** (Я говорю «мяу», она говорит «мур» и снова садится на корточки, мой рогоносец будет занят еще часа три, улыбается она. Тссс, говорю я, ибо рогоносцы, они как силы, их нужно умасливать даже в их отсутствие. Она задирает платье – если это можно назвать платьем – до самого живота, она ласкает себя. На ней розовые туфли. Я отгоняю от себя мысли о том, что именно таких не хватало Свете в ее последний вечер, пани доктор от наслаждения охает и едва не падает. Слава богу, на ее пути стою я, и она ухватывается за мои бедра. Ммм, шепчет она, и мои одежды раскрываются, я закрываю глаза.)
г) стремился к смерти с поражавшим окружающих постоянством;
* (Причем, старина, с воодушевлением говорит доктор, ты делал все это великолепно, замаскировавшись просто-таки идеально! случаи, когда ты едва не погибал, были настолько естественными, что комар носа не подточит, уверяю тебя. Ну, еще бы! хрен заподозришь, старина, пятилетнего мальчика в стремлении к суициду, если он всего лишь прыгнул в бассейн, хотя еще толком не научился плавать, а потом сказал, что ему будто бы показалось, что он вот-вот поплывет, а? хрен поймешь, что ребенок хочет убить себя, если он всего лишь – ох уж это всего лишь, да? – ехал на велосипеде, да и заехал в строящийся дом, и покатался по четвертому этажу без стен, и чуть не сорвался. Ты был великий актер, старина, как все дети, впрочем, да и, ха-ха, доктора.)
** (Я увлажнен и весь в помаде, я люблю, когда много помады, надо будет спросить у доктора – ха-ха! – что это значит по его докторским понятиям? Странно: ощущение глубокого горла вызывает у меня совершенно явственное ощущение лжематки, что так, что этак. Она давится, но ей нравится. Наконец, когда я чувствую, что достигаю Того Самого Состояния, это когда спустить часа три не можешь, рывком снимаю с себя ее голову и за волосы веду на коленях в спальню. Ах ты…)
д) ненавидел свою мать;
* (Тут, старина, грустнеет доктор, два варианта: или тебя отталкивало ее подсознательное сексуальное влечение к тебе, или наоборот. Так что, ха-ха, выбирай то, что тебе больше нравится. Кстати, именно это причина твоего бабничества, которому ты, конечно, подвержен и от которого так упорно открещиваешься. Впрочем, у нас знаешь как? чем упорнее открещиваешься, тем глубже вязнешь, ха-ха.)
** (О да, я завяз, доктор, и еще как, я завяз в вашей жене по самый пах, я так глубоко, что глубже уже некуда, и она расширенными скорее от боли глазами смотрит прямо в меня, а потом обхватывает за шею и, дрожа, приникает к моей шее. Она дрожит, бедняжка. Она так дрожит. Когда мне нравится женщина, шепчу я, он огромный, фраза безотказная, она содрогается несколько раз, я не спеша оглядываюсь. Где-то в сотнях миль за моей спиной подрагивают ее жалкие прекрасные ноги, увенчанные нелепыми туфлями. Когда я вернусь в этот мир, то сниму их. Не сейчас. Я сжимаю ее грудь и продвигаюсь еще на миллиметр вперед, я расту вместе с любовью в ее глазах.)
е) что я игрок и в те и в эти ворота;
* (Эту новость доктор не комментирует, бедняжка думает, что это как-то нанесет ущерб моей мужественности. Наверное, единственное, что его утешает, – так это возможность утешить меня тем, что я ни в коем случае не пассивен, никогда и ни в чем. Забавный. Я узнаю об этом, лишь когда прослушиваю пленку, и это меня изрядно веселит, потому что я никогда не боялся оказаться таким, даром, что ли, воспитывался на прекрасном средиземноморском мифе. Хоть я и специалист по ацтекам, но, уверяю вас, доктор, все эти рассказы о том, что они жгли гомосеков, не больше чем миф испанцев, которые как раз жгли гомосеков. А, доктор?)
** (И это совершенно не секрет для его супруги, которая, исчерпав ресурс первого эшелона обороны, сдала второй. Мы слились еще медленнее, чем в первый раз и первым способом: она просила меня о чести довериться ее движениям, она морщилась, шипела, кривлялась, а я вспоминал лицо ее мужа, совершенно не привлекательного для меня мужчины, но тем не менее что-то чувствовал, наверное, обладая чьей-то женщиной, ты поедаешь печень ее мужчины. Впрочем, это уже из японистики. Итак, я чувствовал, что имею их обоих, а она шипела, как дурно воспитанная змея, и наконец последнюю треть пути мы прошли неожиданно легко. Она тихонько завыла, и я дал ей закусить платьем. Неужели я и правда хотел умереть в детстве?)
ё) по ночам я часто плачу, и у меня вот уже двадцать восемь – а мне тридцать два – лет один и тот же сон: я плачу и целую веснушчатое лицо красивой юной девушки, и она тоже плачет и смывает с меня слезами все-все-все, и я снова становлюсь невесомым и чистым.
* (Доктор не стал комментировать эту чушь. Никогда он не понимал этих пациентов. То шляется по черт знает кому, то веснушчатую девку ему подавай, женился бы, может, повезет в браке, как ему, доктору.)
