– А дети?
– Детей растит мать, ей все помогают. Миррар, мы другие. Мы можем жить с подругой, пока есть желание, но наступает миг, когда мы понимаем, что одиночество дороже. Вам нужно много детей, они вырастут и станут работниками. А нам-то зачем? Мы можем подолгу бродить по лесу, не встречаясь и не желая встреч. Я знаю, о чем ты хочешь спросить. Однажды белая альва захотела жить в пещерах и заниматься хозяйством. За ней и несколько других. Чем это кончилось – ты знаешь.
– Знаю…
Оллиберд понимал: невзирая на все запреты, Миррар думал о белой альве. И чем тут можно было помочь? Только долгой разлукой…
Меж тем альвриг на опушке продолжал выговаривать свои заклятия, зачем – неведомо, ведь никто ему не угрожал, никто даже близко не подходил. Этого Оллиберд понять не мог.
– Знаешь, белый, ты скажи, где альвриг, я сам его найду. Не случится большой беды, если я не услышу его завываний.
– Ты убьешь его?
– А зачем ему жить?
Что-то объяснять было бесполезно.
– Все-таки пойдем вместе. Мне уже легче, – солгал Оллиберд. – А ты посиди пока с нашими молодыми. Я позову тебя. Шалаш вон там, двести шагов по тропинке.
Он обманул темного альва. Когда Миррар ушел, Оллиберд поднялся и побрел к опушке. Он не знал, как спасать злобное и бестолковое существо. И он был согласен с Мирраром – жить такому существу незачем. Но Старший язык…
Нужно было как-то увести альврига в безопасное место. А какое – безопасное? До пещер идти полночи, и там его могут обнаружить темные альвы. Это – смерть. К людям? Оллиберд знал людей из соседней деревни, это были женщины, которые приносили холщовые рубахи и зимнюю обувь, тяжелые тканые покрывала, даже сыры и овсяную муку, чтобы обменять на целебные травы и настои, особенно на редкие болотные корни, на сушеные грибы и ягоды, на птичьи перья, которые шли на подкладку для теплой зимней одежды, на сброшенные оленьи рога, на орехи, на домашнюю обувь, которую альвы очень ловко плели из тонких и прочных корешков. Но в деревне еще помнят набеги цвергов. Альврига, если опознают, скорее всего, сразу поднимут на вилы.
Старший язык обречен. Хотя можно попытаться…
У Оллиберда была приготовлена береста и острые палочки, чтобы выдавливать знаки людского письма. Он думал – время еще есть. Оказалось – времени не осталось. Он положил все запасы бересты в заплечный короб, туда же кинул низки прошлогодних сухих ягод и несколько горстей орехов. Орехи были у альвов зимней пищей, их жир помогал пережить холода, их осталось совсем немного, и полезнее было бы захворавшему старому альву самому их съесть. Но он хотел показать альвригу, что относится к нему лучше прочих альвов.
Оллиберд пошел искать его, трогая ветви и ловя голос. Голос у этого создания был отвратительный – таким только злые заклятия выкрикивать.
Альвриг ходил по опушке и повторял слова, но повторял как-то странно – словно бы не вникая в их смысл. Он думал о чем-то ином.
Подходить было опасно – Оллиберд уже знал, как Старший язык действует на тело белого альва. Он сел на траву и достал бересту с палочками.
Было довольно темно. Альвриги хорошо видят в темноте, а вот белые альвы – не очень, и Оллиберд выдавливал знаки почти наугад. Звуки речи плохо соответствовали знакам, но хоть что-то он мог сохранить. Сохранить – но не понять. В словах было зло, непонятное миролюбивому белому альву.
Он попробовал, ведя пальцем по неровной строчке, прочитать выдавленное. Получилась невнятица. И зла в этой невнятице уже не было.
Тут альвриг замолчал, сел на траву неподалеку от Оллиберда и вдруг захныкал. Это было очень похоже на плач потерявшегося ребенка.
Неведомо, текли ли из глаз альврига слезы. Но сквозь хныканье и всхлипы он повторил несколько слов, и тут Оллиберд сообразил: да он зовет на помощь! Зовет словами Старшего языка…
Оллиберд отозвался, произнеся то, что успел записать. Получилось плохо. Но альвриг услышал, вскочил и заговорил. Он с самого начала стал повторять цепочку заклятий, как будто боролся с врагом. Оллиберд понял – нужно уходить, иначе это плохо кончится. Он с трудом поднялся и, хватаясь за ветки, побрел в лес. Альвриг замолчал, а потом опять начал с самого начала. Он как будто надеялся на ответ, и Оллиберд, остановившись, сказал то, что запомнил.
Этот странный разговор продолжался еще немного. Оллиберд держался за ствол молодого дуба, не позволяя себе соскользнуть и упасть, альвриг же повторял одно и то же, пока до белого альва не дошло: да ведь это несчастное чудовище само не понимает смысла своих слов! Порой оно вкладывает в них злость – и тогда рядом с ним вянут травы. А порой просто повторяет, как ученый скворец у деревенского старосты.
Это было неожиданным открытием. И как теперь быть со Старшим языком – Оллиберд не знал.
Он нуждался в помощи, чтобы дойти до своего шалаша. Заклятья, сказанные со злобой, все же ранили его. Надо было позвать молодых – Миабенну, Герриберда, Симиберда. Но так, чтобы не прибежал Миррар. Если прибежит – зарежет альврига и будет очень собой доволен.
