К утру женщины выбрались из-под арки. И, оглядываясь опасливо, в серебряных лохмотьях тумана побрели через лес. Кроссовки Патрины не выдержали испытания водой. Сначала они хлюпали, а потом развалились прямо на ногах, и она выбросила их в кусты. Но женщина почему-то подняла их и заставила нести с собой в руках. Кожаные полуботинки Мириклы еще держались, однако ее куртка оказалась изорвана об острые края сварных швов в трубе. Та ее тоже сняла и несла с собой, оставшись в одной рубахе.
На изгорке, там, где просека ныряла в долину ручья, пересекающего район от самого поселка Кольцово, они наткнулись на мужика. Это был нестарый еще, но пегобородый, заскорузлый человек в кепке, из-под поломанного козырька которой ярко смотрели синие глаза. Он сидел на телеге, в которую была впряжена лошаденка, мирно щипавшая начавшую выгорать траву. Сидел, свесив ноги в кирзачах, густо обляпанных глиной, и смотрел на бредущих по дороге женщин. Мирикле достаточно было встретиться с ним взглядом и буквально четверть минуты смотреть в эти синие глаза, чтобы не удивиться и не испугаться, когда этот человек подвинулся, разворошив солому на своей телеге с лысыми колесами от «Жигулей», и сказал негромко:
– Садитесь обе.
Он отвез их к себе, за Ельцовку, где за оградами Института клинической медицины догнивали последние домики старой деревни, возникшие тут еще в начале века, когда только рождался будущий стольный град Ново-Николаевск.
Домишко у мужика был так себе: без фундамента он оседал и врастал в землю. Но потолки в нем оказались чисто побелены, а печка быстро набрала жар. Пока они сидели у печки, протягивая руки с обломанными ногтями к огню, мужчина затопил низенькую баньку в огороде и отвел их туда. Мирикла, не дожидаясь, пока он уйдет (а тот возился с краном горячей воды, прочищая его: видно было, что нечасто он пользуется баней!), разделась догола, блеснув своим великолепным, подтянутым телом, и раздела девочку. Он вышел, потом зашел, молча сбросил на пол охапку дров и через плечо обронил: «Одежда – в предбаннике». Больше он их не беспокоил.
Патрина ничего не спрашивала. За время жизни с Мириклой она усвоила простую истину, однажды высказанную ей: стоит задавать вопросы, но не стоит торопить ответы, они сами найдут тебя, когда придет время.
Женщины лежали на полках, расположенных почти на одном уровне, наслаждались теплом, объявшим их нагие тела и, наблюдая, как пар клубится под потолком. Мирикла поддала пару только один раз, и он, повинуясь то ли конструкции бани, то ли воле цыганки, стоял плотной массой, жарко обнимая их. Потом они вымыли друг друга – своеобразный ритуал очищения, практикуемый и раньше, – а после, переодевшись в вещи, принесенные этим человеком, пили чай с шиповником и какими-то травами. Мирикла заглянула в банку, из которой мужчина насыпал в чайник заварку, и только благодарно, понимающе посмотрела на него. Опасности не было никакой.
Он не докучал им ни расспросами, ни сочувствием – всем тем, что требует наше христианское неполиткорректное милосердие, и всем тем, что так ранит людей, прошедших тяжелые испытания, нуждающихся просто в забвении и тишине. Поэтому, наверное, Мирикла столь безмятежно заснула на узкой кровати, прижав к себе Патрину, и так они проспали до утра, затем снова попили чаю, позавтракали горячей картошкой и съели по куску хорошо провяленной лосятины. Потом Мирикла, глядя на мужика, пристроившегося у окна с махорочной папироской, твердо сказала:
– Нам надо уходить. После полудня.
Он только согласно кивнул: что ж, мол, дело ваше.
Но, прежде чем покинуть дом, старая цыганка произвела еще один ритуал, страшноватый и малопонятный. Она спросила у человека, где можно сжечь кое-какие вещи, и он показал ей яму для компоста, заросшую бурьяном, на самом конце его большого, порядком запущенного огорода.
Мирикла сначала исчезла, а потом вернулась с двумя мешками. В одном была какая-то одежда: платья и юбки – все старое и в прорехах, а во втором – черная курица. Велев девочке переодеваться, Мирикла ушла в огород.
Патрина переоделась быстро. Рваная юбка и старая кофта отдавали гнилью: очевидно, Мирикла вытащила их у кого-то из подпола или с чердака. Патрина пробралась в огород и, спрятавшись в лопухах, со страхом наблюдала, как ее приемная мать сложила все тряпки, в которых они бежали из дома, в яму. Потом облила бензином. Затем бросила спичку. Тряпье объяло пламя. А после Мирикла скинула с себя верхнюю часть одежды, обнажив свои выпуклые груди, достала откуда-то из юбок нож и, держа курицу за тощие лапы, одним ударом на лету отсекла ей голову. Кровь брызнула на голую грудь цыганки, потекла вниз на живот, причудливо окрашивая тело. Мирикла прыгала вокруг огня с курицей, что-то бормотала, а потом бросила ее в огонь. Затем цыганка подобрала одежду и, шатаясь, побрела мимо спрятавшейся Патрины к колодцу. Косматая, с растрепанными волосами, гологрудая, она была страшна. Но, вымывшись прозрачной ледяной водой и потратив четверть часа на волосы, она вновь стала все той же Мириклой. И теперь она была более чем когда-либо похожа на цыганку.
Они обе сейчас ничуть не напоминали ту странную пару, которая шла иногда по лесу, в сторону от дороги. Теперь они были одеты в широченные многослойные юбки и старые кофты, выглядели на первый взгляд неухоженными и не очень чистыми. В волосы Патрины Мирикла вплела несколько монет, оставшихся из последнего ее запаса, который хранился на груди в кожаном мешочке. Это были монеты с изображением острого профиля Марии-Терезии, австрийской императрицы.
И вот превращение завершилось.
Когда цыганки уходили, их спаситель что-то чинил во дворе. Патрина подошла к нему, дернула за край клетчатой рубахи и требовательно спросила:
– Почему ты спас нас?
Тот обернулся на девочку. Он ничуть не удивился и, аккуратно вынув изо рта два маленьких гвоздика (чинил кирзовый сапог), ответил:
– Потому что вы в этом нуждались, разве не так?
– А вы кто?
Он усмехнулся:
– Я? Добрый самаритянин.
Патрина кивнула: ответ ее удовлетворил, она знала, кто такой добрый самаритянин.
А Мирикла и этого не спросила. Только, стоя уже у калитки, она вдруг подошла к этому человеку – он стоял без кепки, и было видно, как блестят сединой его просохшие от пота короткие волосы, – и прикоснулась к нему двумя пальцами, пробормотав что-то не по-русски. Он стоял, не говоря ни слова. Ветер шумел в высоких тополях, окаймлявших этот участок и скрывающих его от посторонних глаз.
Мирикла обернулась у калитки и спросила вдруг:
– Как тебя зовут?
– Георгий.
Патрина видела, как вздрогнула Мирикла от этого ответа, как напряглась, но ничего не сказала, а только прощально махнула рукой, и они побрели по дороге, по щиколотку погружая ноги в горячую, истолченную временем пыль.
