На недоуменный вопрос Сизова дядя Сережа, пьяно куражась, ответил:
— А на какую плешь мне ваши бутылки! Мне вон свои девать некуда. — И пхнул ногой загремевшую стеклотару.
А племянник дяди Сережи, по-своему истолковав его жест, взял Сизова за штаны и выбросил на улицу головой вперед.
Говорят, что через неделю пропившийся в пух и прах дядя Сережа приходил к Олегу Давидовичу — плакал и в ногах валялся.
Но Олег Давидович постарался не упустить этой, может быть, единственной возможности освободиться от гнета частного капитала и, приплюсовав сюда еще травму, полученную Сизовым, категорически заявил:
— Нет, любезный! У нас тут своих пьянчужек достаточно. Нам посторонних не надо.
КОГДА ПОЕТ ДУША…
Недавно общественность нашего города была взволнована необычайным фактом.
А именно: в воскресенье, 7-го января, белым днем по улицам Гарина-Михайловского, Энтузиастов и Лесоповальной промчался трамвай, из которого доносилось громкое религиозное пение. Трамвай видели (и, соответственно, слышали пение) на остановках «Рынок», «Крупнопанельная», «Ликеро-водочный завод», «Планерная» и «Костылина». Свидетелей, короче говоря, оказалось множество, так что уже на другой день по городу распространились самые разнообразные и невероятные слухи. Отдельные товарищи отстаивали даже такую мысль, что теперь богослужение у нас будет перенесено исключительно в трамваи, а оставшиеся церкви, как в городе, так и в области, позакрывают и что, мол, этот трамвай надо рассматривать как первую ласточку.
Что же касается нас, то мы не собираемся выдвигать свою версию, а просто хотим рассказать один случай, очевидцами которого нечаянно оказались именно 7-го января в трамвае, следующем по маршруту: «Вокзал» — «Сады».
Дело было так.
На остановке «Нарымская» — это как раз перед базаром — вошла в трамвай многочисленная компания: двое мужчин, две молодые женщины и одна бабушка.
Мужчины, наверное, были родные братья. Возможно, даже близнецы. Такие белобрысые оба, носатенькие, похожие немножко на киноартиста Крамарова. А женщины, видать, их супруги. Одна довольно крупная блондинка, а вторая — дробная, чернявенькая, в заячьей шапочке и с золотым зубом. А бабушка, получалось, — чья-то мамаша. Или близнецов, или которой-нибудь из жен.
Но дело не в этих подробностях.
Дело в том, что они, видать, возвращались из компании и все были хорошо подгулявшими. Включая бабушку.
Но не слишком. Не до такой безобразной степени, когда мужчины уже не выговорят ни тятя, ни мама и голова у них вертикально не стоит, а женщины глаза со стыда отворачивают от пассажиров.
Нет, эти просто веселые были. И немножко шумные. Им очень хотелось песни петь.
И они вскоре запели.
Подбила всех чернявенькая. Она их сначала тормошила: «Ну, давайте споем! Давайте, а!» — а потом затянула:
В нашем городе родном
По соседству мы живем…
А братья «Крамаровы», мотнув носами, подхватили:
Наши окна друг на друга
Смотрят вечером и днем!
Пассажиры сначала отнеслись к этому по-доброму: улыбались сдержанно, не открывая ртов, — дескать, пусть подурачатся люди. Тем более, что каждый по опыту знает: в подобных случаях так уж сразу обрубать человека нет нужды. Он маленько повыступает, а потом или заснет, или собьется с текста и замолчит.
У нас уже ехал один такой гражданин от самого вокзала. Остановки объявлял. Продышал себе дырочку в окне и смотрел, не отрываясь, наружу. Перед остановкой откачнется от окна, крикнет на весь вагон: «Бурррыынска!» — и сам от собственного крика упадет со скамейки. Маленько полежит, очухается и снова займет наблюдательный пункт.
Едет, никому не мешает.
Но эти не заснули и не сбились. Одну песню допели — вторую начали:
Зачем вы, девочки, красивых любите?
Не настоящая у них любовь…
В общем, недооценили мы эту компанию. Или, вернее будет сказать, — переоценили. Чувствовалось, что у них бодрости хватит еще до конечной остановки. И надо было принимать какие-то меры. Но, в то же время, момент был упущен. Пассажирам поэтому оставалось только морщиться да сдвигать брови.
Однако нашелся решительный человек. Тетенька одна пожилая, одетая в полудошку и пуховую шаль. Она как раз ближе всех к этой компании сидела.
— Ну-ка прекратите безобразничать-то! — сказала тетенька. — Здесь вам не оперный театр!
— Да мы же ничего, только поем, — улыбнулась чернявенькая.
— Да пой ты! — остервенилась тетенька. — Пой!.. Вот домой приедешь — и пой там хоть до упаду! Дери глотку! А здесь тебе не пьянка-гулянка, а трамвай — общественное место.
Из глубины вагона отдельные голоса поддержали тетеньку: действительно, мол, черт-те что такое! Ну, выпили — так спите себе на здоровье. А то, понимаешь, концерт устроили… Капелла бандуристов, понимаешь!..
Чернявенькая еще попыталась отшутиться:
— Так ведь сегодня праздник. Рождество как-никак. Но и это у нее не прошло.
