10
Острый дефицит смысла
Для болезни в острой форме характерна резкая сдавливающая боль в разных частях тела, из-за чего трудно поставить точный диагноз. Многие пациенты жалуются на приступы по второй половине дня, где-то между 15:00 и 18:00. Чаще всего приступ сопровождается затрудненным дыханием. Одна домохозяйка пятидесяти трех лет призналась: «Не хватает воздуха. Нет ни сил, ни желания вдохнуть. Выдыхаю и не уверена, нужно ли снова вдыхать… Я перестала покупать календари на следующий год».
«Внезапно возникающее чувство бесполезности всего, что происходит. Обычно оно появляется, когда я сижу на диване» — вот наиболее точное описание приступа, данное пациентом. Провалы в памяти, пустота при попытке вспомнить то, что когда-то приносило радость. Обычно именно здесь фотолента засвечена (по словам одних пациентов), словно выключили электричество (по словам других). Кроме индивидуальных диагнозов, наблюдается склонность к коллективному страху или отказу от будущего, футурофобия.
Последствия синдрома — меланхолия, безразличие или сильная привязанность к прошлому, идеализация событий, случившихся когда-то или вообще никогда не происходивших. По сравнению с прошлым настоящее резко обесцвечивается, бледнеет, пациенты утверждают, что видят все черно-белым, в то время как их воспоминания о прошлом всегда цветные, хотя и в пастельных тонах. Очень часто пациенты пребывают в выдуманной, альтернативной обстановке.
11
Да, Референдум о выборе прошлого был радикальной идеей, и каждый лелеял собственные надежды, связанные с ним. Конечно, для Гаустина это была страсть. Выглядело все очень просто. То, что в клинике касалось конкретного человека, теперь распространялось на каждого, на все общество, если еще возможно пользоваться этим понятием.
Для его гостей в синих костюмах оставались считаные секунды, прежде чем начнется цепная реакция распада.
А для остального мира? Если референдум состоится и дело пойдет, опыт можно будет использовать, если же нет, то так им и надо, европейцам, и без того слишком надменно они себя вели последние двадцать веков…
Европа перестала быть центром Вселенной и была достаточно умна, чтобы это понять. Подобное прозрение, независимо оттого, с кем происходит — с человеком, государством или континентом, — всегда по-своему трагично. Кроме того, оно наступает достаточно поздно, когда уже нет сил усердствовать. Но по крайней мере, можно попытаться.
12
Однажды Гаустин позвонил и попросил меня прийти в клинику.
Я шел по Гелиосштрассе. Мягкое апрельское солнце грело еще не в полную силу. На некоторых деревьях уже распускались почки. Легкий запах земли и навоза окутал город. Так пахло в селе, когда мой дед вытаскивал из хлева навоз и разбрасывал его в огороде возле дома. Я больше нигде не ощущал этого запаха: везде использовали искусственные удобрения, почва пахла пенициллином. И вот сейчас запах навоза вернул меня лет на сорок назад и на две тысячи километров на восток. Швейцария была образцом идеального болгарского села из моих детских фантазий, которого никогда не существовало.
На лужайке перед клиникой цвели гиацинты — розовые и синие; легкий ветерок, долетавший с озера, покачивал нежные головки нарциссов. Я люблю это затишье накануне мая, прежде чем вспыхнет буйство красок, заголосят птицы и зажужжат насекомые.
Но заметнее всех здесь были разбросанные по лужайке незабудки. (Надо сказать, я с некоторым огорчением узнал, что латинское наименование этого цветка совсем не романтичное: myosotis, что означает «мышиное ухо». Я предпочитал легенду о том, как богиня весны, цветов и плодов Флора раздавала имена растениям, но пропустила этот скромный синий цветок и вдруг услышала у себя за спиной тихий голос: «Не забудь про меня! Не забудь про меня!» Флора посмотрела на цветок и назвала незабудкой, наделив способностью возвращать людям воспоминания. Где-то я читал, что незабудки прогоняют тоску. Иными словами, имеют свойства антидепрессанта. Кроме того, семена этих цветов могут пролежать в земле тридцать лет и прорасти, только когда появятся благоприятные условия. Этот цветок помнит себя тридцать лет.
Я вошел в клинику. Гаустин пригласил меня в сороковые, что на первом этаже. Он пил кальвадос и курил трофейные немецкие сигареты. На стене висела старая фронтовая карта, где флажками было отмечено передвижение разных армий. На темно-вишневом массивном столе красовалось несколько экземпляров искусно сделанных моделей моноплана «Спитфайр», быстрого и выносливого, любимого истребителя Королевских военно-воздушных сил. Компанию ему составляли «Мессершмитт» и «Хоукер Харрикейн». Они изящно расположились на подставке, словно только что вернулись из боя. Гаустин был одет в зеленую рубаху с закатанными рукавами. Он походил на английского офицера, отвечающего за высадку десанта в Нормандии, который только что узнал, что метеоусловия неожиданно изменились. Я впервые видел его в военной форме. Разумеется, это объяснялось тем, что нельзя было нарушать атмосферу десятилетия.
