й и продолжает: – В общем, я решил остановиться.
– Каким образом? – тупо спрашиваю я.
– Встать, – говорит он.
– А конкретнее? – спрашиваю я.
– Конкретнее, – говорит он, и я мутно, но все же трезвею, – конкретнее я объясню при встрече.
– Ладно, – говорю я.
– Увидимся на выходных, – говорю я.
– Увидимся через час, – говорит он.
Мои ноздри вдруг обжигает запах прогорклого моря, протухших водорослей, опьяневших крабов, и слово «западня» проносится по кафелю туалета, словно тот самый, давно стухший краб, который вдруг ожил, да и решил сбацать развеселый танец бочком-бочком, слово «западня» мелькает так быстро, что даже следа не оставляет, а только запах, запах предупреждающий и настораживающий. Если он решил меня пришить, лучшего момента ему не найти. Я содрогаюсь, и Настя отфыркивается.
– Что ты ел?! – визгливо спрашивает она.
– Запеканку Дьявола, – говорю я, весь трясущийся, и все происходит как обычно: фея превращается в уставшую, с морщинкой под глазом девушку, все же ближе к тридцати, чем к двадцати, и она видит это в моих глазах так же ясно, как отражение кафеля.
– Если бы не твоя жена, – говорит она, – фиг бы все это случилось.
– Классная она у тебя тетка, – говорит она.
– Легче, – прошу я, – ей и тридцати нету.
– Мне двадцать, – говорит Настя.
– Отсасывай по бардакам в том же темпе, – говорю я, – и будешь выглядеть не на тридцать, как сейчас, а на сорок.
– От этого не стареют! – парирует она.
– Все дело в кислороде, – говорю я. – Его тут мало.
– Из-за таких, как ты! – говорит она.
– Она правильно сказала, что, мол, снять тебя дело минуты, – умывается она, протирает лицо салфеткой и начинает краситься, а я, как джентльмен, жду.
– И что трахаешься ты всегда грубо, потому что нормально у тебя не получается, – говорит она.
– Почему каждая шлюха после этого самого словно пытается тебе отомстить? – задумчиво спрашиваю я себя в зеркале.
Она замахивается, но я ускользаю и вываливаюсь на улицу. Застегиваясь дрожащими руками, замечаю, что в городе очень темно. Только огромные фиолетовые тени ночных каштанов да луна. Реши свои проблемы, говорит она. Я решу, говорю я. Слово «западня» снова мелькает где-то у моего левого плеча. Но когда предупрежден, вооружен, думаю я и чувствую себя на отряд рыцарей из сорока человек, отправляющихся воевать супостата в Иерусалим. «Западня» мелькает еще раз. Я успеваю заметить лишь легкое движение. Нужно вооружиться, думаю я. Сначала нужно получить благословение, напоминает луна. Ах, да. Священник и прекрасная дама, думаю я. Ну, со священником нелады… Я беру телефон и звоню Жене.
– С днем рождения, милый, – словно с луны, говорит она.
– Послушай… – начинаю я, но она меня перебивает:
– У тебя встреча.
– У меня встреча, – говорю я.
– Но тебе-то откуда знать? – спрашиваю я.
– Известия мелькают, словно крысы, – говорит она.
Мы молчим, я решаюсь первым.
– Почему ты уехала? – спрашиваю я.
– Не хотела прерывать твой праздник, – говорит она.
– Как блондиночка? – спрашивает она.
– Так себе, – говорю я.
– Почему ты за… – не успеваю спросить я, как она спрашивает сама:
– Послушай, милый, у тебя есть одна очень важная и большая проблема.
– Да, – говорю я, – у меня есть важная и большая проблема.
– Так поезжай и реши ее, милый, – говорит она.
– А уж потом займешься всеми остальными своими проблемами, – говорит она.
– Включая меня.
– Включая тебя, – киваю я.
– Включая ее, – кивает луна.
Мы с Женей прощаемся – молча, – и я пешком, на это уйдет еще немного сил, но луна подсказывает мне идти, не вызывать такси, иду к дому легавого. Луна осторожно переводит меня через дорогу, бережет меня от патрульных машин и хулиганов, в общем, охраняет как может. Я наэлектризован:
малейший повод для драки, и я сцеплюсь с кем угодно прямо на улице и не дойду до легавого. А ведь моя самая большая проблема там, шепчет луна. По дороге я, в который раз по подсказке луны, сказавшей мне – я ясно это слышал – «вооружайся», – устраиваю небольшой налет на арабский кафетерий. Плечом давлю на стекло, бегу по хрустящему стеклу к прилавку, хватаю что там лежит на поверхности и убегаю. Потом осматриваю трофеи. Три вилки, одни щипцы для горячих мясных шариков. Что-то огромное, кривое, массивное – кажется, лезвие на широкой деревянной ручке, что-то оно мне напоминает… Ах, да.
Жертвенный нож.
– Послушай, Женя, – говорю я.
– Я и правда люблю тебя, – говорю я.
– Плоть слаба, – признаю я.
– Но я люблю тебя, и плевать мне, что ты думаешь об этом, – говорю я.
– Я люблю тебя, – говорю я.
– И точка.
Потом включаю подсветку и вижу, что неправильно набрал номер. Луна смеется. В темном пятне, повисшем над и без того темной улицей – в доме легавого, – зажигается свет. Я без луны знаю, что это в его квартире. Эта ночь открыла мне предвидение. Телефон, луна, да окошко легавого – так они перемигиваются, ни дать ни взять трое влюбленных, блин.
