– Но, поверьте, это не так.
– Я АБСОЛЮТНО НОРМАЛЕН, если это то, что вы имеете в виду.
– У меня есть школа, дом, друзья и девочка, которая мне очень нравится…
– И я даже пригласил ее один раз в кино! – не связывай нас столько, я бы пожалел его.
– Она не согласилась, конечно, потому что рядом стояли ее подружки, и наверняка, если б она согласилась, они подняли бы ее на смех, но я видел: ей очень приятно, что я пригласил ее в кино.
– У меня есть родители, хоть папа и не живет сейчас с нами, но они с мамой женаты, не разведены, просто он работает далеко. У меня есть родители и новые кроссовки.
– Летом я езжу отдыхать на море.
– По вечерам иногда хожу в гости.
– Люблю читать книги.
– Я абсолютно нормален, вы же понимаете теперь это, потому что именно это вы и имели в виду, когда сомневались и, может быть, пытались понять, нормальный я или тихо помешанный.
– Да, и еще я очень жизнерадостный, – утирает он слезу.
– Просто когда я смотрю на своего хомяка, мне его очень жаль. Он несчастлив, наверное, в своем аквариуме.
– Но если я выпущу его оттуда, он будет еще несчастнее, потому что обязательно умрет где-нибудь под шкафом, застрянет и сдохнет от голода.
– Я очень несчастен, когда думаю о нем, и очень привязан к нему.
– Он такой маленький, у него такой маленький мозг, что он, наверное, и не понимает даже, что такое счастье.
– А я не могу ему объяснить, и оттого мне плохо.
– Но я очень к нему привязан.
– Ты всегда чувствуешь ответственность за слабых, да? – спрашивает доктор.
– Да, – плачет легавый.
– Ты виноват в том, что им плохо, – говорит врач.
– Да, – захлебывается легавый.
– А когда слабым хорошо, ты счастлив, – говорит доктор.
– Ну, конечно, – вытирает легавый слезы протянутым платком.
– А когда ты делаешь слабым хорошо? – спрашивает доктор.
– Могу я рассказать еще про хомячка? – спрашивает легавый, и я снова еле сдерживаю смех.
– Конечно, – улыбается доктор.
– Кстати, в ту ночь я смог найти его, – вспоминает легавый.
– Он снова сильно зашуршал, и меня осенило.
– Я подставил к шкафу стул, забрался на него и увидел, что Кузьмич бегает по крышке шкафа.
– Я сказал ему: подойди сюда, и он как будто понял мои слова и подошел, взялся за пальцы и ждал, пока я спущусь с ним вниз и верну его в аквариум.
– А мне стало жаль, очень жаль, я так и не понял чего, наверное, не только моего хомяка, я думаю теперь, что мне было очень жаль всех, кто несчастлив, и слишком мал, и может попасть под дождь или под машину, и в то же время я ведь знаю, что это слишком детские страхи, потому что никто из нас не застрахован от несчастья в жизни…
– Вот об этом-то я и печалился в ту ночь, – шепчет легавый с горечью.
На минуту и он, и гул голосов, и шум машин на улице смолкают, и я буквально чувствую шорох бумаги, где копошится хомяк. И чую запах, запах фиалок, смешанных с палеными тряпками.
– Не знаю, что со мной, но здесь, – наконец говорит себе лежащий легавый, указывая рукой на грудь.
– Здесь как будто прыгает кто-то и перебирает руками по стеклу. Прыгают и перебирают руками по стеклу.
– Хотя, наверное, я слишком маленький, и все это глупости, а мать плачет, и мне просто страшно в темной комнате, где иногда по потолку проносятся отблески фар машин.
– И я бы очень хотел, чтобы никто больше не прыгал у стекол, – говорит он.
– Я – мальчик. Стою у окна. На улице дождь. Воздух серый. Я живу, и жизнь мучает меня, – шепчет он.
Ну, это вопрос разрешимый.
– Ты сейчас у себя дома? – спрашивает врач.
– Ну да, – нехотя говорит легавый.
– Что ты видишь? – спрашивает доктор.
– Женщину, – помолчав, говорит человек на диване.
Врач отходит и выразительно смотрит на меня. Я киваю. Запах Светиной туалетной воды обжигает мне ноздри, и я вспоминаю ее гребаное предсмертное проклятие. Как там оно было? Чтоб и тебе влюбиться? Я подхожу к окну, чтобы вдохнуть немного дорожной пыли и гари.
– Как она выглядит? – спрашивает врач.
– Она молода, – говорит легавый.
– Она красива, – начинает он и после этого сыпет:
– …обаятельна…
– …умна…
– …тонкокожа…
– …у нее красивые длинные ноги…
– …чувственные губы…
– …стрижка каре…
– …ах, какая у нее грудь! – облизывает этот похабник мою жену.
– Зачем она пришла? – спрашивает врач.
– Зачем вам знать? – спрашивает легавый.
– Доверься мне, – говорит врач и берет его голову в руки, пристально глядя в его глаза.
Дальнейшая беседа не имеет ничего общего с разговором. Это пинг-понг, мать их.
– Она приходит сама? – подача.
– Да, – прием.
– Замужем? – прием.
– Недавно, – гасит.
– Она приходит надолго? – подача.
– В обед, – прием.
– Почему?
– Опасно больше.
– Опасно из-за тебя или?..
– Или.
– Она боится, что муж не застанет ее дома?
– Думаю, да.
