атурные? Как правило, полубездарные, полунадежные, полуликующие люди, а часто внутренне озлобленные и несчастливые. Кот мой, Барсик, когда я с ним разговариваю, он меня понимает. А что, разве критик Владимир Бондаренко не понимает, что он делает? Но он все равно лезет на пьедестал, дает нам указания, и говорит: ты — майор, а ты — подполковник; тебе метр пьедестал, а тебе два, и делает это очень хитро. Поскольку у него одно крыло сильно свисает над Тель-Авивом, а другое над Рязанью, ему охота немножко и Есениным побыть. Его всё время разрывает, этого гоптитана… Поэтому он пытается говорить о Есенине, и тут же — о Высоцком. Причем он говорит о равном их достоинстве и о равной любви к ним. Это не пошлость, не дипломатия, а русскоязычный маразм. И получается — где у нас Твардовский? Пресса у таких вот в руках, и это действует на молодых писателей очень тяжело и чуждо.
— Валентин Васильевич, продолжая наш разговор о народности, я хочу обратиться к размышлениям Юрия Кузнецова, поэта, недавно ушедшего из жизни. В своей работе «Воззрение» он пишет: «Мифическое сознание неистребимо. Народы мира доныне живут мифами…» Как пример своего метафорического сознания, предшествующего мифологическому, Юрий Кузнецов приводит такие стихотворные строки: «И снова за прибрежными деревьями / Выщипывает лошадь тень свою».
— Это интересный образ. Представляется вечер, предлунное состояние. Но, допустим, лошадь в полдень есть захотела, а тени — нету. А трава — есть… Я не хочу сказать, что это плохие строки. Я хочу сказать, что нельзя восхищаться мелочью. Интересная метафора не есть фундамент, позволяющий стать и над облаками. Он вдруг напишет: «Петух прокукарекал свой сон». Так это ведь тоже самое, что и лошадь, щиплющая тень.
С Юрием Кузнецовым я вместе проработал в целом больше 30 лет. В издательстве «Современник» он редакторствовал 10 лет по моему приглашению, и на Высших литературных курсах преподавал 21 год. У меня к нему большое уважение, и отношение хорошее, но я считаю, что вот такие, как Владимир Бондаренко, очень сильно загубили его талант. Юрий — русский по своему рождению, воспитанию, душе своей. Уход его в эту мистику — беда. Его просто заставили, задвинули туда все эти кожиновы, эти бондаренки, эти аннинские, которым все время что-то надо съесть. Они едят, едят, едят, и никогда не забывают, что это кровь русского слова. И они, в сущности, увели Кузнецова от национальных проблем. Быть туманно-сказочным, туманно-мифическим легко, когда разрушена и потеряна родина, легко, когда растоптан во чреве русской матери ребенок, легко, когда над головой русского воина слава сорвана этими негодяями! А представьте себе, если бы он не ушел с русской дороги? С его силой, энергией? Но он не устоял. А Твардовского ничто не сломило, хотя и он мог бы струсить. Тогда ведь модно было раздавать определения — то ты сын кулака, то ты сын врага народа, то ты брат троцкиста, то ты большевика свояк; у нас вообще ни одного человека нельзя было защитить, потому что всегда для него можно было найти и поставить клеймо ему прямо на лоб.
К сожалению, уже после смерти Юрия Кузнецова были опубликованы его записки о поэзии. Я прочитал, и они меня очень растревожили, потому что по форме своей они выражены гораздо логичней и более лирично, чем многие его стихи и поэмы. Чтобы написать поэму, надо поработать не только в жанре стиха, но и в жанре сюжетной баллады и т. д. И я внимательно прочитал поэмы Юры — «Золотая гора», «Змеи на маяке», «Афродита», «Дом» — они все настолько подчинены туману мифоизации, что они просто неинтересны. Он ни с одной поэмой не справился. «Дом», например. Читаешь, читаешь, нет конца и краю и нет охоты читать:
Два сына было у отца —
Удалый и дурак.
Увы, не стало храбреца,
Бывает в жизни так.
И слух неясный, как туман,
Поведал эту грусть,
Что за свободу дальних стран
Он пал со словом: «Русь!»
Семья сходилась за столом,
И жечь отец велел
Свечу на месте дорогом,
Где старший сын сидел.
Бросала редкий свет она
На стол и образа.
То глупость младшего видна,
То матери слеза.
Недолго младший сын гадал,
Раздался свист друзей,
Уехал и в Москве пропал
По глупости своей.
Ну что? Констатация факта. Необязательность мыслей, которые не должны быть здесь. И дальше:
Была ль причиной дама пик,
Иль крепкое вино,
Или свалившийся кирпич —
Теперь уж всё равно.
И вся поэма в таких отходах от темы, в таких охулковых находках.
— Владимир Бондаренко пишет так: «Юрий Кузнецов — это не просто небожитель нашего поэтического Олимпа. На нашем Олимпе его можно было бы назвать Зевсом… О существовании Юрия Кузнецова, пусть со скрежетом зубовным, но не могут ни на минуту забыть ни патриоты, ни наши литературные либералы».
— Эти вот сержанты, которые с удовольствием бы дежурили возле тюремных бараков, те, что либо сгоняют нас, либо ставят на пьедестал, они очень много погубили поэтов. Они погубили Дмитрия Блынского, прекрасного поэта. Словно в тиски взяли Анатолия Жигулина — я с ним учился вместе на ВЛК, и он так и не выразил себя. Как будто в каких-то расщелинах остался, и голос его еле-еле слышен… Представьте себе волка, он гонится за оленьим стадом, а в нем — сто оленей. Волк обязательно выберет слабого и укокошит его. Вот так и они. Они обязательно выберут слабого человека. Не пристал же Бондаренко к Василию Федорову… Почему?
