вращаться туда, несмотря на магистрали и «фольксваген», которые выставляли как решающий козырь в этой гонке. Но у каждого последующего десятилетия был реальный шанс. «Социологи предсказывают победу восьмидесятых, — в ужасе писала мне из Берлина Е. — Только представь себе, не экономическое чудо пятидесятых, не последующее десятилетие с его 1968 годом и прочим, а именно восьмидесятые. Какое падение! Ты ведь знаешь, что я за девяностые, хотя, если помнишь, мы кричали, что 1968-й — наш, да, немного ободранный, немножко б/у, но наш, наш! Я хочу жить в начале девяностых, так что, если победим, давай встретимся там, в Берлине или Софии. Целую тебя. Е.».
Милая, милая Е. Мы вместе провели первые годы девяностых. Наша встреча была бурной, и связь развивалась по нарастающей, как могло быть только тогда. «Наконец-то дождались шестидесятых», — смеялась она, протягивая мне зажженную сигарету в постели. Мы даже успели пожениться, хотя все вокруг разводились. Это оказалось большой ошибкой, но мы успели ее исправить в то же десятилетие. Потом расстались, и она уехала в Германию. Все, у кого была пятерка по немецкому, рано или поздно уезжали в Германию. У меня была пятерка по болгарскому, и я остался.
И все-таки Е. ошибалась насчет восьмидесятых, по крайней мере немецких. Там клокотало по обе стороны. «Мы — народ!» — скандировали на Александерплац и на всех площадях на востоке. «Атомные станции? Нет, спасибо!» — протестовали на западе. Марши мира, живые цепи, красные шары, СПИД и панк. В конце концов, жизнь была интересной по обе стороны. Но сегодня те, кто мечтал о восьмидесятых, слабо представляли, что придется вернуться в разделенную Германию. Однако и тут нашли выход голосовали конкретно за 1989-й, вернее, за его канун, очень надеясь, что удастся продлить этот период на год-другой. Есть возможность предвкушать праздник и сохранять огонь энтузиазма, перенося его в неопределенное будущее — чего же еще желать? Я представил, как непрерывно разрушают Берлинскую стену и восстанавливают ее, чтобы вновь разрушить… Зацикливание на радости.
По сути, у 1968 года не было шансов в Германии. Исключение составляло твердое ядро поздних марксистов и анархистов, страдающих ревматизмом (что поделать, анархисты тоже стареют). Так что у великого 1968-го оказалось мало сторонников. Прежде всего из-за того, что за ним следовали семидесятые, которые не очень стремились выбирать из-за многочисленных взрывов, похищений и грабежей. Метания между Мао и дао, «Бандера росса», Че Гевара, Маркузе, Дучке — вот в такой каше варилась Европа семидесятых. А ведь Вторая мировая закончилась всего каких-то двадцать лет назад…
Иногда мы не осознаем, что нам только кажется, будто некоторые исторические события случились очень давно. Например, я родился всего через двадцать три года после окончания Второй мировой войны, а мне всегда казалось, что она была в другую эпоху. Как сказал бы Гаустин, история всегда ближе, чем его отражение в зеркале заднего вида.
В конечном счете победили восьмидесятые. А точнее, западногерманские восьмидесятые. Только Берлин так и остался разделенным. Интересно, что на этом настаивали обе части города.
Старые немцы голосовали за десятилетие ради достойной фигуры Гельмута Коля, излучающей стабильность и надежность. Молодые же, вернее, те, кто тогда был молод, то есть большая часть голосующих, выбрали диско.
Надо сказать, всегда побеждает банальное. Тривиальность и ее варвары рано или поздно завоевывают империи тяжелых идеологий. С большим отрывом в референдуме победили Фалько, Нена, «Альфавиль», футбольная команда ФРГ восьмидесятых, борода Брайтнера, молодые Беккер и Штеффи Граф, мощный люкс «KaDeWe», «Даллас», «Грязные танцы», Майкл Джексон, по которому здесь буквально умирали, ну и даже всем надоевший новогодний «Пестрый котел» телевидения ГДР.
«Ты утверждаешь, что это десятилетие, породившее по большей части скуку и диско, — писала мне Е. после выборов. — Но людям явно хочется жить среди скуки и диско…»
Конечно, она была права, но существовало и нечто другое. Вероятно, люди выбирали восьмидесятые из-за их предстоящего конца. В выборах есть что-то особенное, и в этом был четкий знак. Выбирая какое-то десятилетие, ты выбираешь и то, что придет потом. Хочу жить в восьмидесятых ради 1989-го.
(Никто не обратил внимания, что в большинстве восточных провинций второй политической силой была партия тридцатых.)
10
Вот уже несколько дней (недель?) я ни с кем не разговаривал. Кажется, я теряю представление о времени. Утром встаю, спускаюсь в город за рыбой, так как ныне базарный день. Потом вновь пытаюсь связаться с Гаустином, но снова безрезультатно, только слышу в трубке какой-то странный сигнал. Перебрасываюсь несколькими фразами с продавцом оливок. Он говорит по-итальянски, я отвечаю ему на плохом немецком. В результате он отвешивает мне столько оливок, сколько решил еще в самом начале. Я жонглирую в уме его словами prego, olivo, grazie; prego, olivo, grazie… Но когда достигаю вершины, выплевываю их… Еще я купил сыр и рыбу. Чищу ее, тонко нарезаю, добавляю кислое яблоко, лимон, оливковое масло, базилик, немного вина и белого альпийского сыра. Через полчаса рыба готова. Ставлю на стол самую красивую тарелку. Выливаю в бокал остатки вина. Сажусь и с грустью осознаю, что совсем не голоден.