** (Я содрогаюсь в жену доктора и чувствую чистоту и невесомость.)
*** (Но уже через мгновение все уходит, и мы возвращаемся в грязные и ощутимые тела.)
Как всегда перетрусив, я решаю сходить в церковь.
– Тут мало света, – говорит он.
– Впрочем, это даже хорошо, – улыбается он.
– Мировоззрение ацтеков было довольно мрачным, – говорит он.
– Несмотря на то что они любили Солнце, – разводит он руками.
– Очень мрачным, – улыбается он.
– Тем более с учетом некоторых особенностей культа, – хихикает он.
– Культа этого достойного народа, – покачивается он.
– На воспоминаниях о котором наш друг сделает себе имя, – хмыкает он. – Не так ли?
Священник молчит.
– Ну, по крайней мере, безбедную старость и комфортное существование, – кривится он.
– Существование растения, – гримаса искажает его лицо.
– Мясистого зеленого растения, которое до шестидесяти будет щипать студенток за жопы, – дергается у него губа.
Священник опускает глаза. Не лучшая идея была сказать «жопа» при священнике, а тем более католическом.
– Не лучшая идея сказать «жопа» при священнике, тем более католическом, – спохватывается он.
– Так что простите, падре, – смеется он.
– Православный хотя бы одну, но может потрогать, – хохочет он.
– Но вернемся к нашему другу, – становится серьезным он.
Священник вздыхает и молчит.
– Итак, до шестидесяти он будет разгуливать по дурно освещенным коридорам Академии наук, – говорит он.
– Да университета, куда станет выбираться, чтобы час-другой потрепаться с молодежью. Рассказать несколько анекдотов из мира, так сказать, науки. Переглянуться с симпатичной молодой дурой. Отечески потрепать по щечке другую молодую дуру, – говорит он.
– А в шестьдесят он получит вазу и уйдет на почетный отдых: будет раз в год ездить отдыхать в Прагу, раз в год в Крым и по выходным возиться в библиотеке, читая всякую дрянь, – губа дергается все сильнее.
– И щипая за задницы студенток, которые станут приходить к нему домой, – его лицо сама ненависть.
– А ацтеки как были для него непонятным словом на листе бумаги, так и останутся, – вздыхает он.
– И все это – вместо того чтобы прожить жизнь ацтека, – говорит он.
– Н у, разве не огорчительно?
– Воистину аминь, – хихикает он.
Священник опускает очи долу.
– Выпейте, отец мой, – говорит он и протягивает священнику чашу.
– Не кровь Христова, но воистину нечто лучшее, – смеется он.
– Прошу вас, – наклоняет он голову.
– Не отказывайте мне, не обижайте меня, – шутовски молит он.
– И у берущего возьми, – говорит он.
– И да не оттолкни руку дающего, – с удовольствием меняет он библейские фразы.
– Кстати, вам никогда не приходило в голову… – спрашивает он священника без всякого расчета на ответ.
– Как вы понимаете, я не рассчитываю на ответ! – хохочет он.
– Но это неважно. Так вот, вам никогда не приходило в голову, что, не приди мы в Латинскую Америку, они создали бы нечто, что потрясло бы мир?
– Я часто думаю, – присаживается на корточки он.
– Что было бы, не открой мы Америку, а наоборот, открой они нас… – грустит он.
– Представляю себе, как океан пересекают сотни тысяч огромных плотов, таких, на которых еще Инка путешествовал к Огненной Земле… – мечтает он.
– Сотни тысяч плотов, усеянных воинами с булавами в роскошных нарядах из птичьих перьев, – на глаз его набегает слеза.
– Воинов, поющих гимн Солнцу, воинов, которые при приближении земли соскакивают с плотов и по мелководью бредут к суше…
– И вся Европа становится огромным жертвенным камнем, – говорит он.
– Не правда ли, величественная картина? – спрашивает он.
– Выпейте, прошу вас, – мягко говорит он.
Священник тихо плачет, но пьет. Для этого ему приходится задрать голову, потому что руки у него связаны за спиной, да и сам он привязан к стулу. Священник сидит в углу церкви рядом со статуей Мадонны. Он выпивает все, что в чашке, и его лицо становится румяным.
– Не плачьте, прошу вас, – просит он священника.
– Сейчас вам станет хорошо, – обещает он.
– Это специальное зелье, пальчики оближешь, – смеется он.
– Если я расскажу вам, из чего я сварил его, вас стошнит, – предостерегает он.
– Впрочем, если хотите, могу прочитать вам небольшую лекцию, – говорит он.
– Лекцию на эту тему, – говорит он.
– Использование животных компонентов в зельях и магических обрядах уходит корнями… – пародирует он манеру лектора.
– …во времена ацтеков, – продолжает он.
– Именно в этих племенах получило широкое распространение человеческое жертвоприношение, – говорит он.
– То самое, которое из индейцев вытравила церковь вашего преосвященства, – говорит он.
– Каждый день на алтарь бога Уицилопочтли укладывали от пяти до десяти человек, – рассказывает он.
– Каждому из которых вырывали сердце, – говорит он.
– Сердце, вырванное у еще живого человека, должно было обагрить своей кровью каменную статую бога, – говорит он.
– Но что с вами? Вам дурно? – смеется он.
Священник мычит, потому что ему снова заклеили рот, и кивает. Ему и в самом деле дурно.