«…Плато Укок считается священной, сакральной для местных жителей зоной, – поясняет Леонид Васильевич, доктор физико-математических наук, академик Российской академии естественных наук, ведущий научный сотрудник Института психофизического моделирования РАЕН, который вошел в состав недавней экспедиции на Алтай. – Эти края овеяны легендами и преданиями. Несколько лет назад здесь была найдена мумия загадочной „принцессы Алтая“, захороненной предположительно пять тысяч лет назад. Алтайцы называют ее „праматерью рода человеческого“, хотя девушка явно не относилась ни к одному из местных племен. Она имела высокий рост и европейскую внешность, носила оружие и драгоценности, напоминающие находки из скифских и древнеегипетских гробниц. Алтайцы верят, что она была кем-то вроде верховной жрицы и покровительницы местного населения. Именно в этих краях опускали свои „железные колесницы“ „огненные сыны неба“, которыми изобилуют предания древнего Востока. Возможно, между ними и „принцессой“ была какая-то связь…»
Дмитрий Лососев. «На просторах сибирских»
L’Emigree, Париж, Франция
ТекстыЛюдочка и сантехники, «пРОЗрение»
Сантехники ЖЭУ-1, обслуживавшего добрую половину домов так называемой верхней зоны Академгородка, могли бы выступать на сцене, сложись их жизнь совсем по-другому. Но, к несчастью, они в глубине души родились сантехниками, и ими доблестно стали. От этого их существование было безмятежно и безоблачно, как у всех людей, добившихся своей цели. Но комедийной эта парочка оставалась все равно: толстый и тонкий, флегматик и холерик – вечный дуэт скетчей и эстрадных миниатюр.
Шапиро был невероятный толстяк, которому приходилось перешивать на себя даже безразмерный камуфляж, выдаваемый в качестве «спецухи». Ванятка – крохотный, похожий на гномика человечек с ласковыми глазами и апостольской ровной бородкой, которую он никогда в жизни не брил, – как однажды выросла она на его румяном и чуточку дряблом лице, такой и оставалась до конца жизни. Но еще оба сантехника кардинально отличались темпераментом в двух ключевых состояниях русского мужика: в состоянии «выпимши» и в состоянии «с похмелья». Выпивший Ванятка погружался в меланхолию, пророчил конец света, цитировал неясные стихи о всадниках Апокалипсиса, искал Число Зверя в дверных кодах, номерах автобусных билетов и вообще в любом наборе цифр. И наоборот, чем больше остограммливался Шапиро, тем он был воинственнее, громогласнее, кричал, что скоро все бросит и уедет в землю обетованную, обличал исламский фундаментализм и вообще вел себя довольно буйно. Если бы не то печальное обстоятельство, что евреем Шапиро был только по отцу, а по матери – чистой воды хохол из рода Нечипоренко, то жить бы ему давно на берегах Красного моря.
С похмелья эти двое словно бы менялись ролями. На Ванятку находило просветление, он почти что достигал состояния сатори, которого индийские брахманы добиваются лишь путем многолетних медитаций. Если же похмел был сухой, то оно еще легче: Ванятка воспарял над миром. Он начинал вещать, рассказывая всяческие научные факты про мировой масонский заговор и «протоколы сионских мудрецов», он снова обличал – тихо, но страстно. Характерно то, что в этом случае Шапиро сопел и отмалчивался. В похмелье он бывал мизантропичен, и любимое его выражение звучало: «А мне по х… на твоего/твою/твое…» – и так далее.
Сейчас кузнецы сантехнического благосостояния народа сидели на скамеечке между двумя дворами: Ванятка просто сидел, влюбленно глядя на мир, а Виссарион Шапиро сосредоточенно – впрочем, в настоящем похмелье человек всегда сосредоточен! – выбивал из резины прокладки хитрым прибором, похожим на сопло реактивного истребителя. Виссарион ставил сопло на резиновый лист, примеривался… бац!.. и круглешок прокладки с дырочкой в середине вылетал в сторону, как гильза из пушки «ЗИС-2». Оставалось только вытряхнуть из сопла ненужную прокладку и снова приставить ее к резине.
Ванятка Виссариону не мешал. Ничуть.
– А Пушкин масоном был, – сообщил Ванятка, просветленно глядя на утренние дорожки Городка.
По причине хорошей погоды и в надежде скалдырить у кого-нибудь на банку пива они сидели на свежем воздухе. – И убили его тоже масоны. За то, что он выдал страшную масонскую тайну…
– А мне по х… на твою тайну! – проворчал Виссарион и, поставив между слоновьих ног сопло, шарахнул по его сбитому, стоптанному концу молотком. Набойка вылетела прямо в промежуток скамьи, ограниченный его ногами, попрыгала на дереве и успокоилась. Виссарион взял ее толстыми пальцами и с удовлетворением кинул в чемодан, раскрывший свой зев рядом со скамьей.
Но Ванятку сегодня распирало. Он во что бы то ни стало, хотел поделиться с Виссарионом светом истины, его посетившим. Он моргнул белесыми ресницами – Ванятка был абсолютный альбиносом – и выдал:
– И мумию волшебную у нас забрать хотят. Алкалоиды.
– Хто?!
– Перво-люди. Как боги, жили. Потом, когда Атлантида, родина ихняя, под воду ушла, они на Алтай перебрались. Так и называются – алталоиды.
– Да по х… мне на твоих алталоидов! – И Виссарион смачно выбил следующую прокладку.
– Они Симорону молились, – сообщил затем Ванятка и замолк. Образовавшаяся пауза томила.
Только Виссарион открыл рот, чтобы произнести свое фирменное «да по х… мне на твой Симорон», как Ванятка вдруг снова открыл рот и изрек не сентенцию, а целую поэму:
В четверг бываю я индусом,
По пятницам опять еврей!
Ем в среду рис я, как китаец,
В субботу отдыхаю – иудей!
Пою я в понедельник итальянцем,
Французом – женщин
Покоряю я во вторник!
А каждой ночью симоронцем
Летаю я, ища блаженства!
И до сих пор душа моя,
Не ведает – какой же я?
Виссарион издал крякающий звук, покрутил головой. Мысли заворачивались спиралью вокруг одного и того же.
– Ты бы, мля, евреем… индусом разным не прикидывался, а сходил бы лучше к Катьке-киосочнице.
– Зачем?
– Пузырь бы в долг взял. Тебе дадут. Ты же Божий человек.
Напарник молчал, просветленно глядя на дорожку. В одном месте ее плиты подмыла вода, еще весной, и теперь они треснули, провалились, образовав излом, который обходили сбоку по вытоптанной траве все, кто шел по дорожке.
– А надо посиморонить на пузырь, – простодушно предложил Ванятка. – Знаешь, есть такая молитва…
– Да по х… мне на твою молитву!
Слесарь не обратил внимания на раздражение Виссариона, а подпер руку грязным кулачком и через минуту забормотал:
Лают кошки на столе,
Слон мечтает о рубле!
Хочет рыба в щель забиться,
Хочет манной каши птица!
Хочет пайщик добрый пай,
Симорон, бутылку дай!
– И че? – рассерженно спросил Виссарион. – Ай, мля! Сука…
Он ударил себе по пальцу.
В это время какая-то девица, крутобедрая, в обтягивающих джинсах, торопливо шла по дорожке. Этот объект привлек внимание Виссариона, так как его мозг сейчас мог адекватно реагировать только на два раздражителя, а они боролись между собой всегда. Он посмотрел, прицокнул языком:
– Ишь, жопастенькая…
– Она не жопастенькая, – пробормотал Ванятка. – Она – посланец.
– Куда посланец? Тьфу!
Та слишком поздно, видимо, занятая своими мыслями, заметила разлом. Пришлось ей на ходу менять курс. Но крупное тело не позволило совершить этот маневр элегантно, и девица, ойкнув, отскочила вбок, в траву. Каблуки ее черных босоножек тотчас запутались в листьях – слишком круто она взяла вправо! – она запнулась и, выкатив пухлым ротиком замысловатое ругательство, заковыляла дальше, прихрамывая. В этот момент вылетевшая из-под стального пробойника очередная прокладка почему-то не осталась на скамейке, как положено, а, подскочив, ударила Виссариона в лоб да и осталась там, прилипнув под спутанными волосами.