Я швыряю телефон в кусты и поднимаюсь в подъезд. Пора, пора.
– Здравствуй, – стоит на площадке он.
– А это еще зачем? – глядит на нож он.
– Ночь, мать твою, – говорю я.
– И у тебя день рождения, – задумчиво говорит он.
– Поздравляю, – поздравляет он.
– С днем рождения, – обнимает он меня за плечи.
– Насмотрелся детективов и, обнимая, обыскиваешь, – говорю я.
– Насмотрелся детективов и, обнимая, обыскиваю, – кивает он.
– Ах, деточка, – поет он.
– Если бы ты знал, сколько в детективах правды, – задумчиво поет он.
– Я-то этим говном 20 лет занимался, – говорит он.
– Уж я-то знаю, что к чему и что почем, – хвастается он.
– Уж ты-то, – говорю я.
– Заходи, – спохватывается он.
Мы заходим в прихожую. Разуваясь, я кладу нож в ботинок. Луна шепчет мне, что пока оружие не нужно.
– Луна шепчет мне, что ты не опасен, – говорю я.
– Поэтому давай выпьем, – предлагаю я.
– Луна? – кривит губы он.
– Да, – киваю я. – Луна – это очень серьезно. Для ацтеков. Гораздо больше, чем Солнце. Хотя любили они больше Солнце.
– Объясни, – просит он.
– Читал Библию? – спрашиваю я.
– Не напрягайся, – говорю я. – История про Иисуса Навина. Ну, когда он заиграл на трубе, на чем они, древние евреи, играли по праздникам. Солнце встало, и за день евреи разгромили врага.
– Ага, – припоминает он.
– Припоминаю что-то в этом роде, – говорит он.
– Смотрел в утренних мультфильмах, ну, где истории из Библии доступно разжевывают, – допускает он тавтологию.
– Еще когда мы были со Светой, – грустит он.
– У меня по пятницам не было утренних дежурств, – вспоминает он, – я на цыпочках шел на кухню и смотрел это дерьмо по маленькому телевизору почти без звука, чтобы не разбудить горячо любимую жену, – вздыхает он.
– Ах, – говорю я.
– Выпьем, – говорю я.
Мы чокаемся и пьем залпом, и он сразу разливает еще. Мы так же не спеша закуриваем. Адова смесь. Но луна шепчет – оставайся.
– Так вот, – вспоминаю я.
– Этот гребаный миф оказался вовсе не мифом. Астрономы подбили баланс и выяснили, что в тот день какая-то комета пролетела так, что гребаное Солнце над нашим полушарием и правда зависло на сутки, – затягиваюсь я.
– Понятно, – задумчив он, – значит, над другим гребаным полушарием была ночь. Сутки.
– Верно, Спиноза, – выпиваю я.
– Это-то и определило мировоззрение ацтеков, – говорю я.
– Они умоляли Солнце вернуться и не покидать их больше, – говорю я, – они были дикари и перепугались, что мир покинет их, вот так возьмет и покинет. В буквальном смысле умоляли. Детей своих убивали ради этого.
– Но уверенности в том, что Солнце не кинет их еще раз, у ацтеков не было, – говорю я.
– Поэтому они смотрели на мир мрачно, – улыбаюсь я.
– Понимаешь? – спрашиваю я.
– Ага, – кивает он. – Устоявшийся порядок вещей, и все такое.
– Бинго, – говорю я и затягиваюсь.
– Все это очень интересно, – говорит он.
– Только не объясняет мне одного, – разводит руками он.
– А именно, почему ты это сделал, – говорит он.
– Зачем ты их всех убил? – искренне интересуется он.
И правда. Зачем я это сделал?
– Только прошу тебя, – говорит он.
– Не нужно дергаться, и прости, что эта фраза ну прям как из боевика, – говорит он.
– Стреляю я превосходно, – напоминает он.
– Полиция нам не помешает, – говорит он.
– Ведь это все же я сбил тех двух телок, – напоминает он.
– Хоть запросто могу повесить их на тебя, – улыбается он.
– Но это не проблема полиции, а наше с тобой дело. Давай разберемся с ним, – говорит он. – Я хочу знать, почему ты это сделал?
– Ладно, – говорю я.
– Зачем ты это сделал? – спрашивает он.
– Я о Свете, – уточняет он.
– Она тебе надоела? – спрашивает он.
– Но если это было так, – говорит он, то на хрена было устраивать весь этот цирк? Бросил бы ее, да и все.
– Я правда не понимаю, – вынимает он из буфета пистолет.
– Я еще ничего не решил, поэтому тебе нечего бояться, – говорит он.
– Но так как я все еще ничего не решил, то тебе стоит опасаться, – говорит он.
– Я общался с тобой почти год, – шевелит губами, подсчитывая, он.
– Ты явно не маньяк, – качает он головой.
– Так. Почему. Ты. Это. Сделал?
Я вижу, что он плачет.
– Может быть, я шизофреник? – осторожно спрашиваю я.
Он гневно трясет головой, и на меня сыплется штукатурка от выстрела. Ладно. Я киваю. Это был неправильный ответ.
– Не будем пока о тебе, – вздыхает он.
– Сказать тебе, почему ОНА это сделала? – спрашивает он.
– Валяй, – осторожно говорю я.
– Ты извини, – говорит он, – я обойдусь без всей этой высокопарной херни про ацтеков, вицлипуцли и Марии Кюри, – мешает он все в кучу.
– Обычная, без претензий, ладная бабенка несчастлива в браке, – монотонно перечисляет он.