«Жил да был боярышник…»
Жил да был боярышник
у житья на воле.
Даже был пятерышник
в своей кирпичной школе.
Боярышник, боярышник
д'нас не хватит на год:
больше нет, боярышник,
сафьяновых ягод.
Снегопад
Закат за осиновой сетью померк.
И лед выступает дыханья поверх.
И яркая щель, что ведет в магазин
все ярче — с исходом небес и осин.
И снег заскрипел высоко в небесах
и падал потом, попадая впросак,
как в чашку лохматую сахар-песок —
исчез на губах, на ресницах просох.
Озимые люди по избам сидят.
Спасибо, соседи когда посетят:
ведь время — не сахар, и сердце — не лед,
и снежная баба за водкой идет.
«Нет, лучше уж октябрь…»
Нет, лучше уж октябрь —
отчаявшийся, грязный:
он горевал хотя б
над жизнью безобразной,
пустую глину ел
и воду пил из лужи.
А снег уж слишком бел,
жесток и равнодушен,
как будто из забвения он к людям прилетел.
«Царского Села…»
Царского Села
рисованная арка.
Посиневший влажней снег
у подножья парка.
От вчерашней стужи — ни следа,
и деревья дочерна прогоркли,
и стоит прозрачная вода
по следам оттаявшей прогулки.
«Летней ночью все невнятно…»
Летней ночью все невнятно:
листьев паюсные пятна,
мышь летучая окошек
растопырила крыла,
двор пустынный белой тенью перекошен.
Все существованье облегла
полутень небытия пустого —
полусвета полумгла,
что понятна только с полуслова.
«Ночью город сам не свой…»
Ночью город сам не свой.
И по тусклой мостовой
человек идет единственный куда-то.
За высокими домами тлеет лето.
Тени тянут.
Реки тонут.
Ночь темнит.
Но с востока веет тополью рассвета,
и редеет электричества гранит.
«В ночи колыхалась гроза…»
В ночи колыхалась гроза.
Она подбиралась неслышно,
и было: при первой же вспышке
вскочили деревья, спросонок зажмурив глаза.
Качнулась стоячая тьма. Замигала.
Каменьями с неба посыпались в город дома.
Вскочили деревья. Качнулась испуганно тьма.
И град фонарей застучал в темноте
вполнакала.
В ночи колыхалась гроза.
Безмолвие было истошным.
И в воздухе, связанном в узел удушья,
кривились мучений забрезжившие голоса.
Воспоминания о сущем
«Научусь тебе, мгновенье…»
Научусь тебе, мгновенье:
ты — последний медный грош —
позади одно забвенье,
и в забвенье ты уйдешь.
Неразменный миг отрады,
и мучений вечный миг,
и еще чему-то надо
научиться мне у них.
«Ты прости моим словам…»
Ты прости моим словам.
Я твое дыханье слышу.
Дождь трепещет, данный свыше
потемневшим деревам.
Сада смутную красу
дождь тишайший не пугает:
я ведь теми же губами
это все произнесу.
«И вдруг она покинула меня…»
И вдруг она покинула меня,
на миг один с листвой смешавшись павшей.
Был ветер, волосы ее едва трепавший,
и был октябрь на исходе дня.
Она мелькнула в обнаженной чаще,
где водоросли дерев прозрачны и стройны,
и ослепленный близостью щемящей,
я не узнал ее со стороны.
«Не заходите в березняк…»
Не заходите в березняк,
когда затих его сквозняк,
и листьев серая труха
лежит на дне березняка,
когда чуть теплится денек
в берестяном его дыму:
он тоже слишком одинок
и не до вас теперь ему.
«Столько нежности сжалось во мне…»
Столько нежности сжалось во мне,
столько горькой тоски по тебе я вобрал
в свою душу,
что порой удивительно даже,
как ты можешь еще оставаться вовне,
как ты можешь еще оставаться снаружи —
на чужбине ноябрьской стужи,
на бульваре пустом с ледяною скамьей
наравне.
«А если вправду только грусть…»
А если вправду только грусть
нас с мирозданием роднит,
пусть утолит молчанье уст
холодной осени родник:
октябрь догорит дотла,
природы кончится полет,
и наши бренные тела —
тепла последнего оплот.
«Твое дыхание все призрачней и тише…»
Твое дыхание все призрачней и тише —
сейчас и я усну тебе вослед.
Ты рядом теплишься, чуть видишься и дышишь
и ты, двоясь, приснишься мне во сне.
Жилья чужого глохнут водостоки,
чужой рассвет за окнами затих.
Мы никогда не будем одиноки —
ни наяву, ни в страшных снах своих.
«Тяжелый снежный лес…»
Тяжелый снежный лес
в слепящей белой пене
от солнца спрятал тени
и в глубине исчез.
Там столько лет подряд
стволы стояли прямо.
Следов лосиных ямы
там в зарослях стоят.
Там тише тишина,
черней под снегом хвоя,
и ветка над тобою
качается одна.
«Быстро блекнут зим покровы…»
Быстро блекнут зим покровы:
то декабрь, то январь.
Почернел закат багровый.
Дом зажегся, как фонарь.
Но в глуши небес румяных
наши ночи хороши:
бесконечны, постоянны,
как бессмертие души.
«Если все открылось разом…»
Если все открылось разом,
то чему благодаря? —
над морозом, как над газом,
розоватая заря:
все детали отличатся,
пропадавшие зазря —
станет ясно: это счастье,
утро, проще говоря.
Навсегда увидим мы:
в толщах крыш стоят дымы,
и над нами, и под нами —
осчастливлен снег тенями —
ласковым касаньем тьмы.
«В ней спокойствие есть молодое…»
В ней спокойствие есть молодое —
оболочка смятений и снов,
но внезапно взлетят ладони,
губы выгнутся силой слов —
вся вперед подается, силясь
проясниться сквозь эту гладь, —
и потом стихает опять:
только глаз остается вырез.
«Ты умеешь чувство придержать…»
Ты умеешь чувство придержать
и прикрыть чуть подведенным веком.
Удается многоводным рекам
неподвижно блещущая гладь —
и порою легкий ветер вспять
тянет их течение со смехом.
«Мне хочется не красоты пустячной…»
Мне хочется не красоты пустячной,
но чуда, перешедшего за край:
искусство, не старайся, не играй,
но лишь услышать ей возможность дай,
когда я крикну ей, еще такой вчерашней:
родная, сжалься! Видишь, как я стражду —
не говори так буднично и страшно,
не привыкай ко мне, не привыкай.
«А в женской мысли, нежной и незрячей…»
А в женской мысли, нежной и незрячей,
я смысла никогда не замечал:
она, как огонек жилья горячий
в ночи без окончаний и начал,
она любого смысла легче —
не различить ее и не отвлечь:
ночами так округлы плечи
и нечленораздельна речь…
и вечный мрак вкруг женской мысли вечен.
«Случись со мною сказка…»
Случись со мною сказка,
чтоб шелковый клубок
катиться до развязки
передо мною мог.
Но вот уже калитка —
искомый терем, сад…
И остается нитка,
ведущая назад.
Солнцестояние
«Мы поедем без билета…»
Мы поедем без билета
в убывающее лето.
Пассажиров сквозь газеты,
как сквозь сито, протрясло.
Оттого в пустом вагоне
никого сегодня нету:
на платформе, как в июне,
пусто: пусто и светло.
«Летом из холодной печки…»
Летом из холодной печки
пахнет стужею и сажей.
На плите неразогретой —
полстакана молока,
пачка соли, нож и спички
и еще комок бумажный
из засаленной газеты
от январского денька.