– Во, мля!
Округлившимися глазами Виссарион смотрел на предмет, который девица каблуками выпнула из зарослей, и пошла дальше, не заметив. Это была бутылка. Бутылка дорогой водки с зеленой этикеткой. И самое удивительное – полная, это было заметно даже отсюда.
– Пузырь, – меланхолично сообщил Ванятка.
Оцепеневший Виссарион сковырнул со лба резинку и прохрипел:
– Пузы-ырь! А че сидишь?!
– Это вчера свадьба потеряла, – заметил напарник так же рассеянно. – Тут свадьба вчера гуляла. Уронили, видать-ко, в траву…
Зарычав, Виссарион зверем рванул к дорожке и вернулся уже с бутылкой. Ванятка оказался прав, та была даже не вскрытая. В порыве нежности Виссарион притянул Ванятку к себе и неожиданно, прослезившись, поцеловал его, как дите, – в лоб.
– Ванятка, ептить, Симорон, мать твою! – жарко сказал слесарь и потряс бутылкой. – Верую, в бога-мать!
Затем они благополучно остограммились и вернулись в доброе расположение духа. Виссарион прекратил возню с прокладками, и оба слесаря переместились в беседку, подальше от подъезда ЖЭУ. Утро казалось сладостным и теплым, как парное молоко. Виссарион жмурился, Ванятка же начал грустить. В этом кристальном, спокойном мире вдруг раздалось:
– Работаем, мальчики?
Виссарион поднял голову, уже опускавшуюся на грудь, и обомлел: небрежно опершись о столбик беседки, перед ним стояла баба. Даже не барышня, а именно баба: ядреная, высокая, с хорошими бедрами под синей джинсовой юбкой, в полосатой кофточке, обтягивающей мускулистый живот и твердые, крепко сидящие груди. Лицом она была смугла, черные волосы окатывали плечи, глазищи тоже черные – аж жгут. На бронзовых руках ее сидели браслеты и сумочка через плечо с бахромой, а роскошные ноги с развитыми икрами втиснуты в отличные, новые открытые туфли на великанском каблуке. Ногти на ногах горели алым клубничным цветом, а на руках – вытягивались неимоверно длинно и хищно.
– С-с-сае… садись! – выдавил Виссарион.
Женщина села напротив. Достала из сумочки пачку длинных тонких сигарет, зажигалку, щелкнула ею и поменяла положение ног – правую закинула на левую. Этот жест, сделанный с неотразимой грацией Шэрон Стоун из культового фильма «Основной инстинкт», убил Виссариона наповал, хотя вместо того, что видели киношные следователи, он увидел только кружевные трусики. Слесарь моментально стряхнул сон и захрипел:
– А меня Виссарионом зовут. А вас?
– Ирина, – небрежно представилась она и перекинула сигарету в дерзких, чувственных губах, накрашенных чуть больше, чем нужно. – Работа, мальчишки, есть. Вы ведь эти дома обслуживаете?
– Работа? Это мы можем! – засуетился Ванятка, которого явление такой красотки вывело из транса. – Кран починить, трубы поменять… Правда, Виссарион?
– Да по х… мне твои трубы, – огрызнулся тот. – А эта… вы нас знаете, что ли?
Та улыбнулась сладко, да так, что у Виссариона заныло под ремнем брюк.
– Да нет, мимо проходила, смотрю – сидят мальчонки… сидят в сторонке. А дело действительно есть!
– Нет проблем, – Виссарион расправил грудь и попытался убрать живот. – У нас высшая категория. Арматура ваша?!
– Нет, мальчики, дело не в арматуре. Меня один подвальчик интересует, ключи, и еще… – она загадочно усмехнулась, – я к вам по поручению.
– Какому? От кого?
Ирина оглянулась, приблизила лицо к ним. От нее пахнуло такой смесью недорогого парфюма и крепкого, жадного до ласк тела тридцатилетней ягодки, что щуплого Ванятку зашатало на скамье. Виссарион тупо считал полоски на ее кофточке, про себя. На том месте, где начиналась грудь, он все время сбивался.
– У нас в Городке живет особа королевской крови! – жарким шепотом выпалили эти роскошные губы. – Не знаете? И правильно. Вы – первые.
– Ага! – У Виссариона пересохло в горле.
Ванятка лишь понимающе покачал головой: Аллах велик, всякое бывает.
– Это обыкновенная девушка. Но двадцать лет назад ее тайно родила в Москве дочь короля Непала и оставила, потому что у нее был жених. Должна была состояться свадьба.
– А он что, жених, ее не девственницей взял? – поинтересовался Ванятка, обнаруживая глубокие знания о культуре стран Азии.
– Зашили! – зловеще отрезала Ирина. – Суровой ниткой. В кремлевской клинике. Вот! И она, значит, живет у нас, на нелегальном положении. Ну, как в кино, мальчики! Сериалы-то смотрите?
– Не, работы много!
– Темный вы народ. Значит, зовут ее на самом деле Сарияха-Кунтяха Магдаяханибуд Шрупбванасала… – Ирка подумала и прибавила, – Мелинда-Хой! Вот так! А здесь ее зовут…
Ирина назвала имя принцессы, и Виссарион изумился:
– Иди ты! Лахудра эта, че ли? Ну, дела!
– Спокойно! Кому лахудра, а кому Ее Вели… Высочество. Это маскировка. Король Рамаяма Рабиндраната за ней наемных убийц высылал. По всему свету искали. А к нам их… их КГБ не пустило. Задержали на китайской границе. И расстреляли. Вот она и живет.
– Ни фига себе! – Виссарион все не мог отвести глаз от этих выпуклостей и стройных ног с гладко выбритыми икрами: хоть шелковый платочек бросай – соскользнет. – Так ей, что ли, кран поменять нужно? Или итальянскую сантехнику поставить? Мы можем. А материал чей? Ее?
Но Ирина снова перевела разговор в другое русло.
– Тихо! Это тайна. Так вот, там все поумирали у нее в Таиланде. Ой, тьфу, в Непале.
– Убили, да? – с азартом предположил Ванятка.
– Нет. Финиками отравились за ужином. Все!!! И король, и жених… муж то есть. И даже, – зачем-то добавила Ирка, вспомнив о саркофаге с Мумиешкой, – их любимые верблюды. Шестнадцать штук!
Рассказ о трагически погибших верблюдах поразил воображение сантехников так же, как и выскочившая из травы бутылка. Они подавленно замолчали, открывая замыслам Ирки оперативный простор.
– Так вот, мальчики, – она снова одарила их многообещающей улыбкой, – она скоро уедет. Туда, в Непал этот. Одним словом, она хочет отблагодарить тех людей, которые ее приютили.
– А я ей унитаз прочищал! – вдруг вспомнил Ванятка. – Она хорошая. Пряниками угостила.
– Вот видите! – Ирка хлопнула себя по крепким коленкам, снова помутив рассудок Виссариона. – Значит, вы ей добро сделали, и она отблагодарит. Ее состояние сейчас, как… ну, не знаю, как у всех наших олигархов. Включая этого, в Лондоне который, футбольный клуб купил… Забыла. Я футбол не смотрю. Поэтому вы должны сделать вот что…
Четко расставляя акценты, она рассказала притихшим мужикам, что они должны сделать, и добавила с непоколебимой уверенностью:
– …и будет вам Ш-шастье! Много! И бесплатно! Халява, короче.