11
Синдром отсутствующего
Так много мест, где меня сейчас нет. Нет меня в Неаполе, Танжере, Коимбре, Лиссабоне, Нью-Йорке, Ямболе и Стамбуле. Меня нет в дождливые послеполуденные часы в Лондоне, я не гуляю по вечернему Мадриду, меня нет в Бруклине осенью, и улицы Софии пустеют без меня, так же как и улицы Турина, как и один болгарский городок 1978 года…
В стольких местах меня нет. Мир переполнен моим отсутствием. Жизнь течет там, где меня нет… Где бы я ни находился в эту минуту…
Меня нет не только в географическом пространстве. Хотя я считаю, что пространство и география никогда не были только пространством и географией.
Меня нет в осени 1989-го, в том безумном 1968-м, в холодном лете 1953-го. Никто не вспоминает обо мне в декабре 1910-го или в конце XIX века, нет меня и в зациклившихся на диско восьмидесятых, которые я, по сути, ненавижу.
Человек не может быть затворником только одного тела или одного времени.
12
Подошла очередь ШВЕЙЦАРИИ. Ее согласие участвовать в референдуме, не будучи страной — членом Евросоюза, можно назвать неожиданностью и жестом доброй воли (хотя и необъяснимым).
За несколько месяцев до этого мы с Гаустином вели жаркие споры.
— Попомни мое слово, — бушевал я, — эти выберут сороковые, к ужасу всех остальных.
— Видишь ли, — отвечал мне Гаустин, — на фоне воюющей Европы Швейцария, может, и выглядела раем, но, поверь, все было далеко не так. Они каждую минуту ожидали нападения, на границе постоянно кружили самолеты. Гитлер особенно не церемонился. Даже существовал подробный план захвата по городам.
Я любил слушать свидетельства Гаустина, хотя иногда он безумно раздражал меня. Но как ты можешь противоречить тому, кто говорит настолько убедительно, словно видел все своими глазами.
— Да, да, конечно, но готовиться к войне совсем не то же самое, что участвовать в ней, не так ли? — все-таки не стерпел я.
— А ты знаешь, я в этом не уверен, — ответил он. — Мне кажется, что иногда даже намного тяжелее. Нужно прислушиваться к тому, что происходит у соседей, спать в обнимку с ружьем, в полной боевой амуниции. Рыть в Альпах бункеры — мы их называли редутами, — прятаться в этих редутах, все время множить концессии и кредиты для рейха. Особенно после того, как они за считаные дни завладели Францией. Ты вспомни: несколько городов подверглись бомбардировкам Альянса, например Базель и Женева, если не ошибаюсь, а также Цюрих.
— Это всё ошибки навигации, — ответил я, сославшись на объяснение американских военно-воздушных сил. Как говорится, никто нарочно не бомбит банк, где хранятся твои сбережения.
— А посмотри, сколько денег вложили те же швейцарцы в разные благотворительные фонды сразу после войны, в тот же план Маршалла или Красный Крест в Женеве. Никто не может этого отрицать, — ответил Гаустин.
— И тем не менее я уверен, что они выберут сороковые. Никогда прежде не было такого притока золота, денег и произведений искусства. Банки и старые мастера!
— Да, ты прав, но деньги оседали в банках, а люди по-настоящему бедствовали, особенно за пределами Цюриха. Нет, сороковые никогда не выберут! — стоял на своем Гаустин.
В конце концов он оказался прав. Он всегда угадывал. Хотя все центры социологических исследований взахлеб утверждали, что процент поддержки военных лет чрезвычайно высок, и это буквально бесило Брюссель. Однако в последнюю минуту старые мастера референдума приняли решение, которое в принципе было допустимо, но вместе с тем оказалось абсолютно неожиданным. Швейцария — какой сюрприз! — выбрала нейтралитет. Особенный такой нейтралитет во времени. Она выбрала своим периодом год, месяц и день референдума. «Но… но ведь это не прошлое», — зашумели еврокомиссары. Но правительство спокойно опровергло их доводы, указав, что на момент разговора это уже стало прошлым. А завтра оно станет прошлым еще больше. И так будет с каждым минувшим днем.
В сущности, соблюдать нейтралитет всегда было игрой вне времени. Пока я не играю по вашему времени. Какой-то период… Но я могу его измерить, если вы мне заплатите, могу отсчитывать его хронометром (собственного производства), продавать вам часы, хранить ваши картины, драгоценности, бриллианты и весь ваш багаж, пока вы играете или воюете.
На такое предложение возразить нечем.
После долгих споров в Европе согласились, что, по сути, выбор Швейцарии имеет свои преимущества и выгоден всем. Ничего плохого в этом историческом кульбите времени не было, пусть останется одно государство, по которому все будут сверять часы. Каким другим часам, кроме швейцарских, можно доверять?! Все согласились сохранить образец, золотой стандарт времени, от которого все будут отталкиваться. И потом, если кто-то очень неуютно почувствует себя в прошлом, Швейцария сможет предоставить ему временное убежище. Спрятать его от прошлого. Также было принято решение разместить в этой стране все независимые институты, соблюдающие новые временные границы. В ничьей земле времени.