Сейчас, когда стало ясно, что альвриг не знает Старшего языка, жить ему и в самом деле было незачем.
Оллиберд вздохнул – тайна так и осталась тайной. Сила, сотворившая странное чудо, показалась вдали – и не позволила себя разгадать. Остались только запреты – не жить темным альвам в лесах, не жить белым альвам в пещерах, не вступать в браки и не рожать потомства, в котором оживет опасный предок. Запреты были ради общего блага – но отчего бы этой силе не раскрыть тайну общего предка? Кто-то же сотворил его таким, что пришлось вмешаться и разделить его на две родовые ветви. Кто? Почему?
Хотя альвриг и не понимал собственных заклятий, но можно было их записать, показать другим старым белым альвам, даже знающим людям из городов.
Вот только земля уже тянула к себе. И Оллиберд, хватаясь за ветки, сполз на прохладную траву.
На траве было хорошо. И он прожил достаточно, чтобы заслужить отдых и сон, из которого некуда и незачем выходить.
Но ветка приняла пожатие слабой руки, передала его дальше – к корням, к другим деревьям, к другим веткам. Стремительно понеслось по ночному лесу известие: Оллиберду плохо.
Молодые сидели у шалаша Симиберда. Миррар рассказывал о пещерной жизни, о пластах особой земли, в которых зреют драгоценные камни, об огранке и шлифовке – любимом занятии пожилых темных альвов. Герриберд говорил о лесных дорогах, ведущих к Клаштейну, чтобы Миррар мог идти не только под землей. Денниберд играл на свирели. Миабенна приготовила питье из весеннего древесного сока. Очень редко белые альвы собирались числом более трех, и они недоверчиво слушали рассказ Миррара о пещерной молодежи, которая целыми десятками сидит у большого костра, когда семьи для отдыха разошлись по нишам, а старшие заснули на толстых звериных шкурах.
– Как можно что-то понять, когда говорят сразу десять альвов? – спросил Симиберд.
– Мы уже наловчились. А я не понимаю, как можно в одиночестве целыми днями ходить по лесу. Это же скучно. Мы вот работаем вместе, жены и девицы тоже работают вместе, всегда друг другу помогают, и о чем мы только не разговариваем, когда долбим рудоносный пласт!
– Это не одиночество, мы постоянно связаны друг с другом, – объяснил Симиберд. – Через деревья, через ветки. Вот я сейчас возьму ветку и пойму, что делает моя матушка Эрребенна…
– Как?!
– Я пошлю ее имя… Этого не объяснить, это руки сами умеют. Если она в лесу, не спит и находится возле дерева, то зов дойдет до нее.
– Но как?..
– Вот я беру ветку… – начал Симиберд и вдруг замолчал.
Поняв, что он уловил что-то скверное, к той же ветке прикоснулась Миабенна.
– Оллиберд? – сама себя спросила она. – Оллиберд! Он все-таки ушел к альвригу!
Миррар вскочил.
– Эта подлая тварь убьет старика! Герриберд, ты же знаешь, где торчит ваш проклятый альвриг! Бежим! Он обманул меня, он меня к вам послал, а сам – туда… Бежим!
– Погоди, пусти меня вперед, – сказала Миабенна. – Ты не умеешь бегать по лесу, ты споткнешься…
– Я вижу в темноте лучше, чем все белые вместе взятые!
И они побежали вчетвером.
Миррар на бегу вытащил из узорных ножен свой длинный нож. Теперь ему никакой альвриг не был страшен.
Миабенна остановилась, чтобы поймать несколько веток. Она хотела убедиться, что бежит куда надо – и что Оллиберд еще жив.
А он, лежа под кустом, понемногу приходил в себя и держался за ветку, это был способ почерпнуть немного силы у растения, много – не получится, растения не всегда хотят делиться силой.
Через ветку возникла мгновенная связь с Миабенной, возникла – и сразу прервалась, потому что альва побежала дальше. Но Оллиберд понял – она стремится к опушке, и она не одна.
Если с ней Миррар – то жизнь альврига уже не стоила и червивого гриба. И даже если только молодые белые альвы – они могут убить это существо, не осознающее силы своих заклятий. Они не подпоясывают рубах – но почти у каждого на груди, под рубахой, висит нож. У Миабенны тоже был клинок. Так повелось с давнего времени, когда цверги поднимались из пещер и шли в набег. Случалось, когда люди прогоняли их, они уходили в леса – и после того, как погубили десятка два белых альвов, горестная весть распространилась – и больше уже ни один цверг, войдя в лес, не вышел оттуда. Но это случилось, когда цверги почти утратили власть над вольфкопами, и время их силы было на исходе.
Молодые могут убить то немногое, что осталось от Старшего языка.
Белые альвы были обычно спокойны, горячих чувств не испытывали, а если такое вдруг случалось – становились опаснее пылких и готовых то к любви, то к драке темных альвов. Оллиберд тоже был спокоен. Как многих старых альвов, его вело по жизни любопытство – последнее надежное прибежище того, кому скоро сливаться с землей. Жизнь альврига в его глазах не имела особой ценности, хотя существо и вызывало жалость. Но смерть альврига нанесла бы неисцелимый удар по любопытству.