Виссарион преданно посмотрел на женщину, как собака. И так же, как собака, положил свою лапищу ей на голую коленку. Коленка оказалась упругой на ощупь и бархатной, немного потной и горячей, как круп лошади, которую Виссарион гладил у бабки в деревне – в детстве.
– Ептить! Беспроблем!!! Сделаем!
Ирина оценивающе посмотрела на его руку, тискающую ее коленку, и добавила:
– Только без фокусов! Именно тогда, когда я сказала.
– Д-да… – пробормотал слесарь. – Ирочка, а может, мы эта… седня вместе пивка попьем?
Та деликатно сбросила его ладонь со своей ноги, поднялась, закинула на высокое плечо черный ремешок сумочки, скрестила длинные ноги, словно невзначай, и пообещала:
– Вот сделаете… ритуал. Тогда посмотрим. Чао, мальчики!
Когда Ирина ушла в сиянии летнего дня, цокая по тротуару так, будто она сопровождала парадный выезд императорской кареты, Ванятка в изнеможении проговорил:
– А-а… вот такую нам Симорон послал… ох-ха-а…
Виссарион посмотрел на него озадаченно, но свое любимое «Да по х… мне на твой Симорон!» почему-то не сказал.
Но на этом странные события, случившиеся в тот день, не закончились. Примерно через час после того, как ангел с безупречно гладкими коленками посетил двух сантехников, начальник МОБ Советского РОВД майор Киргизов вручил одному из участковых бумажку с адресом и каким-то текстом, присовокупив:
– Это на твоем участке, зайди, профилактируй. Кто там, как и с кем.
Участковый Витька Басалаев, вышедший в жизнь из школы законченным хулиганом и пьяницей и таким же пришедший в органы, прочитал бумажку, шевеля толстыми губами, и изумился:
– Виктор Леонтьич! Он что, шпион, что ли?!
– Шпион не шпион, – проворчал начальник МОБ, – а проверить надо. Сам понимаешь, ФСБ с нами шутки шутить не будет!
Спецуправление «Й» редко вмешивалось в судьбы граждан открыто, для этого у него имелись другие рычаги: пожарная охрана, СЭС или обыкновенное УФСБ, на худой конец. Так оно случилось и на этот раз. Бумага предписывала проверить документы у некоего Максурдина Абычегай-оола Джамшиевича и установить, есть ли у того разрешение на проживание в Новосибирске, по адресу сапожной мастерской, в доме номер пять по Морскому проспекту.
Витька вздохнул, спрятал бумажку в папку и пошел на участок.
Но на самом деле дорожка привела его в одну нехорошую квартиру, в которую вскоре пришли не очень хорошие люди и принесли с собой еще более нехорошую выпивку. В итоге к двенадцати ночи Витька, совсем нехорошо нафуячившись, выполз из квартиры, лихорадочно проверяя, на месте ли табельный ПМ, и запихивая в папку невесть зачем вытащенные листы: «А, колбасу резали. Ясно…»
Свежий воздух летней ночи слегка отрезвил его. Витька шел, сливаясь серой своей формой с наступившей ночью и пиная тротуарные бордюры мощными спецназовскими ботинками. Проходя мимо пятого дома, он вдруг углядел свет за фанерками, которыми были забраны, чтобы кошки не проникли, подвальные окна, и вспомнил. Шпион! Какой только разведки, алтайской, что ли? Витька спустился по ступенькам вниз, к ободранной двери и постучался. Тишина. Потом он, разозлившись, обошел дом, нагнулся к фанерному окошечку и заорал:
– Эй! Абычегай!!! Открывай, твою мать, чурка расписная! Слышь? Я твой курятник щас к едреням разнесу!
Но подвал не отвечал, а над Витькой отворилось окошко, грубый мужской голос заметил:
– Пьянь херова, шляются, спать не дают!
И прямо у виска участкового просвистела полная пластиковая бутылка воды, явно приготовленная для таких случаев. Не промахнись мужик мимо замаскированного темнотой Витьки, этот снаряд отправил бы участкового на больничную койку с тяжелым сотрясением. Витька разбираться не стал, а спрятался под козырек дома: тут крыша над входом защищала его от бутылкопада. Он уже хотел ломиться в дверь ботинками, но та неожиданно легко отворилась внутрь, пропуская Витьку.
Он зашел с каким-то неожиданным испугом. Подвал казался пустым, прямо уходила его темная сердцевина-коридор, направо, в крохотной каморке сапожника, горела чумазая лампочка на драном шнуре. Пахло кожей и подметками.
– Эй, мля, чурка!!! – рявкнул Витька. – Выходи, че прячешься?! Бить не буду…
И снова никто не ответил. Участковый выхватил пистолет, спустил предохранитель и, держа оружие дулом вверх у плеча, как насмотрелся в американских боевиках, заглянул сначала в каморку. Там было совсем пусто. Потом он услышал шорох в глубине подвала. Полез за фонариком и понял, что батарейки сели, фонарик источал только слабое, размытое пятно света. Но все равно, тыча им впереди себя, Витька сделал несколько шагов.
По обеим сторонам темнели пустые карманы для кладовок. Впрочем, все это было сломано несколько лет назад, при антитеррористической зачистке подвалов. Теперь там жили запахи кошачьей мочи и гнилой тряпки. Витька сделал еще шаг и вздрогнул. Фонарик слабо полоснул по лежащему на цементном полу человеку. Голому человеку. Руки его были сложены на причинном месте, деликатно его прикрывая.
Участковый с изумлением узнал того самого сапожника, Максурдина Абычегай-оола Джамшиевича, который квартировал в этом подвале уже несколько лет и у которого проверить документы сейчас не представлялось никакой возможности, ибо голому человеку спрятать паспорт попросту некуда. Глядя на вздернутый синий подбородок старика с вылезшей бородой, Витька вспомнил дурацкую пословицу: «В гробу карманов нет!»
– В гробу карманов нет, – ошарашенно прошептал он сам себе.
В этот момент что-то вылезло изо рта мертвеца. Это было какое-то сияние, какая-то инфузория. Переливаясь, это нечто сдутым шаром провисло над покойником, пузырясь в темноте и сверкая, как вулканическая лава, – медно-красным. Витька судорожно икнул и попятился.
Послышался хохот, мелкий, противный, издевательский, хриплый.
– Уходи! – проскрипело из подвала. – Уходи!
Витька пятился, но натура его не позволяла оставить это место без боя.
Он передернул затвор пистолета, нацелил на пятно и не своим голосом, а тонким и сиплым, заверещал:
– Стой, стрелять буду!
В подвале опять расхохотались. На секунду шар посветлел и показал Витьке какого-то мужика в лоскутных одежах и меховых унтах. Тот плясал вокруг костра. А потом видение исчезло, и шар заметался по подвалу.
Витька даже не смог выстрелить. В лицо дохнуло жаром, будто его сунули головой в неостывшую печку. Он зажмурился, а когда раскрыл глаза, шар летал по помещению, поджигая все, чего касался: стены, трубы, обмотанные веревками, старые матрасы, бомжей, проводку. Все трещало, искрилось, пылало, и над этим разносился чей-то громовой смех. Завывая от ужаса, Витька бросился прочь, но комнатенка сапожника тоже наполнилась пламенем, и языки его выбрасывало оттуда протуберанцами. Проход оказался закрыт. Витька заскакал на крохотном пятачке и, только очень поздно, нашел выход: окошко с фанеркой. Он кинулся в это окошечко птицей, лбом выбил тлеющую фанеру и, когда уже наполовину вылез наружу, умудрился застрять. Над ним хлопали окна – люди ощутили дым. Чувствуя, как немилосердно припекает задницу, Витька истошно заорал из последних сил:
– Памагите! Милиция! Пажа-а-ар!!!