— Думаю, что Василий Федоров мог и без него обойтись.
— А чем они губят поэтов? В первобытной артиллерии был такой прием. С горы делают канаву и огромный каменный шар спускают по этому желобу, и он летит, уже ничто не остановит его от падения. И вот они как каменного болвана берут поэта, впрягают его в канаву, и всё. Будь только мистиком или только футуристом…
— …Или тихим лириком, или громким поэтом.
— Это же специально ярлыки клеили.
— Юрий Кузнецов пишет о Пушкине, что он «знал о народе понаслышке, от няни»…
— Он говорит о мифичности Пушкина. А «Евгений Онегин»? Там даже есть, что варят и что на обед подают. Народная и понятная вещь. Высота поведения, письма и никакого тумана. Представьте, если бы Пушкин нам говорил: «Мои „Цыгане“ (или „Полтава“) это так сложно, надо долго учиться, чтобы понять, что я хотел выразить». Искусство надо понимать, но не надо перед этим долго учиться. Оно и рассчитано на то, чтобы тебя учить плакать, смеяться, переживать, мужать. Библию человек неграмотный понимает, а Библия сложнее гораздо наших стихов, баллад и поэм.
Вот эти истины у нас настолько перемешаны, что ни логики нет, ни радости, и многие поэты подверглись этому ордынскому лжесмысловому набегу. Почему я так волнуюсь, когда говорю о Юрии Кузнецове? Первые книги он у нас издавал, в «Современнике». Лжекритики и лжехвалители просто уничтожили в нем очень крупного русского национального поэта. Должен быть взмах мощный у русского национального поэта, зов мощный, клич мощный…
— …У сильного крыло большое / И взмах тяжелого орла…
— Да. Кроме зова, трагизм огромный, и гнев огромный должен быть, не говоря уже о любви. Это всё — и степь, и горы, и небо — всё в объятьях поэта, и всё клубится, кричит, плачет, смеется, танцует — всё! А когда слово накрыто порою почти равнодушием, или иронизмом грубоватым, вроде «Зеленая птица хлеба не ест, / А рвет твои белые груди», так читать-то не хочется! И потому я вернусь к его творчеству, и если Бог даст мне силы, я напишу красивый очерк, и скажу о нем вот что. Пришли хоронить его русские люди. С траурным мраком, печалью и светом. И вот наш воспитанник, Игорь Тюленев, пишет стихи на смерть. Ну, сказал бы, что ты мой учитель, что мне горько от потери. А он пишет: «Враги пришли, чтоб убедиться…» Да разве Юра имел таких врагов? У него не было их. Он вёл себя весьма дипломатично… Ну, допустим, на моих глазах умер бы Бродский, я бы тоже заплакал. Я, например, жалею, что он умер, пусть бы сто лет жил.
Поэты, нормальные, настоящие поэты, всегда перед всем миром как бы виноваты, даже если они якают и утверждают лишь себя. А если кто-то несправедливо кого-то покритиковал, а у того беда, поэт, особенно выпивший, будет рвать на себе рубаху и извиняться. Я настолько разочарован стихами Игоря Тюленева… Это нас просто оскорбило. Он пишет, мол, враги пришли убедиться, что поэт умер, то есть они вроде бы порадоваться пришли. Я думаю: какой же ты православный человек, и какой же ты русский поэт?! И как же ты, холопски и хамски критикуя вражду к Юрию Кузнецова кого-то, сам относишься к учителю?! С каким высокомерием! Это как же надо не уважать своего наставника, и как не помнить православные обычаи! Когда человека хоронят, то на поминках и даже у гроба благодарят всех, кто пришел проститься. Даже завоеватели и то прощают врагов-героев, а ты своих друзей-поэтов, которые пришли к старшему поэту, к своему другу, или даже к своему оппоненту, ты обзываешь их чуть ли не головорезами. Что же ты можешь сам после этого сказать пронзительного, православного и беззащитного в поэзии? Ты не скажешь, потому что ты немолодой, тебе 50 лет. Всё, поздно тебе становиться тем, кто плачет, читая молитвы, читая стихи, или беря меч, идет за Россию сразиться. Ты опоздал.
Это еще раз я к тому говорю, что когда разрушен домишко в какой-нибудь деревне, или стихией разорен, то много находится охотников разворовывать последнее, что там уцелело, и много находится третьестепенных мастеров восстанавливать, видя возможность схалтурить. Так и в нынешней литературной ситуации третьестепенные дают и назначают посты и звания первостепенным, до которых они не только не дорастут, но и просто никогда не дотянутся. Меня, например, это не огорчает, а только удивляет: как их много, этих мякинных обжористых воробьев.
Нина Краснова публикует свои стихи на смерть Юрия Кузнецова. Она все время как чужая курица в огороде. Куда не пойдешь, всё равно она где-то торчит под забором и какую-то ягодку склевывает. Теперь орёт: очень жалею, мол, что не отдалась Кузнецову при жизни. Так может он и рад, что это не произошло. Самонадеянность какая! Она считает, что если он занимается мифами, то он ей будет рад! Нельзя так себя соцреализово переоценивать…