– Почему думаешь?
– Она не говорила.
– Страх виден?
– Не страх.
– Что?
– Нежелание…
– Расстраивать?
– Наверное.
– Почему ты с ней?
– Я люблю ее.
– Почему она с тобой?
– Ее муж извращенец.
– Кто?
– Грязный извращенец.
– Почему?
– Потому что он грязно извращается.
– С тобой, стало быть, она не извращается?
– Нет. Мы любим друг друга чисто.
– Чисто?
– Чисто и нежно.
– Это как?
– Она говорит, я ласковый.
– Она говорит, я как шелк.
– Ей не хватает ласки?
– Конечно. Иначе разве она бы пришла?
– Как ты это делаешь? – спрашиваю я.
– Кто здесь еще? – спрашивает он.
– Мой друг, – говорит врач, делая страшные глаза, но мне плевать.
– Его друг, – говорю я.
– У тебя знакомый голос, – говорит легавый.
– Я работаю на радио, – говорю я первую пришедшую в голову глупость.
– А, – это его успокаивает.
– Ты расскажешь все это по радио? – спрашивает он.
– Нет, – говорю я.
– Я хочу тебе помочь, – говорю я.
– Спасибо, – всхлипывает он.
– Почему ты плачешь? – спрашиваю я.
– Я люблю ее, – жалуется он новому другу.
– Да ну? – спрашивает его новый друг, то есть я.
– Ну да, – говорит он.
– Ты любишь ее, она ходит к тебе, в чем же проблема? – спрашиваю я.
– В том, что она его не бросит, – сетует он.
– Почему? – спрашиваю я.
– Он грязный извращенец, – гасит подачу он.
– Женщины не могут от таких уйти, потому что они держат их чем-то постыдным и грязным, – сжимает он губы.
– Он унижает женщин, и им это нравится, – плачет он.
– Потому что в каждой женщине внутри есть комок грязи, – шепчет легавый.
– Ты прав, – он прав.
– Но она еще и человек, поэтому за любовью она приходит ко мне, – распрямляет он горделиво плечи.
– Я бы хотел, чтобы она была со мной всегда, – говорит он.
– Во веки веков, – говорю я.
– В горести, радости и печали, – говорит доктор.
– В бедности и в богатстве, – улыбается легавый.
– Старости и юности, в высоте и доле… – улыбаюсь я.
– И так – долгие, долгие годы, – улыбается доктор.
– Ну, да, – говорит легавый.
– Пока смерть не разлучит нас, – тянет он.
Ну, это вопрос разрешимый.
– Красивая девушка, – тянет она.
– Будто корабль в бутылке, – допускает она неуместное сравнение.
– Ну или отражение на стене, пропущенное через окно, – исправляется она.
– Так или иначе, – делает заключение она.
– Красавица, – подводит итог она.
Женя права. Девушка действительно очень красива – глядя на нее, я испытываю ревность, настоящую, и это действительно укол, ведь от укола ревности и правда немеет задница и неприятно покалывает где-то в пояснице. Все красавицы мира должны быть Евгениями, и соответственно Евгения – всеми красавицами мира. Мы выпиваем в баре в центре города – из тех баров, что безвкусицу выдают за последнюю моду, а отсутствие кондиционеров – за концептуальное решение. Женя блаженствует, и я внезапно понимаю, что никогда еще толком никуда ее не выводил.
– Я тебя так толком еще никуда и не выводил, – говорю я.
– Расслабься, – предлагает она.
– Пожалуйста, – просит она.
– Иначе у нас ничего не получится, – смеется она.
– Я так и загадала, – подмигивает она.
– Ох уж, эта мистика, – говорю я.
– Ну да, – говорит она.
– Милый, – подмигивает она.
– Ни дать ни взять тайны ацтеков, – смеется она.
У меня холодеет в груди.
– Что ты знаешь об ацтеках? – спрашиваю я.
– Правда, красивая? – снова глядит она на девушку.
– Ты бы, небось, хотел такую поиметь? – атакует она.
– Не красивее тебя, – говорю я.
– Ну, само собой, – признаюсь я.
– Всего лишь то… – говорит она.
– …что мой новый любовник-ботаник изучает тех самых ацтеков, которые бегали голышом по своей Аргентине, – улыбается она.
– Да и то, это гораздо менее интересно на самом деле, чем в фильмах или комиксах, – сообщает она.
– Вот так-то, – выпивает она.
– В Мексике, – говорю я. – Ацтеки жили в Мексике.
– Неважно, – говорит она.
– Единственное, что может заинтересовать в этой теме такого любителя, как я, – не обращает она внимания на мои реплики.
– Так это тема жертвоприношений, – говорит она.
– Ну, нам же, обывателям, подавай танцы Саломеи, отрезанные головы ацтеков да пророчества Нострадамуса, – смеется она.
– Тем не менее, – продолжает она.
– Я нашла у тебя монографию «Культы Латинской Америки», – доверительно сообщает она.
– И смею тебе сообщить, – с заговорщицким видом сообщает она.
– Что ты – гений! – восторженно хлопает она меня по плечу.
– Это еще почему? – выпиваю я еще один «Секс на пляже», и меня мутит, пора заказывать нормального чистого пойла.
– Потому что здоровый взрослый мужик, на котором, блин, пахать можно, который, блин, за сутки может обслужить с десяток лежачих больных, так вот, этот мужик в самом начале XXI века ни хрена не делает… – начинает она.