Пилатику позвонили среди ночи. Держась за теплую жену Марину, следователь осторожно выплел из своего тела ее хрупкие, нежные руки и сел на кровати. Поморгал, а потом схватил переносную трубку:
– Да!
Звонил областной судмедэксперт. Оказалось, час назад в камере СИЗО скончался обвиняемый в нападении на академика Шимерзаева гражданин республики Алтай, который с топором в руках пытался взять академика в заложники. Сама по себе новость, конечно, неприятная, но областной судмедэкперт в эту ночь дежурил, и ему сам Бог велел заниматься осмотром трупа узника. Пилатик же мог подождать и до утра.
– Что? Полное вскрытие? Я? Зачем? – хриплым и мрачным голосом спрашивал следователь.
Марина во сне зашевелилась, отколовшимся куском мрамора засветилось ее плечо.
Судмедэкперт что-то бормотал про «особые обстоятельства». Не дослушав, Эраст бросил: «Еду!» – и принялся одеваться, не включая света. Галстук надевать не стал, и застегивать рукава у сорочки тоже, только закатал их повыше; набросил на плечи пиджак, а потом залез в шуршащую оболочку плаща – ночами было уже холодно.
Сам Пилатик не водил автомобиль принципиально, его пугало все это сочленение рычагов и педалей, а также необходимость действовать одновременно руками, ногами и головой. Днем он мог рассчитывать на «разгонную» машину Прокуратуры Федерального округа, к аппарату которой был приписан, а ночью… ночью он вызвал такси.
Пока Пилатик сидел в прихожей, ожидая звонка оператора, он посмотрел на пожелтевшую «валентинку», пришпиленную за край зеркала. Еще прошлогодняя! А в этом году он не подарил ей «валентинки» – забыл, замотался по новым своим делам!
Вот тренькнул телефон, известив о прибытии машины. Пилатик спустился вниз, где колючие кусты у подъезда освещались фарами автомобиля. Еще не сев в него, Пилатик обратил внимание на то, что это была роскошная, размером с представительский «мерс», какая-то модель «нисан». Но она была изуродована гребешком и цифрами таксомоторной фирмы на капоте и по бокам. Водитель, немолодой и спокойный мужчина, выслушал адрес.
Когда уже поехали, Пилатик спросил, просто чтобы убить время, летящее в них искорками ночных фонарей, и не заснуть самому, ибо разбуженный организм пытался взять свое:
– Машина-то ваша?
Водитель только кивнул.
– Не жалко-то ее в такси бить? Это, я смотрю, у вас какая-то супермодель.
– Модель «Президент» девяносто восьмого года, – охотно ответил тот. – Ну да, она у них там котируется. А мне все равно за копейки досталась.
– Это как? Угнали, что ли? – хохотнул Пилатик.
– Да не. Я у мужика покупал. А перед этим я машины на барахолку гонял, так я видел, как он себе ее купил. Умора! Представляете, он каждый день на автобарахолку с лягушкой ходил!
– То есть?
– Ну, с лягушонком таким, обыкновенным. Поймал же где-то! Придет, вынет лягушонка (он его в спичечном коробке таскал), посадит на ладонь и шагает вдоль рядов машин, что-то приговаривает. Все люди, как люди: выясняют пробег, узнают цену, под днище смотрят, а этот… симора… сима…
– Симоронит? – подсказал Пилатик.
Водитель уставился на него.
– Оба-на! А вы откуда знаете? Ну, не важно. В общем, симо… это самое делает. Колдует. Мужики смеются – чокнутый. Ну, и долго так ходил, около недели. Так ничего и не выбрал. Я даже присказку его выучил, вот:
Лягушонок, уходи,
На все стороны гляди,
На любую тачку лазь,
Коробчонку мне оставь!
– Да. Интересно.
– Еще бы! Ну и в конце концов у него эта лягушка на белую тачку – прыг. И сидит на капоте. Мужики ее шуганули вроде, а она только переползла в другое место и сидит. Зелененькая такая. Мужик этот – к хозяину. А тот там кофе пьет невдалеке. И прикиньте, хозяин, мужик какой-то с Кузнецка, на того, с лягушкой, посмотрел и говорит: «Паря, я тебе ее за полцены против объявленной отдам. Потому что ты человек хороший». Считай, за бесценок такую лайбу ему и отдал!
– Гм, а вы как купили? – усмехнулся Пилатик, вспоминая свои симороновские подвиги: мэрию да грибы.
– А я с ним потом на одной площадке оказался – переехали. Ну и так сдружились. У него доктора рак нашли, он последний-то год вообще не вставал. Чуял, что загибается. И говорит: «Бери мою лайбу, Вася». Я говорю: «Сколько просишь?» Он мне называет ту сумму, за которую покупал, – а тогда цены-то на них чуть ли не вдвое вылезли – и говорит: «Вот за эту и не копейкой больше». Я ему: «Ты че, сдурел?» А он говорит: «Вася, на том свете мне деньги не нужны, я – внучке… Но при одном условии, что ты тоже Лягушонка-Из-Коробчонки попросишь коробчонку, то есть машину, отдать, а самого отпустишь». Я говорю: «Мне что, тоже лягушку ловить и по автобарахолке с ней бегать?» А он отвечает: «Нет, просто съезди за город, загони ее капотом в любое болото, а сам переночуй рядом. Потом помой – и вперед!»
– Заржавеет же… – неуверенно проговорил Пилатик.
Водитель кивнул.
– И я так подумал. А он: «Вася, она у меня по неделе из дождей да грязи не вылезала. Нормально!» Ну, че, поехал я за Мошково. Там самые болота. Палатку взял, удочки. Загнал машину в такое болотце у пруда по самые передние колеса. Сам костерок, удочки на пруду поставил, пузырь открыл. Сижу, пью, а там вокруг нее лягушки квакают. Аж в ушах звенит.
Водитель помолчал, словно вспоминая тогдашнее свое замешательство: что ж он делает-то, зачем?!
– Утром выкатываю. Мотор кое-как работает. Доползли до мойки. Я сотню баксов сразу даю: «Ребята, полностью отдрайте корпус и моторный отсек». Ну, они ее давай вертеть туда-сюда. И шампунем, и под давлением, и всяко. Все, помыли. Сел в машину, ключ зажигания повернул да обмер: ноль эмоций. Ни приборы не загораются, ничего. Ну, думаю, полетел тут электронный контролер. А это – амба машине. Посидел с минуту, бардачок открываю… То ли телефон механика записанный у меня там лежал, то ли что… И во-от такая лягуха из бардачка на меня – прыг! Сначала на сидение прыгнула, потом квакнула на меня, как попрощалась, и все – в окно смылась. Я ключ тыкаю. И р-раз: все заработало! Главное: КАК ОНА ТАМ выжила? Шампунь, химия, мойка салона полная…
Водитель похлопал рукой по обтянутому янтарной кожей рулю.
– С тех пор НИ ОДНОЙ ПОЛОМКИ! Машина – сказка! Видите? Говорю – даже сглазить не боюсь.
Они пролетели ночной Октябрьский мост, осененный только сиянием рекламных щитов, которые светились глупо раззявленными ртами изображенных на них лиц безвестных моделей – мужчин и женщин. Пролетели мимо Немировича-Данченко с темнеющим справа колесом обозрения и стальным плетением «американских горок». И очень скоро такси свернуло прямиком к Областной судмедэкспертизе, на ухабистую дорогу, которую уже третий год не могли залить асфальтом, видно, из мистического страха перед трупами.
