(продолжение разговора)
Лихой уланчик с пикой
А:
Расскажи о ситуации с судом и что происходило потом. Ведь в конце очень мало людей было с Борисом рядом, кому он действительно доверял.Д:
Боря был уверен в том, что он выиграет. Это было связано с тем, что у него к английскому суду отношение было совершенно благоговейное. Кроме того, он знал – я так аккуратно скажу, – что в большинстве случаев говорит правду. Он просто не представлял себе, в какой степени ему придется вникнуть и влезть в совершенно не свойственную ему область деятельности. Мы уже говорили о том, что он был очень хорош по части генерации идей и совершенно никуда не годился, когда речь заходила о деталях, о технике, об усидчивости. Это просто было совершенно не его. А он столкнулся с ситуацией, когда нужно очень внимательно прочесть несколько тысяч страниц текста.А:
Да, это было для него невозможно.Д:
На русском, на английском – в данном случае совершенно не принципиально, потому что даже если на русском, то на достаточно специальном языке. Понять многое оттуда, запомнить и впоследствии действовать в соответствии с этим. Он это сделал не то что плохо – он это сделал очень плохо.А:
Ты знаешь, что Рома большое число людей уговаривал дать показания, обрабатывал их и так далее? Ты знаешь, что Миша Денисов был готов дать показания на стороне Ромы? И он дал их, только они не понадобились в суде.Д:
Нет, не знал.А:
Как ты можешь это объяснить? Самый близкий товарищ юности…Д:
Ну, во-первых, у меня был разговор с Мишей Денисовым, по-видимому, до того, как он согласился. Начался этот разговор с того, что он показания в пользу Бори давать не будет, потому что ему не нужны проблемы дома. После чего он сказал: “Но если ты захочешь каким-то образом использовать то, что я тебе сейчас расскажу, то я тебе расскажу”. И он сел и час со мной разговаривал, у меня есть соответствующая запись. Не магнитофонная, конечно, – я сидел и ручкой записывал. Мне это не понадобилось, но помогло многое вспомнить. Если бы Миша Денисов появился в суде и сказал, что Боря никогда не был совладельцем “Сибнефти”, я не знаю, как бы он реагировал на эти записи.А:
Сколько продолжался суд?Д:
Он начался, по-моему, в октябре и продолжался весь октябрь, ноябрь, декабрь и еще залез на январь.А:
И до самого конца вы не думали, что будет такой результат? И ты тоже не думал?Д:
Я был практически уверен, что мы проиграем по “Сибнефти”, но проиграем не по существу, а по чисто юридической стороне вопроса. Например, какая-то сделка будет признана мнимой, а для других истек срок давности. Или применимо не законодательство Британских островов, а континентальное право. Поэтому я был готов к проигрышу по “Сибнефти” и был абсолютно готов к выигрышу по РУСАЛу, потому что там было все настолько очевидно и там было меньше всего противоречивых мест в Бориных показаниях. Я, собственно, и Боре про это всегда говорил.А:
По ходу дела было изменение ощущений, так?Д:
У меня было, когда Боря начал давать показания. Он их начал давать на одной неделе, а продолжил на следующей. Вот, по-моему, на первый или на второй день второй недели он поплыл. Это был тяжелый день. Потом мне показалось, что он выкрутится.А:
Что происходило потом, после суда?Д:
Он был совершенно убит. Вот так сразу. Он был убит не потому, что проиграл процесс, не потому, что не выиграл деньги. Он был убит по двум причинам.Во-первых, потому, что он проиграл именно таким образом. Он мог проиграть каким угодно образом. Вдруг бы выяснилось, что все законы против него – все правда, но законы против него, поэтому пошел отсюда вон. Но проиграть, когда ему сказали, что он говорил неправду, а он знал, что говорил правду… И проиграть не где-то, а в английском суде, который для него находился где-то по правую руку от Господа Бога, – это было страшным ударом, страшным. Страшным ударом, последствия которого он не сразу понял.
