И непрерывно колокол звонит,
Как бой часов отзванивал бы вечность.
Мне кажется, что после смерти так
С мучительной надеждой воскресенья
Глаза вперяются в окрестный мрак,
Ища давно знакомые виденья.
Есенин с Лермонтовым, слышится, правда ведь? «Знакомые виденья»… Он их несет в душе или в образе поэта, или в образе мамы.
Но в океане первозданной мглы
Нет голосов, и нет травы зеленой,
И только кубы, ромбы, да углы,
Да злые, нескончаемые звоны.
О, хоть бы сон настиг меня скорей!
Уйти бы, как на праздник примиренья,
На желтые пески седых морей
Считать большие, бурые каменья.
Пророк. Это дыханье его судьбы грядущей…
И я думаю: сейчас бы издать книгу — «Расстрелянные, безвинно погибшие русские поэты», с фотографиями, с биографиями, с циклами стихов. У нас в каждой области по 10–15 человек погибло писателей, прозаиков, публицистов, журналистов. И когда мне говорят, что Берия — тоже хороший человек, не так уж много он изнасиловал, я удивляюсь этой тупости, этой жестокости, а самое главное, я удивляюсь этой бесперспективной дури доморощенных философов.
Понимаете, если человек любит Родину, он никогда не будет слепым. Если я пришел на могилу к матери, я не могу плача орать, чтобы мою орущую любовь слушало все кладбище. Я пришел тихо, с мыслью, я пришел поклониться прошлому, я пришел встретиться с детством, с юностью, с взрослостью, я пришел седым встретиться с горем, уже перейдя горы этого горя, выше даже, может быть, тех высот, на которых стоял Александр Сергеевич, наблюдая внизу Кавказ.
Если ты любишь свою страну, то ты всегда анализируешь путь соседей, народов, своего родного народа, флага, знамени, государства. И в этих расстрелах, в разорениях, в угроблениях народа, которые мы прошли, сегодня орать: «Да здравствует Ленин!» или «Руки прочь от Ильича!» или «Сталин, Сталин!» не позволительно. Можно простить политика, если он, конечно, болван, потому что умный политик так орать не будет. Но разве мы сегодня Лениным заменим измену Горбачева? Или Сталиным заместим уничтожение русского народа? Поэт обязан быть мудрее полководца и вождя, поэт — это горький, это плачущий опыт в центре народа, в центре могил, в центре свадеб, в центре армий, в центре фронтов, в центре величайших праздников победы. Поэт, все анализирующий, не только через свои слезы, глаза и ладони, но и через десятилетия и века. Я сейчас удивляюсь — болваны, которым по восемьдесят лет, орут: «Сталина, Сталина!» Но давайте вспомним, где деревни наши, что осталось от колхозов, почему их не защитили?! Почему один Горбачев появился, а ему навстречу вышел пьяный, рыгающий, как хорошо обожравшийся боров, Ельцин, и не стало СССР? Что произошло? Почему мы не говорим, что это была медленная спланированная политика раскидывания, разбазаривания русского народа? Почему у нас 25 миллионов, а некоторые считают 35 миллионов, русских оказалось в ближнем зарубежье? Я знаю людей, которые по 5–6 лет не могут получить гражданство: старик, парнишкой-комсомольцем уехавший на целину, не может возвратиться домой, или воин, который служил там. И сегодня — прежнее предательство продолжается. Сталин нужен — разобраться с негодяями?
И я говорю о том, что если у нас сейчас не появится вождя, не появятся мощные общественные движения, если мы не найдем эту болевую струну, чтобы каждый деятельно вздрогнул, и седой, и оставшийся в Таджикистане, и в Чечне упавший, то будет беда…
— Валентин Васильевич, мы часто говорим о том, как творчество поэтов протяженно во времени, как оно живет даже после их жизни. А я, слушая сейчас стихи Гумилева, вдруг подумала, что для поэта очень важно быть услышанным своими современниками. Это, может быть, даже важнее, чем то, что мы спустя годы обращаемся к их опыту. Поэты выражают красоту жизни, красоту ощущений и читатели-современники, лишенные этого богатства, оказываются обворованными. Может быть, главное предназначение поэта — это прозвучать (не любыми, конечно, путями, не с «эстрады», как говорил Поделков), прозвучать при жизни, чтобы люди, словно к красивому берегу или как на поляну, освещенную солнцем, могли выйти к этому поэту. Это ведь очень важно.
— Хорошо вы сказали. А вот вы могли бы привести пример из новых, ныне действующих молодых поэтов?
— Я хочу, прочитать вам стихи Дмитрия Степанова.
Порошей посыпаны травы.
Ноябрьский легкий мороз.
Оставил я храм пятиглавый
Среди облетелых берез.
На старом забытом погосте
Крестов перекошенных ряд.
Деревья, сухие, как кости,
Мне вслед исподлобья глядят.
— Молодец! Не будем подходить с меркой строгой к звукам. Хорошие строфы. В целом очень чистые, честные, светлые стихи, с хорошим трепетом. Идем дальше.