Судмедэкперт, почтенный седовласый старец с глазами помолодевшего профессора Преображенского из Булгаковского романа, принял Пилатика в прозекторской, можно сказать, по-домашнему, в сером халате патологоанатома и серой же шапочке. На одном из столов лежало то самое тело, накрытое белой простыней, и Пилатик даже не взглянул на него, ожидая, что скажет ему эксперт со старообрядческим именем Никанор Амвросиевич.
Но тот сначала потер большие, очень белые руки.
– Скажите, Эраст Георгиевич, вы его давно навещали?
Пилатик угрюмо опустился на металлическую табуретку – другой мебели тут не держали. Осмотрелся и буркнул:
– Три дня назад. Хворый был, конечно. Но живой!
Он и сам понимал, что тут что-то нечисто. Когда гражданина Эрзяева Абычегай-оола (Пилатик почему-то запомнил это имя «Абычегай», напоминающее скороговоркой произнесенное «абы чего») задержали, это был литой здоровяк, словно кусок скалы у поселка Куюс, последнего обжитого пункта перед началом сплошных горных кряжей Алтая, меднолицый, с узкими, правда, какими-то безжизненными глазками, но дышащий силой в руках и ногах. Он не сопротивлялся, но руки ему пристегнули двумя парами наручников, на всякий случай: казалось, что эти мощные рычаги порвут любой металл. Пилатик видел видеозапись задержания и хорошо все помнил.
А когда через неделю Пилатик, оформивший все необходимые процессуальные формальности, пришел к задержанному в СИЗО, то поразился перемене! На откидной шконке – Эрзяева, несмотря на дефицит камер, посадили в одиночку, во избежание эксцессов – сидел тощий, тщедушный мужик, заросший сизой щетиной так, как если бы он провел месяц на необитаемом острове. Он был в штанах из черной кожи, в которых его и взяли; ребра торчали, как железки детского ксилофона; а сам он безучастно смотрел в стену прямо перед собой и этим взглядом мог спокойно просверлить в ней дырочку. Он ответил только на один вопрос: о том, как его зовут. Хрипло, но четко назвал свое имя:
– Абычегай-оол!
Пилатик уже знал, что у тувинцев и представителей некоторых этносов, живших на Алтае, эта короткая прибавка означает ни отчество, ни фамилию, а род, идущий от самой седой старины. А таких «абычегаев» может быть сотни, и все они, поди ж ты, связаны между собой невидимыми ниточками крови, общей для всех, – крови прародителя. Поэтому Пилатик не удивился тому, что алтаец назвал только это имя, а затем, когда ему задавали остальные вопросы, только ревел:
– Моятвоянэпанимай!
Тогда его оставили в покое. И вот произошло такое! Пилатик устало потер глаза и попросил:
– Никанор Амвросиевич, давайте как-то содержательнее, что ли? Вы сделали вскрытие?
– Да, – но патологоанатом почему-то не спешил сдергивать простыню с тела, что обычно включала в себя стандартная процедура. Да это и было бы короче, чем наводящие вопросы. Ведь в прозекторской нестерпимо пахло хлорамином.
– Я обратил внимание на его череп. Там, в височной доле, дырка.
– Как? Как дырка?! Как же он тогда жил, дышал?
– Она затянута тонкой кожей. Тонкой, как у младенца. Я исследовал фрагмент мозговой ткани. Там большая опухоль. Часть мозга – омертвевшая. Начался процесс распада. А кожица – свежая.
– Ну, хорошо. Что еще?
– Затем я приступил к исследованию внутренних органов, – неторопливо продолжил врач, все еще потирая свои большие руки, – и пришел вот к каким выводам, Эраст Георгиевич. Он вообще не должен был, как вы говорите, жить, дышать. У него внутренние органы изношены на сто пятьдесят процентов. Как у древнего, дряхлого старика на смертном одре. А по паспорту, я смотрел, ему было вроде как тридцать лет!
Пилатик почесал за ухом. Вообще-то, после того, как с алтайцем начало твориться неладное, руководство СИЗО затеребили: что происходит с задержанным? Может, отказывается принимать пищу? Может, заболел? Отчего такая дистрофия?
Но оказалось, что Эрзяев ел все, что давали ему согласно нормам Минюста, что его осматривал тюремный врач. Водили Эрзяева на рентген. Но поскольку свой аппарат в больничке сломался, его повезли в Горбольницу, а это муторно и хлопотно: конвой, автозак…
Пилатик интересовался потом результатами, но рентгенолог сообщил ему по телефону, что все органы в порядке, никаких дефектов рентген не выявил, легкие чистые. Только вот на месте сердца было засвечивание большое, наверное, брак пленки. Ну да ладно, не возить же второй раз! Куда бы он делся, без сердца-то?
Пилатик снова потер виски, которые начинали зудеть, как будто рядом с ними резвился целый комариный рой.
– Никанор Амвросиевич, ну и что дальше? Причину смерти вы установили, записали? Давайте глянем, да дело с концом.
– Причину записал! – недовольно ответил патологоанатом и пошел к столу.
Пилатик проследовал за ним.
Врач сдернул покрывало. Вид сморщенного, хоть и аккуратно зашитого синюшным швом по животу трупа не радовал.
– Я, конечно, ценю вашу бдительность, – недовольно сказал Пилатик, отворачиваясь и намереваясь уже идти к выходу. – Спасибо, что подняли меня в три ночи, чтобы сообщить о том, что…
Но слова, произнесенные патологоанатомом, заставили его застыть на месте и обернуться:
– Посмотрите вот на это, – проговорил Никанор Амвросиевич тихо. – Оно было у него… там!
Он указал Пилатику на сверток, покоившийся сбоку трупа. На белой салфетке лежало что-то странное, волосатое. Приглядевшись, следователь понял: это всего-навсего кусок алтайской бурой глины с камнями, оплетенный проросшей сырой травой, напоминающей водоросли.
В тишине прозекторской судмедэкперт тихо произнес:
– ВОТ ЭТО было у него ВМЕСТО СЕРДЦА! Поэтому я и не знаю, правильно ли указал причину смерти…
Из морга Пилатик вышел, ежась. Его трясло. С прошлого года вроде все шло, как шло: более-менее нормально, успешно. И внезапно мистика того самого, прошлогоднего зловонного разлива затопила все вокруг. Напрочь.
Каменное сердце! Да разве может быть такое?! Может. Иначе он сошел с ума. И врач – тоже. И все сошли с ума, весь мир!
Только сейчас, пытаясь вызвать такси и нашаривая сотовый телефон в кармане пиджака, он заметил, что голубую сорочку в темноте надел неправильно – наизнанку.
Интермедия с Людочкой
Дни теперь для Людочки текли извилисто, но каким-то медленным током, плетя свое кружево. Больничный вырвал ее из привычного круга. Правда, Ирка, в порядке исключения, чтобы Людочка не умерла от скуки и не свихнулась от безделья, отдала ей часть своих подъездов – мыть.
Сама Ирка изменилась. Она даже сделала прическу, отчего ее черные кудри рассыпались по широким плечам густой блестящей волной, завиваясь на шее в кружавчатые колечки. Она теперь всегда, если была рядом с Людочкой, сверкала элегантностью. Единственное неудобство представляли каблуки, но и их всякий раз, когда было возможно, Ирка наловчилась прятать в черный пакет, давая отдых ногам и становясь еще более вызывающе «неприличной», а значит, и более соблазнительной.
