13P. S. ИТАЛИЯ
Я уже было потерял всякую надежду, когда Италия, как всегда по-южному медлительная, вальяжная и непоследовательная, последней успела спасти шестидесятые. При этом, надо отметить, в самом начале ничто не предвещало такой развязки.
«Вот бы вернуться во времена Муссолини, но без него, ведь сколько было сделано в то время, сколько построено», — говорил корреспонденту итальянского радио накануне голосования мужчина в джинсовом комбинезоне, опираясь на небольшой «фиат». К счастью, в ходе предвыборной кампании подобные высказывания исчезли, но в людях проснулась другая ностальгия, намного более приятная, чем воспоминания о магистралях Муссолини. К тому же они оказались некачественными.
«Не Дуче, а „Дольче вита“!» — писали на стенах последователи одноименного движения. «Тогда у нас были в избытке деньги и молодость, и мы тратили их как хотели», — сказала одна итальянка на Пьяцца-ди-Спанья в Риме, поглощая джелато. И это прозвучало как реплика из фильма. Экономическое чудо пятидесятых продолжалось и в шестидесятые. Всем хватало на телевизоры, стиральные машинки, небольшие «фиаты», к тому же были Феллини, Лоллобриджида, Мастроянни и Челентано.
На референдуме Италия наконец-то выбрала то десятилетие, на которое никто не решился ни в Праге, ни в Париже, ни в Берлине. «Италия спасла шестидесятые! — пестрели заголовки в „Коррьере делла Сера“ и большинстве серьезных газет на следующее утро. — Дольче вита продолжается!»
Шестидесятые были похожи на фильм, придуманный, скорее всего, на студии Cinecittà, но кому не хочется жить, как в кино! Италия голубых «весп», ночная Италия, шумные разводы по-итальянски, фонтан Треви. Италия виа Венето, Италия террас и легенд о вечеринке в честь дня рождения молодой графини Олгины ди Робилант, во время которой турецкая танцовщица Айше Нана неожиданно устроила стриптиз. Несколько сохранившихся снимков пробудили воображение нации, и появился термин. Шестидесятые стали желанными.
Сладкая жизнь, дольче вита, была возможна по крайней мере в одной отдельно взятой стране.
Мне всегда казалось, что чем старше я становлюсь, тем чаще думаю о том, что когда-нибудь мы все переселимся в Италию шестидесятых. Не обязательно в Палермо, может быть, в Тоскану, Ломбардию, Венето, Эмилию-Романью, Калабрию… Достаточно хотя бы изредка произносить эти названия, перекатывать их во рту, словно тающее джелато, эти мягкие «л», «т» и раскатистое «р», похожее на орешек.
В молодости мне довелось побывать в Пизе. С тех пор я знаю, как выглядит то, чего я всегда хотел…
Эта ночь не для сна. Ты бродишь по незнакомым улочкам, постепенно забираясь в глубь города. Понемногу уличный шум стихает, и вдруг ты оказываешься на piazza с маленьким фонтаном и церковью, деликатно приютившейся сбоку. Небольшая компания, несколько молодых людей и девушек, что-то обсуждает в прохладной полночной тиши. Садишься на скамейку в другом конце площади и слушаешь их тихие голоса. И если в эту минуту кто-нибудь спросит, что такое, по-твоему, счастье, ты молча укажешь на них. Состариться вместе с друзьями, разговаривая и потягивая пиво на площади вроде этой в теплой ночной тиши, уютно расположившись в квадриге старинных зданий. Ощущать покой и уют в дружеском молчании, которое сменяется взрывами смеха. Не желать от мира ни больше, ни меньше, только бы сохранился этот ритм тишины и смеха. В неизбежных ночах приближающейся старости.
Мне кажется, что именно о такой Европе мечтали мы с Гаустином — о Европе небольших уютных площадей. Чтобы рассветы были австро-венгерскими, а ночи — итальянскими. А грусть и тоска по ним — болгарскими…
14
Новая карта Европы должна была выглядеть так:
В конце концов на референдуме люди выбирали годы своей молодости. Нынешние семидесятилетние были молодыми в семидесятые и восьмидесятые. Им тогда было по двадцать — тридцать лет. Старики выбирали времена своей молодости, но жить в них предстояло молодым, которые тогда даже не были рождены. В этом скрывалась некоторая несправедливость: жить в выбранном времени предстояло следующему поколению. Собственно, это касается любых выборов.
Другой вопрос, так ли уж невинны молодые. Исследования показывали, что многие из них даже с большим усердием, чем пожилые, голосовали за десятилетия прошлого столетия, которых никто из них не помнил. Явно из поколения в поколение передается некий новый консерватизм, новые сантименты, навязанная ностальгия.
Империя восьмидесятых казалась самой большой и мощной в центре Европы. Ее костяк образовывали прежние Германия, Франция, Испания, Австрия, Польша. К ним должна была присоединиться и Греция, которую называли «Италия, но победнее».