Мне показалось, что ему трудно сосредоточиться, он словно пытался выйти из реки другого времени (мне и прежде доводилось замечать подобные усилия с его стороны).
До референдума оставалась всего неделя. Гаустин знал, что я собираюсь в Болгарию, — он сам настоял на этой поездке. Сказал, что хочет ненадолго отойти от дел и понаблюдать со стороны. Он вдруг снова превратился в того молодого человека, которого я встретил тридцать лет назад: к нему как будто вернулось прежнее ощущение времени и непринадлежности. Мне даже показалось, что Гаустин постепенно движется к своему 1939 году, в котором он тогда исчез. Мы обменялись несколькими репликами, договорившись встретиться, когда все закончится.
— В шесть часов вечера перед войной, — пошутил я. Не знаю, почему я сказал «перед» — солдат Швейк говорил «после».
Гаустин резко обернулся и некоторое время смотрел на меня.
— Да, да, именно в шесть перед войной, — повторил он, делая акцент на слове «перед».
— Я не уверен, что следовало… — робко вымолвил я.
— А ты никогда не уверен, поэтому я тебе и нужен, — нервно прервал меня Гаустин. — Должен же кто-то делать то, на что ты не решаешься.
— Да, тебе легко. Как только припечет, ты просто меняешь время, а я остаюсь…
— Но я борюсь за любое время, словно оно единственное, а ты в своем единственном ведешь себя так, словно располагаешь еще сотней других…
Черт возьми, а ведь он же прав, прав…
— А ты… ты просто проекция, мономаньяк, только серийный мономаньяк, не помнишь своих прежних маний и не можешь играть с прошлым. Ты помнишь свои прежние проекты? Кино для бедных, где мы должны были рассказывать о фильмах, которые не смотрели, за полцены… И нас чуть не побили за это… А проекции на облаках?.. А фабрика пощечин?.. Все было обречено… Ты просто принц провалов…
— Хватит, — холодно вымолвил Гаустин, — не мы придумали референдум.
— Но мы и не помешали…
— А разве нужно было? — быстро произнес он, когда я уже направился к двери.
— Не знаю, сэр. — Я постарался произнести это сухо, чтобы соответствовать его сороковым и зеленой рубашке с закатанными рукавами.
Гаустин не засмеялся. Мы холодно пожали друг другу руки, и я ушел. Мне показалось, что я его снова теряю.
Часть 3В отдельно взятой стране
Утопии оказались гораздо более осуществимыми, чем казалось раньше. И теперь стоит другой мучительный вопрос: как избежать окончательного их осуществления?
Возвращение1
В самолете тихо звучит народная музыка. Перед взлетом стюардессы расхаживают в стилизованных народных костюмах, волосы заплетены в косы, сарафаны не прикрывают колен. Единственный стюард выглядит смешно в крестьянских суконных штанах «потури» и вышитой безрукавке. Из радиорубки звучит голос пилота: «Добро пожаловать на борт болгарского национального перевозчика. Мы гордимся, что вы выбрали нашу авиакомпанию…»
Небольшие изменения в формулировке. До недавнего времени говорили: «Мы рады приветствовать вас…»
Откуда взялась эта гордость? Авиакомпания точно не входит в число ведущих, ни для кого не секрет, что ее собираются внести в черный список.
Самолет выруливает на взлетную полосу, стюардессы начинают проводить уже порядком надоевший инструктаж по технике безопасности. Я затыкаю уши берушами и наблюдаю. Без звука движения бортпроводниц напоминают странный заклинательный обряд похожий на шаманский ритуал. Странно, что его все еще исполняют. Нет данных о том, что кому-то удалось спастись во время авиакатастрофы, надев автоматически падающую маску, достав спасательный жилет из-под сиденья и дунув в свисток. Возможно, в такой ситуации полезнее сообща помолиться.
Самолет больше похож на маршрутное такси. Не удивлюсь, если вскоре в салонах появятся стоячие места. Несколько лет назад я уже такое видел, когда летел из Белграда в Черногорию. Я стоял, как в автобусе, держась за металлический поручень. Шофер, пардон, пилот находился от меня на расстоянии вытянутой руки. Дверцы в кабину не было, нас разделяла застиранная занавеска. С одной стороны она оборвалась, и мы могли переговариваться. В какой-то момент пилот закурил сигарету, я молил Бога, чтобы ему не пришло в голову открыть иллюминатор и стряхивать пепел наружу, наплевав на герметизацию.
Чем старше я становлюсь, тем больше боюсь летать, этот страх накапливается вместе с милями и часами, проведенными в воздухе. Жалко, что его нельзя возместить, как возмещают мили. Было бы здорово иметь карточку Fears and More.
После инструктажа самолет довольно плавно взлетает, вероятно, благодаря заклинаниям стюардесс. Я осматриваюсь. Обшивка кресел старая, сетки на сиденьях впереди местами порваны, рекламные журналы измяты нервными пальцами множества пассажиров. Корпус самолета время от времени поскрипывает. Знак с сигаретой указывает на возраст летательного судна, явно из той эпохи, когда внутри еще разрешалось курить.