Она отдала Людочке еще одно платье – желтое, с пышными рукавами и подолом, трепещущее на ветру, отчего девушка стала в нем похожей на большую бабочку-лимонницу. При этом Ирка заявила строго:
– Вернете, Ваше Высочество! Вам еще нарядов надарят. А нам, фрейлинам, подчас и ходить-то не в чем!
Ирка всерьез продолжала эту игру, называя подругу исключительно на «вы» и «Ваше Высочество». Людочка сначала возмущенно шипела, как потревоженная змея, но потом привыкла. В ее комнате теперь больше не пахло пожаренной на скорую руку картошкой и капустой, а витал аромат хорошего кофе, кремовых пирожных, которые покупала Ирка, выдавая строго по норме, как чупа-чупсы своим башибузукам, и недорогого парфюма, на который только и смог раскрыться тощий девчоночий кошелек. Одежда смиренно висела на стульях, получивших такие пышные имена, как «Граф Артуа», «Маркиз де Монпансье» и так далее в том же духе.
Первое время девушка с ужасом смотрела вниз, на свои босые ступни, ставшие коричневыми за лето, сохранившими свой неизменный педикюр, и изумлялась: «Какая же я принцесса?! Почти голая (если учитывать открытость коктейльного платья!), босая…» Но Ирка выговаривала:
– Придет время, Ваше Высочество, будете на балу в алмазных туфлях танцевать. А захотите – и без них. Алмазные туфли – такая туфта!
В тот день Людочка очень кстати вспомнила о своей обуви, сданной в ремонт алтайцу. Но с утра залетела Ирка и сообщила, что ее ждут в ЖЭУ и что к одиннадцати она должна быть там как штык!
– А что такое? – испугалась девушка. – Ну, я в прошлый месяц за комнату не заплатила, но ты же знаешь…
– Не компостируйте мне мОзги, Ваше Высочество, – отрезала подруга. – Вызывают, значит, надо! Ты – принцесса! Пора бы уже привыкнуть. Помнишь, как Воланд говорил ей, этой… как ее…
– Маргарите!
– Да! Не ходите, мол, и ничего ни у кого не просите. Сами, засранцы, придут и все дадут! Вот так!
– Ага.
– Ну-ка, такни!
– Чего?
– ТАК-ни! Подпрыгни и скажи: «ТАК!» Вот, молодец, Ваше Высочество! Принцессу учить – тока портить. Ладно, я побежала. К одиннадцати, не забудь!
До одиннадцати девушка решила зайти к алтайскому сапожнику, чтобы появиться в ЖЭУ (учреждении, по ее меркам, очень серьезном) все-таки обутой, как нормальные люди. Поэтому она вышла пораньше, шагая по умытым дорожкам Академгородка, еще влажным от осевшей на них утром росы. Людочка рассматривала мир и удивлялась: ей было хорошо в нем! И просинь неба, и зелень сосен с березками, и даже красные мусорные урны казались ей поручителями счастья. Но надолго ли?
Подходя к тому самому дому, где ее так испугала белая собака, Людочка с удивлением заметила, что крыша над спуском в подвал покороблена и разворошена, самой железной входной двери нет – там зиял проем – а возле ступеней лежит какая-то несгоревшая, закопченная дрянь: матрасы с хищно выскочившими пружинами, обломки табуреток, тряпье. Пахло горелым. Над кучей стояли два местных дедка, из современных «пикейных жилетов», и ожесточенно спорили. Один из них был большой, грузный, а второй – сухонький, в фетровой шляпе и с тросточкой.
– Я те говорю, Максимыч! – обиженно гудел тот, что был больше. – Я в «Сибакадемстрое» больше объектов сдал, чем твоя старуха тапок исшаркала! И пожароопасность мы на «ять» сдавали. Да если бы там такой огонь был, то дом бы не выдержал! По перекрытиям, знаешь, как огонь идет?!
– Я ничего не знаю! А только вот, смотри, у Матвеевны из первого подъезда там унитаз стоял. Старый. Она его на черный день оставила, когда ей зять на новый поменял, так этот унитаз в пепел обратился! Фарфор! Тронул рукой – он и рассыпался. В пыль чистую.
Грузный скривился.
– А как же Витька-мент? Когда пожарные подъехали, он из подвала торчал. Ежели бы там такое пламя было, то он бы себе все хозяйство по самые яйцы отжег, а так только подметки поплавились да задница лохмотьями слезла.
– Потому как мударик твой Витька, – просто заключил сухонький. – Алкашей ничто не берет: ни вода, ни огонь!
– Мударик, – согласил его оппонент. – Только не мой, Максимыч. Так вот, ежели мое мнение хочешь знать, так я сам по пьяни где-то задницей в костер сел – и все. И говорю тебе: не было там никакого огня.
– Как не было?! Как не было?! – закипятился старичок. – Все сгорело, вчистую. Вместе с чуркой-сапожником.
– Интересно, – ядовито поинтересовался второй, – а чурка-то как? Что, и горсточки пепла не осталось? Ни косточки?!
– Он того… – сухонький задрал палец вверх и показал. – Он ТУДА ушел. Потому как шаман. Все они, шаманы, оттудова…
– Ну, ерунду ты мелешь, Максимыч.
Они разговаривали, не обращая внимания на Людочку, а та сбилась с шага и остановилась растерянно. В этот момент из закопченного по краям дверного проема подвала вышли два человека в огромных, по моде, фуражках, кое-где испачканных сажей. Они тоже оживленно спорили.
– Ну не знаю! – говорил один из них, судя по погонам, старший званием. – Возгорание было – факт. Ущерб есть – факт. А пожара – нет! Или дом такой заговоренный?
– Точно, – бубнил другой, наверняка обиженный тем, что бродили они не по пепелищу четырехэтажки. – Не по уму как-то… В городке дом заполыхал бы в два счета, если в подвале началось.
– Не говори. А тут – ни кусочка не осталось. Чуешь, один пепел?
Пожарные покинули подвал и ушли, помахивая одинаковыми коричневыми папками. Старики проводили их туманными взглядами и заспорили снова. Людочка растерянно постояла и поплелась обратно. Ее угнетало не отсутствие обуви – обходиться без нее она уже привыкла летом – а то, что вещь сгинула просто, за так. Впрочем, это было как-то не по-царски, точнее, совсем не по-царевенски, и девушка это понимала.
К домоуправлению она подошла в этом почти сомнамбулическом состоянии духа, смотря себе под ноги. И ее ушей вдруг коснулись музыкальные звуки. Людочка подняла голову и… обомлела.
Дорожка к крыльцу ЖЭУ вела узкая, из выложенных тут плиток, а заканчивалась долгим пологим крыльцом, которое было сделано таким для удобства поднимающихся по нему бабулек – основного контингента домоуправления. Сейчас по обе стороны от деревянных перил стояли двое: Ирка и незнакомая девочка с черненькими гладкими волосами, напоминавшая японку с плаката о памяти жертв Хиросимы. Ирка держала в руках губную гармошку, а девочка-японка – флейту; Ирка блистала ярко-алым платьем с голым пупком, а та, японистая, была в каких-то белых одеждах, как у жрицы.
Едва Людочка появилась на дорожке, как Ирка махнула рукой: «Начали!» – и прижала к губам гармошку. Звуки ударили наперекрест, заставив прохожих оборачиваться и замедлять шаг; стайка женщин из домоуправления (диспетчеры как раз уходили на перерыв) изумленно застыла, взирая на это музыкальное шествие.
– Ирка! Что за фокусы?! – крикнула девушка, но не успела шагнуть к подруге.
