— Ты не живешь здесь постоянно и не можешь так говорить, — обрывает меня К.
Кажется, назревает скандал. Совсем как в старые добрые времена.
— Подожди, подожди… А если нас не хотят слушать, тогда как?.. Или ты имеешь в виду либеральный дискурс… Но ведь они просто рассмеются тебе в лицо, сорвут с тебя очки, раздавят их и отправят одного по темным улицам… Это в лучшем случае. Или будут молотить тебя дискурсом по голове, пока ты ищешь на земле очки. — Я понимаю, что утрирую, может даже перебарщиваю.
К. умолкает, невольно поднеся руку к лицу, словно желая проверить, на месте ли очки. Таким ом меня не знает, но во мне скопилось много молчания плюс несколько рюмок ракии.
— Что дает национальное государство? Уверенность в том, что тебе известно, кто ты, что у тебя есть место среди других, тебе подобных. Они говорят на том же языке и помнят то же, что и ты: от хана Аспаруха до вкуса печенья «Золотая осень». И в то же время у вас общая деменция по отношению к другим вещам. Я уже не помню, кто это сказал, что нация — это группа людей, которые договорились помнить и забывать одни и те же вещи.
— Ренан сказал, еще в девятнадцатом веке, я читал вам лекцию о нем, — перебивает меня К.
— Ладно, не спорю. Ну а что, если Европу разделить на разные периоды? Так или иначе, национализм — явление территориальное, территория — это святое. Что произойдет, если выдернуть из-под ног этот коврик? Общей территории не будет, ее место займет общее время.
— Вопрос в том, готовы ли мы сделать выбор, — бурчит К. — Впрочем, а что вообще ты думаешь по поводу этого референдума? — Он неожиданно смотрит на меня поверх очков, смотрит по-особенному, как умеет только он.
Вечерний ветер разворачивает салфетки. Стол уставлен бокалами и грязными тарелками. И на фоне всего этого беспорядка неизвестно почему в голове вдруг возникает воспоминание о том далеком вечере в конце восьмидесятых, семинаре на море, словно из другой жизни (К. тогда тоже сидел за столом). И маленькая фарфоровая тарелочка, проплывшая у нас над головами, с горкой сметаны для Гаустина.
— Не знаю, — говорю я. — Уже не знаю.
— Я тоже ничего не понимаю, — признается К.
Я вдруг осознаю, что никогда не слышал от него этих слов. Явно не все так гладко, если самый категоричный, не допускающий возражений человек из всех, кого я знаю, растерянно качает головой.
Где-то прямо у нас за спиной слышатся выстрелы, и в ту же секунду как раз у нас над головами расцветают бело-зелено-красные узоры.
— Репетируют завтрашнее, — говорит К. — Пошли отсюда.
Мой старинный друг, младший ассистент, а ныне профессор Кафка. Чувствую, что мы близки как никогда. Такую близость обычно ощущаешь с человеком, случайно оказавшимся рядом во время неожиданного бедствия.
Звезды над нами сияют по-кантиански холодно, нравственный закон где-то затерялся. Рабочие продолжают возводить мавзолей Георгия Димитрова из каких-то легких материалов, и завтра наверняка он будет готов. (Все-таки в 1947 году его построили из крепкого, непробиваемого цемента всего за шесть дней. В 1992-м понадобилось семь дней, чтобы его разрушить.)
Мы проходим мимо, и К. (не удержался!) кричит:
— Ребята, а кого внутрь положим?
Некоторые рабочие обернулись, грозно посмотрели на него, но промолчали. Мы уже прошли, когда кто-то из них громко сказал нам вслед:
— Смотри, чтобы это не был ты.
Демонстрация10
На следующее утро я проснулся с головной болью Одена, которую тот испытывал первого сентября 1939 года. Было воскресенье, первое мая. Идеальный день. Для Движения за социализм это был День труда, а для «Молодцев» — начало Апрельского восстания 1876 года Два митинга двух самых значительных сил всего за неделю до референдума.
Я решил, что стоит принять участие в обоих митингах, причем посмотреть на них, что называется, изнутри, качестве сторонника и участника, чтобы понять и потом обо всем рассказать Гаустину. Мне не составило труда найти костюмы. Костюмы служили одновременно пропуском, паспортом, партийным билетом. Оба движения открыли собственные прилавки и продавали униформу со скидкой. Вообще производство униформы в стране было поставлено на широкую ногу и превратилось в очень прибыльный бизнес.
Портные всегда были привилегированным классом. Я даже помню, как во времена социализма, когда частный бизнес был запрещен, в подвальных помещениях только нашего района по вечерам светились окна нескольких портновских мастерских. Матери водили нас туда, чтобы снять мерку для костюма. Портной (лысый, словно с рождения, с остатками жидких волос на затылке, усатый, в круглых очочках и с нарукавниками, настоящий буржуазный тип) накидывал на меня ткань, чиркал по ней мелом два-три раза, а на второй и третьей примерке я видел, как ткань превращается в рукава и штанины, которые висели на моем тощем теле, соединенные булавками. Я ужасно боялся этих булавок. «Ты словно Иисус на Кресте, — смеялся мастер, делал шаг назад, прищурившись, осматривал меня и говорил: — Ну-ка выпрямься, не горбись, каким прекрасным хлопцем станешь!»
Вот так мы и росли, потихоньку входя во взрослую жизнь. Но у меня навсегда осталось недоверие к портным с их буржуазностью, набожностью и острыми булавками.
Я снова увлекся, простите, но прошлое изобилует темными улочками, подвальными помещениями, коридорами и мастерскими. А также новыми подробностями относительно вещей, которые раньше считались неважными, но потом мы начинали понимать, что именно в этом неважном гнездилась и высиживала яйца птица прошлого.