Северный альянс семидесятых формировали Швеция, Дания и Финляндия — другая солидная группа. Единственным южным исключением здесь была Португалия. Но нет ничего плохого в том, что у северян семидесятых будет своя южная колония и уютные теплые пляжи на другом конце континента. Венгрия, как «самый счастливый барак» времен социализма, тоже вступила в этот альянс.
Нельзя было пренебрегать и девяностыми, которые в большинстве стран стали второй политической силой и, в некотором смысле, мечтой и светлым будущим империи восьмидесятых. Сюда входили Чехия, Литва, Латвия и Эстония, все еще опьяненные обретением независимости после 1989 года. В итоге Словения и Хорватия также избрали последнее десятилетие XX века с особой оговоркой: они включатся в него после Югославской войны. Этот выбор устраивал и либералов, и националистически настроенных: каждый из них видел перспективы развития. Этому раздробленному и неспокойному государству девяностых мог подставить плечо (или лапу) и ирландский тигр. Ожидалось также прибытие новых эмигрантов из других стран. Империи семидесятых и восьмидесятых рано или поздно должны были пристать именно к этому берегу.
Собраться в конце концов, видимо, всем предстояло в точке 1989 года.
Концентрацию стран только на трех-четырех основных временных альянсах, причем второй половины XX века, назвали предпосылкой будущего объединения. Однако некоторое время граждане должны были оставаться на территории своего государства и соответствующего десятилетия, получившего на референдуме наибольшее количество голосов. Нужно было избежать смешения времен, по крайней мере в самом начале, пока все не наладится. Потом границы уберут, хотя именно в этом вопросе мнения разошлись. Диахронисты задумывались о рестарте времени по прошествии нескольких лет и его дальнейшем поступательном развитии. В лагере синхронистов, наоборот, настаивали на том, чтобы остаться в избранных десятилетиях на более длительный срок. Вся процедура казалась медленной и неуклюжей, и никто не понимал, как долго ее нужно задерживать…
Но ящик Пандоры с дарами прошлого уже открыли…
15
Его искали повсюду — в семидесятых и в восьмидесятых… Тщательно проверили шестидесятые, где он любил задерживаться, но не нашли и следа. Ни в клиниках, ни в окрестных поселках прошлого. Мне звонили врачи с Гелиосштрассе и из других мест. Я несколько дней пытался с ним связаться, но он не отвечал. Наконец я не выдержал, покинул монастырь и отправился на поезде в Цюрих.
Стоял чудный день, невидимые птицы перекликались в кронах деревьев. Какая-то женщина сидела на балконе и читала книгу. Читающая женщина на балконе. Мир не изменился.
Разумеется, Гаустин исчез. Это событие нельзя было назвать неожиданным, имея в виду наш с ним опыт общения, но все-таки это показалось мне несколько странным и в определенной степени безответственным, учитывая момент. Может, в возврате к прошлому он увидел мину замедленного действия? Может, осознал вину атомных физиков тридцатых? Или же прошлое снова его засосало? А что, если его исчезновение было кратковременным, просто он оказался в другом времени и скоро вернется? На секунду мелькнула мысль, что он решил покончить с собой. Но если я жив, то может ли Гаустин быть мертв?..
Я вспомнил маленькую комнатку на этаже сороковых, где мы виделись в последний раз. Это был, так сказать, его секретный последний кабинет. Мне было одинаково страшно и обнаружить его там, и не обнаружить. Я с опаской открыл дверь и сразу увидел на письменном столе, рядом с моделями самолетов, большой коричневый конверт, адресованный мне. Внутри лежало письмо, написанное его почерком, в котором он сообщал, что все, связанное с клиникой и селениями прошлого, временно, на неопределенный срок, переходит в мое распоряжение. Кроме того, в конверте лежал исписанный наполовину желтый блокнот формата 1/16 в мягкой обложке, а также почтовая открытка из Main Rose Reading Room Нью-Йоркской библиотеки. На обороте открытки рукой Гаустина было написано следующее:
«Мне нужно в 1939-й. Когда доберусь, напишу.
Извини. Твой Г.».
Вполне в его стиле. Двумя фразами отказаться от всего. Должен признаться, меня это задело. Никаких инструкций, ничего… Все его проекты заканчивались именно так. Я хочу сказать, все его сумасбродства. Я тоже был их частью: вникал, сочинял, принимал все близко к сердцу. А он просто перепрыгнул из одного века в другой. К тому же знал, что именно так и сделает. Когда мы с ним виделись в последний раз, он уже принял решение. Потому и смотрел на меня так пристально, когда я сказал, что мы встретимся в шесть часов перед войной.
Решил обезвредить бомбу 1939 года. Рано или поздно я бы за ним последовал…
И что мне теперь делать с несколькими клиниками и селениями прошлого, если оно уже покинуло их и расползлось по окрестным городам? Что делать с болезнью Альцгеймера в безумном мире? Я провел несколько бессонных ночей в мыслях об этом. Как он мог перебросить все на меня? Разумеется, клиники нельзя закрывать, они должны остаться: пациенты испытывали острую необходимость в защищенном прошлом. Тем более в том хаосе времен, что воцарился вокруг.