А:
То есть несправедливость прежде всего? То есть, по большому счету, он был идеалистом.Д:
Ага. Он был влюблен в английский суд, как в девушку. И только потом до него начало доходить, что на самом деле произошло, потому что помимо крушения веры в справедливость, в английский суд – это был невероятный по масштабам репутационный ущерб. Это – вторая причина трагедии.А:
А ему это вообще важно было? Он пытался стать в Лондоне частью элиты? Тут же дело в личной истории и репутации, как ты правильно говоришь.Д:
В том-то и дело, что он себе ее выстроил за эти годы. Собственно, здесь он себя вел ровно так же, как в Институте проблем управления. Широкие связи. И вдруг в один момент это все грохнулось. Оно может грохнуться, но не тогда, когда ты чувствуешь, что ты прав. Понимаешь, он сам был виноват, надо было к этому по-другому относиться. Рома совершенно правильно сделал – построил машину, которая поехала, такой танк, да? А он перед этой машиной прыгал, лихой уланчик с пикой.Часы
А:
Что потом происходило, какие поведенческие изменения?Д:
Это было в октябре, а умер он в марте. Мы с ним время от времени перезванивались, пару раз встречались.А:
Всего пару раз за полгода? А до этого как часто вы виделись?Д:
Почти каждый день.А:
Почти каждый день, а тут просто исчез?Д:
Ну, он не исчез, просто мы съехали из офиса. Я сел дома, он нечасто бывал в Лондоне. Мы иногда встречались. Обычно это происходило у очередных адвокатов, потому что судом юридические проблемы не закончились. Один раз он ко мне приехал в гости. Это было 14 февраля, в День святого Валентина. Мы были у каких-то очередных адвокатов, вышли оттуда, и он как-то стоял и явно не знал, что ему делать.А:
У него машина осталась? Материальное все – машина, шофер – все было?Д:
Все было нормально. Немножко было плохо с готовой наличностью, которую можно тут же использовать. Но в принципе была возможность всегда какое-то время перекрутиться до реализации очередного актива. Я не очень хорошо понимаю его финансовые дела, но те люди, которые этим занимались, говорят, что в общем-то ничего катастрофического не было. Из очень богатого человека он стал просто богатым человеком. В конце концов, много ли надо человеку для жизни? У него было более чем достаточно.И вот он стоял у машины и явно думал, что делать дальше. Я говорю: “Борька, поехали ко мне?” А я какую-то баранину купил. Я говорю: “Сейчас я позвоню, быстренько ее потушим, будет вкусно”. Мы поехали ко мне, он по дороге долго выбирал какой-то букет цветов для жены. Приехали, он ей подарил цветы, и мы просидели, наверное, часа три. Он даже почти не разговаривал по телефону в это время. Есть не стал, ел только хлеб с маслом. И рассказывал, как он потерял веру в справедливость, как он потерял веру в английский суд и как трудно жить, когда не видишь перед собой чего-то такого, во что можно верить.
