Затем Агафонов отправился осматривать укрытия. В одном обнаружил покачивающиеся бревна, велел все перебрать и уложить понадежнее. Заодно приказал вырыта ходы сообщения между орудиями и блиндажами и кольнул взглядом Синельникова.
— Сколько людей в расчетах?
— В одном три, в другом два человека.
— Значит, выйдет один из строя — и пушки нет.
— Почти.
— Почти… Не почти, а так и есть. Поэтому, считай, каждый боец — целый расчет.
Покончив с делами, залезли в блиндаж, предназначенный для Синельникова и санинструктора Васинского, считавшегося теперь чуть ли не самым главным после командира батареи. Агафонов лег на попону и, глядя в потолок, молчал. Синельников счел нужным завязать разговор:
— Товарищ старший политрук, долго еще фрицы давить нас будут?
— Давить? Будут давить, пока мы их не задавим.
— Трудно нам… А что сегодня будет?
— Бой, наверное, будет. Что же кроме… А насчет трудно… Еще труднее, Сеня, в Сталинграде. Вот там действительно трудно. Утешайся тем, что фрицы на нас давят, А могли бы в Сталинград эти танки перебросить и там еще сильнее давить. Понял? Мы не позволяем!
Заснули на часок, когда забрезжил рассвет…
А через сутки как снег на голову пожаловал политрук Гиглавый, вооруженный автоматом. Рассердился на отсутствие должной бдительности, поскольку наблюдатели выглядели сонными и не, выскочили при его появлении. Сделал замечание насчет маскировки: надо добиться, чтобы торчащие из-под укрытий стволы орудий абсолютно не были видны. Смягчился, когда попал в блиндаж:
— Ого, как устроились… Здорово. Молодцы. Тут, пожалуй, и бомба не возьмет.
— Не возьмет, — кивнул Синельников. — Ни в жизнь.
Гиглавый с подозрением покосился на него:
— Все насмешки строишь, лейтенант. — Еще раз внимательно оглядел накат. — Ну бомба, положим… А снаряд не пробьет. В общем и целом хвалю!
Семен так и не понял: то ли политрук обрадовался тому, что артиллеристы добротно оборудовали свою огневую позицию; то ли возможности самому укрыться. И решил, если он останется ночевать, попону ему не предлагать» Но Гиглавый, не дожидаясь, сам взял ее, свернул вчетверо, положил на заменявший стул обрезок бревна, сел, с удовольствием закурил. И только теперь заметил санинструктора Васинского.
— А ты что здесь делаешь?
Васинский замялся. За него ответил Синельников:
— Мой помощник.
— Вон как… Других помощников нет?
— Других нет. Другие — кто на том свете, кто в госпиталях.
— Да-а, — сокрушенно вздохнул Гиглавый. — На войне без потерь не бывает, тем паче на такой войне… Но потери должны быть оправданными…
— Должны, — поддакнул лейтенант.
— …За одного нашего надо убивать трех.
— Как минимум, — поддержал Семен.
Политрук смолк: командир батарей продолжал явно «строить насмешки». Но что он, Гиглавый, мог сейчас поделать с лейтенантом, который когда-то и в штабе полка вел себя непочтительно? Накричать на него? Не поможет. Он не такое слышал и видел здесь, на сплошь усыпанном воронками склоне высоты, с которого скатишься — и вот она, как пишут в многотиражке дивизии, легендарная, а более того — страшная Атуевка.
Политрук счел за благо переменить тему разговора и задержался взглядом на лежавшей в углу гитаре.
— Эге… А это откуда? Откуда гитара, лейтенант?
— Так, по случаю досталась.
Политрук взял инструмент, повертел, поднес поближе к глазам, ощупал и, кажется, даже понюхал.
— Что же за случай такой?
— Обыкновенный… Как выражаются авторы некоторых статей, случай из фронтовой жизни.
— Интереснейший случай, — озадаченно произнес политрук. — А ты что, играешь?
— Бренчу иногда.
— И поешь небось?
— Отчего же не спеть, особенно при бомбежке…
Поговорить Гиглавому не удалось. В двери показалась голова адъютанта- командира полка и тут же исчезла. Синельников кинулся встречать высокое начальство. А снаружи уже несся зычный голос майора Машковцева:
— Гиглавый, ко мне!
Тот устремился на зов.
— Все болтаешься? — спросил командир полка, окинув взглядом политрука.
— Так точно, товарищ майор, — отчеканил Гиглавый.
Майор укоризненно покачал головой.
— Вот что… Марш в третий дивизион. Там Борейшо с комиссаром ранены. Будешь пока за комиссара. А тут нас хватает…
Синельников обрадовался: хорошее приказание отдал командир полка.
Выдвинув свой передовой наблюдательный пункт к месту боев, командир артиллерийского полка провел свою связь непосредственно в батареи. Крытый окоп для связистов появился и возле пушек Синельникова.
За окопом лейтенант, проводив майора Машковцева, разглядел в сумерках маленькую фигуру бойца, тащившего за спиной раскручивающуюся со скрипом катушку кабеля. Боец споткнулся, упал на колени, снял со спины катушку, взялся за нее и поволок по земле.
— Зоя!
— Я, Сеня, я, — послышался жалобный писк.
Девушка села и толкнула, ногой катушку. — И вдвоем: не утащишь.
— Давай помогу.