Вот так без труда и по хорошей цене я приобрел оба костюма. Сначала надел соцкостюм. Их митинг начинался на час раньше другого. Социализму всегда были милее ранние пташки. Революции, перевороты, убийства обычно происходят спозаранку, до восхода солнца. Мы тоже вставали рано, еще затемно, правда не ради революции, а в школу. Невыспавшиеся и кислые, завтракали, слушая по радио передачу «Болгария: дела и документы» и детскую песенку «Радостно часы стучат, просыпайтесь, дети». Долгие годы мне слышалось: «Радостночасыстучат…»
В полвосьмого подхожу к подземному переходу у бывшего Дома партии — сборному пункту демонстрантов. Костюм мышино-серого цвета с чуть заметными полосками и карманами с клапанами сидел на мне мешковато. Но зато я был в галстуке — красном, ниже пупа и расширенным книзу. В качестве подарка к костюму я получил настоящий носовой платок — матерчатый, с синим кантом, а также небольшую расческу, которую кладут во внутренний карман. Должен признаться, они продумали каждую деталь. Мне пришло в голову, что, если они победят, придется возрождать производство носовых платков и карманных расчесок. И вообще всей дребедени тех времен. И слов, вышедших из употребления. С возвращением предметов возвращается и язык. Туфли начищены до блеска, темно-зеленые (непонятно почему) носки, наверно, взяты с какого-то армейского склада. На всякий случай в руках я держал кепку.
Несмотря на ранний час, площадь стала заполняться симпатизантами. Отовсюду доносилось: «Товарищ, товарищ…» Сначала я думал, что это какая-то шутка, настолько непривычно звучало это забытое обращение, но потом понял, что все всерьез. Мне вдруг вспомнилось, что когда-то на улице я слышал, как кто-то издалека звал моего отца: «Господин! Госпо-ди-и-ин!» Окружающие тогда впадали в ступор. Дело в том, что отца звали Господин Господинов. Какой-нибудь бдительный гражданин обязательно считал своим долгом сделать замечание: «Какой он вам господин?» Но ведь и «товарищ Господинов» тоже звучало смешно.
Какой-то старик с белой бородой, присевший отдохнуть на камнях перед Археологическим музеем, пытался встать, но ему никак не удавалось. В одной руке он сжимал флажок, а в другой у него была палка. Он не догадывался, что можно положить флажок и опереться о камни. Я подошел к нему, чтобы помочь.
— На митинг собрался, дедушка?
— На митинг, сынок. Всю свою жизнь состоял в Отечественном фронте. В то время мне порядком доставалось, слишком языкастый был, но сейчас хочу, чтобы все вернулось. Социализм — это мое. Наверно, всякое бывало, но я знаю его подноготную. Он меня обманет, я его обману — так и договоримся, а новое время смотрит тебе в глаза и лезет в карман… Переедет через тебя, как скорый поезд, не остановится… Фиу-у-у — прощай… Ты теперь никто, с тобой никто не считается… — Он отряхнул брюки от пыли и посмотрел на меня, прищурившись: — Как ты считаешь, если вернуть время назад годочки мои тоже возвратятся? Пусть меня снова бьют, лишь бы быть двадцатилетним и…
Я засмеялся и похлопал его по плечу, а дед Матейко (так я его прозвал) поблагодарил меня за помощь и побрел к месту сбора своего района.
Ко мне подошла пожилая женщина с повязкой на рукаве с надписью «Дежурный» и красным блокнотом «Партиздата».
— Товарищ, вы из какой партийной организации?
Вот те раз… Провалиться в самом начале мероприятия…
— Из какого вы района?
— Из Ленинского, — машинально отвечаю, ожидая, что сейчас женщина позовет милиционера, который дежурит поблизости (да, отыскали старую милицейскую форму для охранников), и прикажет ему вывести меня с площади.
Но, вопреки ожиданиям, она просияла, понимающе кивнув:
— Люди уже позабыли, как тогда назывались районы. А я из Кировского. Как мне вас записать?
Я пробормотал что-то вроде «Гаустинов», и женщина прилежно записала в блокнот.
— Можете взять красный флажок и бесплатные гвоздики во-он на тех столах. — Она показала, куда идти, и мы расстались.
Эту картину я видел сотни раз и всегда прятал в дальних уголках сознания, но сейчас она предстала передо мной, словно призрак, но призрак из тех, которые из плоти и крови и не исчезают, если до них дотронуться. А если они настоящие, то тогда призрак — ты сам.
Мужчины, женщины, толпа, народ… Мужчины в таких же костюмах, как у меня, мышиного цвета, но встречаются темно-синие или черные пиджаки. Большинство женщин в бежевых плащах. Если мне не изменяет память, они были в моде в конце семидесятых. Такое чувство, что дом моды «Валентина» и Центр новых товаров и моды «Яница» вновь открыли производство. Впрочем, я бы не удивился. Некоторые женщины выделялись из толпы. Они были одеты иначе, более элегантно, наверно жены первых лиц в партийных комитетах. Кроме того, чувствовался почерк внучки первого лица соцгосударства, которая была модным дизайнером и, как взахлеб писали левые СМИ, «настоящим модным диктатором». Многие женщины сделали пышные прически, обильно полив их лаком, подражая Валентине Терешковой. Надо сказать, фены в салонах удивительно напоминали скафандры первых советских космонавтов. Я бы не удивился, если бы при сигнале тревоги клиентки парикмахерских улетели бы в космос. Манифестанты общались между собой, женщины обнимались, целовались, а потом стирали другу дружки помаду со щек. Мужчины курили. Все они были выбриты, пахли одеколоном и исподтишка бросали взгляды на своих спутниц.