— То-то, что праздник, — сурово сказала тетка в полудошке. — В рождество-то христово люди бога славят, а вы что?.. Тьфу, бессовестные!..
Однако чернявенькая тоже оказалась с характером женщина.
— Бога славят? — спросила она. — Можно и бога. — Толкнула ногой одного из братьев и запела:
Рождество твое, Христе боже наш,
Восия миру света разума…
Братья, видать, чернявенькую понимали с полувзгляда, потому что сразу задрали вверх свои крамаровские носы и грянули на весь вагон:
Небо звездою светящее,
И звездой твоей учахуся!
Тетка в полудошке опешила. Другие пассажиры тоже на мгновение растерялись. Две девушки-студентки переглянулись с любопытством и негромко заговорили между собой.
— Какие странные слова… Может быть, «воссияй миру светом разума»?
Какой-то молодой парень не выдержал и сказал: «Щас я их, гадов!» — вскочил было с места, но сосед, интеллигентный мужчина, удержал его.
— Нет-нет, — сказал он. — Это дело чреватое… А вдруг они верующие. У нас, знаете, свобода вероисповедования.
Студентки опять переглянулись и зашептали друг дружке:
— Действительно… Неудобно как-то… Оскорбление чувств… Да-да…
Остальные пассажиры, услышав про свободу, поотворачивались и с озабоченным видом стали прогревать дырочки в замерзших окнах.
Никто больше не мешал компании петь.
Кроме их собственной бабушки.
Бабушка оказалась очень смешливой. Она прикрывала беззубый рот варежкой, хихикала и говорила своим разошедшимся снохам или, может быть, дочкам:
— Нюськя! Дуськя!.. Да что вы, дуры такие!.. Да перестаньте!.. От, черти-кобылы!
В самый разгар псалмопения товарищ, объявлявший остановки, рявкнул: «Плллар-на!» — и упал со скамейки.
Заслушавшиеся студентки, ойкнув, выскочили из вагона.
А вместо них вошел молоденький лейтенант милиции.
Лейтенант вошел и стал недоуменно оглядываться.
Нюська, Дуська и братья «Крамаровы» пели уже «Отче наш» на мотив вроде бы как «Сулико».
— Сынок, — сказала смешливая бабушка. — Шумни на них, чтоб перестали… От дуры дак дуры!
Лейтенант, успевший сориентироваться в обстановке, покраснел.
— Шумни, сынок, — просила бабушка. — Постращай их маленько.
Тогда лейтенант нагнулся к бабушке и, стесняясь, объяснил ей потихоньку, что не может этого сделать. Вот если бы они пели лирические песни — тогда можно было бы их привлечь, как за нарушение порядка в общественном месте. Но поскольку они божественное поют, то он, со своей стороны, затрудняется…
Вдобавок еще интеллигентный гражданин усугубил сомнения лейтенанта.
— Не думаю, — сказал он, — далеко не уверен, что этот вопрос в компетенции милиции.
Короче говоря, эти самые Нюська с Дуськой и веселые их мужья без помех исполнили весь свой божественный репертуар, а про Рождество и «Отче наш» успели даже прогнать по второму разу.
Вылезли они, кстати, не доезжая «Садов», — на остановке «Лесопилка».
Чернявенькая Нюська выходила последней. В дверях она остановилась и, будучи уже на недосягаемом расстоянии, допела все-таки про девушек, которые зря любят красивых, отбила дробь и показала сердитой тетке язык.
МУСКУС КАБАРГИ
Теперь эта история, слава богу, в прошлом. Как медики выражаются: кризис миновал. А могло кончиться печально, если бы Семен Разгоняев не принял решительные меры.
А началось с того, что мы стали замечать некоторые странности в поведении Вени Левандовского.
Сидели, помнится, как-то — играли в преферанс. Разговаривали об одном общем знакомом — сейчас уже не помню, о ком точно. И Левандовский вдруг небрежно так обронил:
— А-а, этот-то пентюх…
— Почему пентюх? — не согласился Семен. — Мужик в порядке.
— Конечно, пентюх, — сказал Левандовский. — Галстук через голову надевает.
Мы переглянулись, но смолчали. Только когда Левандовский ушел, Семен недоуменно спросил:
— Чего это он здесь молол?.. И как их, вообще, надевать надо, галстуки эти? Через ноги, что ли?
На другой день, правда, все разъяснилось. Сам Разгоняев и нашел отгадку. Он мне по телефону позвонил.
— Слушай, — сказал. — Помнишь, вчера Венька выступал? Насчет галстуков? Так это он в «Силуэте» прочитал. Точно говорю. У меня супруга «Силуэт» выписывает, я в него от нечего делать заглянул — а там статейка. Про галстуки. Оказывается, их прямо на себе надо завязывать. Перед зеркалом. Ну, как пионеры делают. А через голову надевать — считается некультурно, понял?.. Но Левандовский-то, а? Вот пижон несчастный! Надо его проучить.
В следующую субботу мы опять собрались за преферансом.
Левандовский выглядел задумчивым, нездоровым. Козырей мастью бил. Потом, ни к селу ни к городу, сделал сообщение: в последние, мол, годы очень нарастает темп жизни.