Иду по разбитой дороге.
В сапог просочилась вода.
На холм подымаюсь пологий,
Съезжаю по корочке льда.
Иду, а куда — и не знаю,
Откуда — навряд ли скажу.
Воронья крикливая стая
Садится, галдя, на межу.
— Хорошо. Он мне напоминает какого-то благородного агронома, который идет и говорит: «Да, это мои борозды, я их вспахивал сам. И все это моё, земля моя».
Всегда невеселые мысли
Приходят под крик воронья.
Свинцовые тучи нависли,
Глухую угрозу тая.
— Молодец! Он очень искренний, и слова у него подобраны чуткие, точные. Только ему надо быть еще тревожней и еще более влюбленней в красоту. И мудреть опытом настоящего.
— Мне кажется, что в нем много прошлого опыта поэзии… Даже есть какая-то усталость большого пережитого горя.
— Прочитайте еще одно стихотворение.
Жнецы свободы вышли рано
На зов несмысленной толпы
Из предрассветного тумана,
И засверкали их серпы.
Они трудились терпеливо,
И опустела скоро нива,
И были связаны снопы.
Совсем не тот лелеял всходы,
Кто, завладев затем зерном,
Держал годами хлеб свободы
В своем амбаре под замком.
Но победил всеобщий голод,
И вот — остаток хлеба смолот
И жадно съеден. Что потом?!
— В Дмитрии Степанове очень много доброты. Я желаю, чтобы он ее сохранил, потому что без доброты не будет гнева. Вот говорят: русский народ страшен в гневе. А я добавлю — более бесшабашного и неуправляемого народа в доброте нет. Фуфайку отдаст, догонит человека, а потом еще оглянется, если народу мало, начнет штаны снимать и дарить. Вот какой мы народ! Но когда русские в ярости, то им равных нет.
Если Дмитрий убережет эту доброту и присущее ему своеобразие зоркости, он будет очень хорошим поэтом. Легко быть принадлежащим к кругу социальных ревнителей, но когда ты говоришь это с болью, то твоя социальность, твоя ненависть к среде грабителей и убийц в тысячу раз сильнее. Понимаете, плачущий над братом погибшим страшней во гневе, чем не помнящий брата погибшего.
— Удивительно, как часто сила поэтического слова зависит не только от начитанности, о чем мы с вами говорили, не только от ощущения жизни, но и от какой-то внутренней горькой сосредоточенности. Мы можем упрекнуть Дмитрия Степанова в невольном подражании Лермонтову или Рубцову, такие мотивы слышны, но эту внутреннюю сосредоточенность не спутаешь ни с чем, ее ни у кого не займешь и ничем не заменишь… И я вот о чем думаю: народ наш, в массе своей, эту цельность ощущения выронил. На смену внутренней сосредоточенности приходит внутренняя расхристанность человека униженного, человека обворованного, человека, лишенного чувства хозяина у себя в доме.
— Посмотрите, мы пережили такие кровавые беды в этом году — взрывы самолетов, метро, захват школы. И вот кремлевцы сейчас заявляют: наши МВД и ФСБ перенимают опыт борьбы у Запада — заметили, прицелились и убили боевика. Так это же каждого можно объявить террористом! То есть это практически снятие границ между добром и злом. Ведь Буш — это первый убийца и первый террорист, Бен Ладен — ребенок перед ним. Разве весь народ виноват, весь Ирак виноват, даже если там боевики? Нет, надо бомбить, уничтожать, показывать свою жестокость! Это то же самое, что менять паспорта с номерами 999 и 666: как не поверни, все одинаково, то есть запеленговывать нас в узду беспощадной сионистской власти.
А как Израиль борется с боевиками? Истребителями, ракетами, подкупом, предательством. Эту же схему навязывают и нам, вместо того, чтобы опираться на благородных религиозных деятелей ислама внутри России. Нужно говорить откровенно и громко, не скрывая, о наших общих бедах и радостях, исторических наших достижениях, общей нашей ратной славе. А мы перед мусульманами и русскими, перед всеми коренными народами нашими вдруг опустились на колени, но перед Израилем. Мы вступаем с ним в сговор, будем у него учиться, как бороться нам с боевиками. Естественно, это оскорбит весь ислам в России, потому что мы не на них опираемся, а опираемся на Израиль, который в общем-то и породил современный терроризм. Шарон — вчерашний террорист.
И дальше. Давайте задумаемся, чем отличается еврейский террор ЧК, еврейский террор Ленина над нашими священниками от израильского террора в Палестине? Он ничем не отличается. А теперь мы обнимаемся с ними и будем в России расправляться с инакомыслящими. Да мы сами тогда породим такое движение боевиков, такой терроризм этой изменнической продажной политикой! Правы политветераны: нужен Иосиф Виссарионович.
Я в Новый год прорабам перестройки
Желаю всем по «трибунальной тройке»,
Но только без расстрелов и тюрьмы,
А так…