В окопе они сидели рядышком, прижавшись друг к другу, и разговаривали почти в полный голос.
— Еле выпросилась сюда. Не в тыл ведь выпрашивалась. А начальник связи говорит: там тебе трудна будет, пожалеешь. Пусть трудно, все равно, лучше. И с тобой встретилась. Правда, хорошо?
— Хорошо, Зоя. Очень хорошо, — Семен был уверен, что лучше, чем в эту минуту, ему никогда не было.
— Одно плохо, — сокрушалась девушка. — Кат тушка как камень. Тянет назад и скрипит, скрипит… Мне бы снайпером. Я из малокалиберки здорово стреляла… Ты о чём думаешь, Сеня?
— О тебе.
— Неправда. Тебе бежать надо, ждут? Иди, Сеня. Нам тоже пора линию проверить. Увидимся, рядом ведь теперь. Иди.
А с рассветом снова раскололось небо и началась грохочущая круговерть…
18
Приказание «Сам работай!», отданное командиром дивизиона срывающимся, каким-то чужим голосом, не застало Синельникова врасплох. Да, пришло время самому становиться к орудию.
Перед этим, когда кончилась бомбежка, не в пример прежним, вполне терпимая, стали видны переправившиеся через речку танки с автоматчиками. Автоматчиков тут же заставил залечь стрелявший е закрытой позиции первый дивизион, а тех, что не залегли, перебили пулеметчики Кормановского. Справа открыл огонь прямой наводкой третий дивизион — три танка пустили клубы дыма и остановились. Но остальные набирали скорость и палили беспрерывно.
Первой им ответила пушка Васинского. На нее немцы и обрушились прежде всего. Но при этом подставили свои бока пушке Шафигуллина, и тот четырьмя выстрелами поджег два танка. Но недолго действовал расчет Шафигуллина — раненых бойцов унесли санитары. Синельников остался один. Сам хватал очередной снаряд, сам заряжал, наводил и нажимал спуск. Попал в гусеницу еще одного танка.
— Давай-давай! — командовал он самому себе. И вдруг обнаружил, что стрелять больше не по кому: немцы отступали.
У второго орудия почти не осталось бронебойных снарядов, зато в достатке было дистанционных. Осмотрев кое-как уложенные ящики, Синельников, хитро прищурившись, взглянул на Васинского:
— Пальнем? Побеспокоим фрицев?
— Пальнем, товарищ лейтенант. Начали.
Санинструктор подтащил ящик, зарядил пушку. Семен, не стрелявший до сих пор ни разу дистанционным снарядом, на глазок установил прицел и уровень, нажал спуск. Белое облачко появилось высоко-высоко.
— Ух ты! — сплюнул Синельников. Резко сбавил уровень — разрыв произошел гораздо ниже, но далеко за переправой. Еще корректировка — и взметнулась земля, получился «клевок». Только четвертый снаряд разорвался примерно, там, где требовалось, а пятый и шестой грохнули прямо над головами спешно окапывающихся немцев. Однако ни за бугорком, ни в окопе не спрячешься от летящих сверху осколков. Видно было, как немцы сползали к реке, иные вскакивали, бежали, падали и опять ползли…
Первое орудие подняло столб воды возле вражеской переправы. Открыла огонь по реке и гаубица Павельева. А Синельйиков с Васинским, окончательно пристрелявшись, меняли только угломер и выстраивали в ряд разрыв за разрывом. Один рассеивался, тут же гремел другой, за ним третий, четвертый.
— Живей, живей! — подгонял лейтенант Васинского.
Но тот выдохся окончательно и уронил очередной снаряд, не донеся его самую малость до затвора.
— Смотри, себя взорвёшь или ногу мне отдавишь, — заметил недовольно Семен. — Ладно, малость передохнем.
Смолкло орудие. Краска на его стволе трескалась от перегрева, над дульным срезом дрожал воздух. Лейтенант с санинструктором надрывно дышали. До них донеслось едва слышимое «…а-а-а», потом — скорее угаданное, чем отчетливо различимое «Ура-а!». Это батальоны стрелкового полка, воспользовавшись артподдержкой, решили атаковать и выбить противника, не дожидаясь ночи.
— Смотри, Васинский! — Семен аж подпрыгнул. — Наступают! Мы наступаем! Смотри!
Ему, не видевшему до сих пор наступления своих войск, до сих пор только отстреливавшемуся и защищавшемуся, целившемуся не Веснины врагов, а в изрыгающие пламя и готовые проглотить его скрежещущие пасти, очень хотелось посмотреть, как бегут фашисты, убедиться, что они могут бежать. Эта отчаянная контратака батальонов стрелкового полка была ему в диковинку.
Но контратаковать по-настоящему не было еще сил. Стрелковые батальоны вскоре залегли, а по огневым позициям артиллеристов ударила крупнокалиберная вражеская батарея. Синельников не слушал стремительно нарастающий шелест приближающегося урагана, он понял, что ураган начался, когда первая же мощная осколочная граната приподняла, сдвинула с места пушку и оглушила его.
Немцам не требовалось много времени для пристрелки — орудия, дерзнувшие вести огонь с открытого всем ветрам склона, порядком уже намозолили им глаза. Сотрясающие землю удары гранат и фугасок посыпались густо, не оставляя просвета. Летели бревна перекрытий, осыпались, как песочные, окопы и окопчики, щели и ходы сообщения, рвались в клочья провода…