевает новое бельё, вскрыв пакет, и надевает мундир. Мундир все годы пролежал под спальным мешком. Сохранились даже строчки на рукавах кителя. Только дурацкая эполетина на левом плече почти оторвалась. Но сохранить её стоило и здесь, у проксимы Центавра, – в память о Расе. Аб подклеил эполетину скотчем – на какое-то время хватит. Влезши в портупею, проверяет флинт, включает предохранитель, тщательно кобуру застёгивает. А где же пилотка? Он не помнит. Пилотка отыскивается в сундуке, под верхней пачкой рукописей. На правое плечо её, пилотку, под хлястик. Наконец, Аб, ломая пену, достаёт из сундука кофр с мечами. Стимул Ночь и проектор Утро. Но я так и буду звать вас – мечи, друзья мои, думает он, гладя рукояти. Бархат внутренней обивки футляра совсем уже истёрся, надо бы заменить… – не впервые думает Аб. Странная мысль, и, главное – чем ты его заменишь? Утро Аб подвешивает к поясному ремню, как всегда. Ночь осматривает тщательней, пробует пальцем включатель. К сердцу Ночь, под мундир. Напоследок Аб вешает на шею пустую оправу печати, достав её из тайничка, к голой коже печать, чтобы коснулась шрама против сердца, почуяла Ночь – так и происходит, и, почуяв Ночь, печать поёт. Когда я отыщу камень, думает Аб, и вставлю его в оправу, я больше никогда… Он не додумывает своё желание. Он закрывает сундук.
Блэк-Блэк занимается Мегасопеллом. Мегасопелл весело сопротивляется. Аб спешит на помощь и силы равняются: на стороне Мегасопелла против Блэк-Блэка была невесомость. Наконец удаётся вставить контакты в затылочные клеммы. Блэк-Блэк держит генерала Мегасопелла, облапив его, как паук муху, а Аб набирает ключ и запускает БТ-оконечник. Мегасопелл некоторое время сопротивляться невесело, всерьёз. Но настройка проходит по готовому шаблону, за две минуты, и пришедший в себя генерал уже сам помогает повесить оконечник в сумке к себе за спину.