А:
Но у него же оставалась цель борьбы за Россию, за свободу, демократию и так далее?Д:
Когда у него за спиной стояло вот такое сверкающее здание справедливости, когда у него был на недосягаемой высоте английский суд, у него было что-то, за что стоило драться. Чтобы это было не только здесь, чтоб это было еще и там, и везде. И вдруг оказалось, что драться не за что. Он так решил – что драться не за что. Боря, конечно, был неправ, все это осталось, просто оно было не такое сверкающее и не на такой высоте. И чуть-чуть по-другому устроено. Все равно за это стоило драться. А для Березовского это пятнышко на репутации идеала означало конец идеала – он уже не идеальный, он уже грязный, он плохой. Боря же всегда был максималистом.А:
Да, безусловно. Он производил впечатление больного человека?Д:
Ну, я не врач.А:
Депрессии ты не видел?Д:
Понимаешь, я не могу увидеть депрессию. Для меня депрессия – это если я не выспался утром и еще нечаянно кофе себе на ногу пролил, вот тогда у меня начинается депрессия. А мне потом объяснили, что депрессия – это такое особое психическое состояние, которое, вообще говоря, диагноз. Я не могу отличить одно от другого.А:
Понятно. И в последние несколько недель ты его не видел?Д:
Мы с ним разговаривали по телефону в последнюю неделю… Я тебе про часы рассказывал?А:
Нет.Д:
Очень любопытная история. Со мной связался молодой человек, Илья Жегулев из Forbes, который сказал, что он хочет взять у Бори интервью. Не могу ли я ему устроить встречу с Борей? Я сказал, что встречи устраивать не могу, но я могу сказать Боре, что с ним хочет встретиться молодой человек из Forbes и взять у него интервью. Я Боре про это сказал, и Боря ответил: “Нифига не хочу ни с кем встречаться, и вообще с Forbes мне не о чем разговаривать”.А потом вдруг в понедельник он мне звонит и говорит: “Слушай, вот этот парень из Forbes – я готов с ним встретиться”. Я говорю: “Хорошо”. Два дня он мне звонил, спрашивал, где этот самый Илья. Я дал Боре его телефон, они состыковались[244]. Боря сказал: “Мы с ним встречаемся. Я тебе потом позвоню, расскажу”. По телефону он звучал как раньше: “Привет! Ты как? Ты что? Как? Что? Давай. Где он? Где он? Ты можешь это сделать сейчас?!”
А:
Но ты же только что сказал, что он сильно изменился и был убитый?Д:
Вот я тебе и говорю, что в понедельник и вторник я два дня по телефону слышал прежнего Борю. Ну, я их свел – по-моему, они встречались в пятницу[245]. Боря мне, конечно, после этого не отзвонил, он просто забыл. А мы договорились с этим парнем встретиться в субботу[246], потому что он сказал, что хотел бы и меня кое о чем поспрашивать. Мы встретились, просидели вместе два часа. Это было в первой половине дня.У меня есть часы, которые мне когда-то подарил Боря на день рождения. И когда я приехал на встречу с этим Ильей, я увидел, что часы стоят. Я их покрутил, потряс, позаводил – стоят. Просидели два часа, я пришел домой, пообедал, и тут мне позвонил Миша Котлик и сказал, что Боря умер.
Мы тут же рванули в Аскот, провели там всю ночь. Утром я приехал домой. Воскресенье – часы стоят. В понедельник я повез их чинить. На Piccadilly Circus внизу в метро сидит такой потрясающий гном-часовщик с этим черным цилиндром в глазу. Я к нему приехал, дал часы. Он их разобрал и говорит: “Я не понимаю. Они в полном порядке, но они не идут”.
А:
Ты рассказываешь мистические истории.Д:
“Ты, – говорит, – их оставь. Но учитывая, что это Breguet, ремонт тебе может обойтись тысячи в полторы, потому что я не понимаю, что с ними такое”. Я говорю: “Нет, спасибо большое. За полторы тысячи я себе куплю очень много дешевых пластмассовых часов”. Забрал, поехал домой.Через пару дней у меня было интервью по поводу Бориной смерти с какой-то из телекомпаний. Я поехал туда, взял с собой эти часы, рассказал им эту историю, а когда вернулся домой, увидел, что часы идут. Петь, знаешь, когда они пошли?