Из пыльных кустов выскочили двое: один большой и толстый, второй – низенький колобок. Их Людочка где-то видела, но где – не помнила. Оба мужичка ловко выхватили черные мешки и начали сыпать под ноги Людочки розовые лепестки! Натуральные. Розовые, желтые, красные. Отделенные от бутонов.
Девушка не успела ничего сообразить – она уже шла по этим лепесткам босая и с недоумением смотрела, как ее голые, испачканные асфальтом ступни шагают по этой роскоши, щекочущей и мягкой. Лепестки сыпались густо, сплошным ковром. Это было незабываемое ощущение! Такого Людочка никогда не испытывала. А две согбенные фигуры все сыпали и сыпали из мешков.
В толпе зевак, мгновенно собравшейся рядом, чтобы взглянуть на такое невероятное шоу, кто-то восхищенно присвистнул. Женщины из диспетчерской ойкнули. А Ирка выдала супермузыкальную ноту на губной гармошке и возвестила, немного запинаясь:
– Принцесса Непала, Ее Высочество Сирхвана-Сихия Ушпрасалдаравансала Четвертая, следует к месту беседы! Поклонитесь Принцессе.
И пала на колени истово. Людочка заметила, что ради такого случая колготок к своему красному платью подруга не надела.
Девушка шла, приближаясь к крыльцу. Чувство невесомости овладело ею: то ли приподнимали вверх лепестки роз, ласкавшие босые ступни своими прохладными цветочными губами, то ли она просто начала вживаться в образ. Желтая, нарядная, голоногая, с сумочкой черненькой на порыжевшем ремешке, она плыла по этим лепесткам, как по розовому морю. А тот, маленький, с гладкой макушкой, еще и сунул ей букет роз. Людочка приблизилась к Ирке, и та подняла на нее черные глаза:
– Ваше Высочество! Одарите скромных слуг ваших и фрейлин серебром.
Людочка спохватилась, достала из сумки кошелек. Он оказался забит пятирублевками, тяжелыми и блестящими, как новая подкова. И водопад этих пятаков пролился на голову Ирки, на этих двух, с розами. Людочка небрежно кинула кошелек Ирке, повинуясь какому-то внутреннему инстинкту, и ступила на теплое, нагретое дерево подъезда, прижимая букет к груди, как сокровище.
Она шла по коридору в безмолвии – прямо так, с букетом. Слева, у стены, сидели люди, дожидаясь своей очереди в приемную: какие-то мужики, несколько женщин и бабулька. Внезапно все они при приближении желтого чуда встали, и даже, как показалось Людочке, склонили головы. Она с ужасом толкнула дверь приемной. Секретаря не было, дверь в кабинет открыта.
Девушка забилась в самый угол кабинета, пряча под стул пыльные ноги, и скрылась за цветами, вдыхая их дурманящий аромат. Но начальник, молодой блондин, только улыбался ей. Он потер руки и проговорил с теплотой:
– Знаем, знаем, Любовь Васильевна… Ваше, так сказать, Высочество… знаем про ваши приключения! Рады, скажем так, что вы у нас тут… некоторым образом… – Он смутился, запнулся.
«Идиот? Или прикидывается? – холодея, подумала девушка. – Неужели и он…»
Но начальник не оставлял и места для сомнений. Он закончил мыть ладони всухую и взял со стола чистый лист бумаги.
– Вы хотели меня о чем-то спросить? – пробормотала Людочка жалко. – Я… я знаю про квартплату, но… но в этом месяце, честно-честно!
Начальник улыбнулся так широко, что улыбка его раздвинула стены.
– Ну что вы, Людмила Васильевна! Мы думаем, что у вас есть все основания быть недовольными вашими жилищными условиями. Видите ли, ваша квартира… то есть место в общежитии, передана нам с баланса СО РАН в ведение отдела ЖКХ района. И мы можем, так сказать… В общем, пишите. Пишите заявление!
– На что? – чувствуя, как схватывает горло, пролепетала девушка.
– На улучшение жилищных условий!
Пришлось встать, сгорая от мучительного стыда, преодолеть эти три метра до стола начальника и коряво, под его диктовку, написать заявление. Он забрал листок, косо, небрежно перекрестил его резолюцией «Удовлетворить немедленно!», а затем сбегал к другому столу, снял копию и вручил ее Людочке, сияя:
– Вот, копия – вам! Думаю, через месячишко вопрос будет решен. Так что собирайте вещи!
– Спасибо… – деревянными губами выдавила девушка и пошла прочь.
Но он задержал ее на пороге.
– Знаете, я хотел вам сказать… вы так трогательно выглядите… в этом желтом… и без «шпилек»… как тропический цветок! – вдруг выдохнул ей в лицо и покраснел от собственной смелости. – Скажите, а у вас в Непале… все такие?
Девушка судорожно затрясла головой, и было непонятно: то ли да, то ли нет. Потом она криво улыбнулась и выскочила из кабинета.
Она шла по коридору, бесшумно ступая голыми пятками по этому вытертому тысячей подошв линолеуму. Коридор был пуст, и только у самой двери Людочка ощутила тяжесть на спине. Тяжесть чужих взглядов. Обернулась. Все сотрудницы ЖЭУ, до того выглядывавшие из своих комнаток и впивавшиеся завистливыми глазами в ее спину, исчезли.
На крыльцо она вышла Настоящей Принцессой. На скамейке, дерзко устроившись на ее спинке, курила Ирка. Туфли с застежками стояли рядом, греясь на солнце. Девушка с короткими прямыми волосами, в белом, стояла тут же, моргая и вертя в руках флейту. Людочка улыбнулась. Она чувствовала, что орешек внутри нее уже потрескался и вот-вот лопнет после третьего удара, который то ли уже был, то ли не был.
– Ну вот, Ваше Высочество, – проговорила подруга, спрыгивая на горячий асфальт. – Теперь вы стали Настоящей Принцессой. Прошли по розовому пути. Ритуал «пРОЗрение». Ну, что? Теперь вам надо выполнить еще одно условие. Бутик, да?
Девушка зажмурилась. Солнце взорвалось в небе, истекая теплом и светом вниз. Орешек трещал.
– ЕДЕМ! – неожиданно сильным и звонким голосом сказала она.
«…Как и ожидалось, администрация поисковика abracadabra.go отказалась сотрудничать с Министерством юстиции США и предоставить ему доступ к статистике поисковых запросов – об этом вчера стало известно из письма, разосланного более чем 700 тысячам пользователей поисковика abracadabra.go. Такую цифру называют аналитики, пристально следящие за развитием системы. Письмо составлено в туманных выражениях и подписано неким пользователем abraxas. При этом необходимо отметить, что письмо получили также люди, не имеющие никакого отношения к abracadabra.go и еще не посылавшие в систему ни один запрос. Как говорят сами получатели, такие, например, как главный специалист Google Ян Сивейн или главный редактор The Cuardian Фриц Скотт, их программы спамообороны не смогли опознать это сообщение, как спам. К тому же письмо не отличается идентичным текстом, характерным для спама, а изобилует различными „вариациями“: так, например, менеджеру Google выражена поддержка (Google также отказалась от сотрудничества с американской администрацией), то редактору британского еженедельника abraxas посоветовал „натереть лысину перцем и босиком пройти от Александер-палас до Ковент-Гарден в знак покаяния, через весь Лондон“. The Guardian поддержала американские требования. „Если это только не чья-то глупая шутка, – говорит газетчик, – и остальные 699 999 писем содержат различный, индивидуализированный текст, то поисковику abracadabra.go просто нечем заняться“…»
Шелли Макнамара. «Игры разума в мире абсурда»
Chronicle, Сан-Франциско, США