А:
Когда?Д:
Они пошли в тот момент, когда я эту историю пересказывал.А:
Ну, ты меня пугаешь…Д:
Но самое страшное ощущение у меня было, когда я разговаривал с часовщиком на Piccadilly, потому что когда я ему часы протянул – я понимал, что 10:28, – это, наверное, какое-то специальное время. По тому, что я уже знал от полиции, от его охранника, – это примерно то время, когда он оставался один. И вот я ему протянул эти часы и думаю: “Сейчас он их починит, и они пойдут”. Ты знаешь, мне было так страшно, но он их не починил. Они потом пошли сами.Я его просто любил
А:
О чем я тебя еще не спросил?Д:
О многом, наверное. Ты знаешь, у меня есть странное ощущение, Петь. Мы с тобой вроде бы разговариваем про Борю, а на самом деле это не я с тобой разговариваю, и не ты со мной разговариваешь. Это ты пытаешься разговаривать с ним.А:
Так и есть.Д:
И я тоже…А:
Конечно, мы оба пытаемся разговаривать с ним и через это понять и себя, и вообще нашу жизнь. Конечно, у меня есть ощущение, что мы с ним не договорили. Я к Борису отношусь без того восторга, с каким относишься к нему ты, но то, что я с ним тоже не договорил, – это ощущение у меня присутствует.Д:
Петь, слово “восторг” – неправильное слово. Я вообще с восторгом к людям не отношусь, я его просто очень любил.А:
Да, ты его любил. Я в юности тоже его любил, и он был моим очень близким другом. Ты знаешь, я поговорил с несколькими людьми и вижу, что мы ничего не понимаем о Березовском. У меня была картинка, и этот взгляд совершенно не адекватен, он должен быть другим, он значительно более многомерный. Я надеюсь, что в результате эта многомерность, собственно, и возникнет. Потому что он был действительно человек очень необычный, и жизнь у нас у всех очень необычная. Поэтому мы, конечно, разговариваем сейчас и с ним, и сами с собой.Д:
Ты очень хорошо сказал про то, что мы сегодня понимаем ненамного больше, чем понимали раньше. Когда Паша Лунгин собирался снимать “Олигарха”, он мне сказал: “Я хочу снять такой фильм, как “Гражданин Кейн[247]”: фильм начинается с некой загадки, и он весь посвящен разгадыванию этой загадки. И когда фильм заканчивается, ты понимаешь, что не только загадка не раскрыта, но и все то, что происходило, в той же степени непонятно”. Число вопросов к концу умножается, а не уменьшается. Он тогда совершенно гениально угадал Борю, не будучи, кстати, с ним знаком.А:
Ну, он почитал твою книжку. Ты-то был знаком. Может быть, о Боре мы тогда понимали еще меньше, но книжка воссоздает очень многое – и атмосферу, и ощущения, и отношение ко времени.Вот Галича ты там цитируешь: “Так ведь это ж, пойми, потом”[248]. Это очень точная цитата. Все совершенно по-другому выглядит, когда кончается трагедией. Эта трагедия очень многое оправдывает, как любая трагедия. Боря за свои ошибки или за свою безответственность заплатил гигантскую цену – размером в жизнь. Это очень многое меняет и заставляет по-другому смотреть.
Я знаю, ты не уверен, что он покончил с собой. Я считаю, что это так. Я считаю, что это поступок очень сильного человека. Для меня, который не знал его в последние годы, – представить невозможно, чтобы он мог вот так поставить точку. Я всегда говорил, что Боря – самый счастливый человек.
Д:
Это правда.А:
Я поздравлял его в “Коммерсанте” и это написал. Ему понравилось. Я сказал, что если его завтра арестуют, он придет в камеру, и у него будет одна задача – как в этой камере занять хорошую шконку. И он заснет сном ребенка, потому что он очень счастливый человек. Представить себе, что он покончит с собой, было невозможно.Д:
И сейчас невозможно.А:
И тем не менее из того, что я слышу и понимаю, я думаю, что это правда. Так вот перевернуть всю свою жизнь – это тоже качество очень сильного человека, потому что ему не надо было оставаться. Мир его оттолкнул. То, что он считал важным и честным, оказалось неважным и нечестным. Вот, понимаешь, такая неожиданная история.Д:
При советской власти в “Политиздате” вышли мемуары Пабло Неруды[249]. С удивительным названием: “Признаюсь: я жил”.А:
Название хорошее.Эпилог