Итог:
Чтоб гнать их —
вплоть до Колымы!..
— Я вот о чем думаю: как рождается то или иное слово. Ну, допустим, «дом». Настоящее слово несет в себе образ реальности. Оно несет переживание родного очага, семьи, мамы, папы, родных, близких, родной земли, рощи, леса, реки. Так у ребенка рождается слово в душе, сопряженное с родной землей. И это — у всех народов. А теперь давайте представим себе людей, которым нечего соединить с этими словами, то есть они берут чужие, для них мертвые образы, которых им не жалко, и они могут любые словесные кроссворды поэзии с ними составлять, любые словесные кроссворды прозы. Человек, лишенный Родины — не «гражданин мира». Это — биологический робот, его слово не имеет почвы, а слово, оторванное от почвы — это уже болезнь, шизофрения. Поэтому мы можем только недоумевать, почему люди, живущие на своей земле, которые должны нести образ своей родины, почему же они такие слабые против этого машинного чужого нашествия? Это, конечно, удивительно. Иногда мне кажется, что русский народ так слаб от своей, с одной стороны, широты, а с другой стороны, доверчивости. Может быть, он слаб от своего изумления перед наглостью этих кроссвордистов. А потом, когда он оглянулся и видит, что уже поздно сопротивляться, он просто махнул рукой по русской привычке: «Да пропадай оно все пропадом!». Меня очень волнует этот вопрос: почему же у нас нет должной устойчивости, сосредоточенности духовной, чтобы защитить хотя бы свой дом?
— Дело в том, что мы очень обескровлены физически — войнами, чекистскими набегами, безжалостными и кровавыми. Другая причина — у нас почти уничтожено село. Утрата села на пространствах России — это трагедия народа. Трагедия, прежде всего экономическая, а потом уже национальная, культурная и т. д. Сталин ведь обдумывал — распустить колхозы.
— Вы знаете, мне как-то попала в руки антология псковских писателей «Вчера и сегодня. XX век». Каждое произведение в книге предваряла небольшая биографическая справка — сведения об авторе. И я обратила внимание на место рождения писателей — деревня Пидели, село Владимирец, деревня Машутино, деревня Орша, деревня Апросьево… Горожан в книге оказалось немного. А нынче на такую кадровую роскошь село уже не может расщедриться. Поэт Михаил Федоров подводит грустный итог века:
Берег. Кресты надмогилий,
А в заозерье — село.
Сколько имен и фамилий
В грешную землю ушло…
— А я думаю о том, что мы идем путем Древнего Рима, средневековой Испании, Португалии, да и той же Америки современной. И везде они, новаторы, как бы «стахановцы», особенно в языке чужом, которого им ничуть не жаль. Взять, допустим, реформу: писать «е» вместо «ё». Я в свое время отдаю стихи в «Огонёк», заголовок цикла — «По журавлиному лёту», а как раз реформа — и я читаю «По журавлиному лету». Во-первых, журавли летом не летают; во-вторых, «лёт» и «лет» — разные вещи. Но разве новатору есть до этого дело? Разве он может понять сочетание звуков, допустим, в слове «бездна»? «Без дна», дна нет у этой пропасти! Или «подушка». Под ухо она ложится, под ушко. У нас столько таких сочетаний изумительных!
И вот эта русскоязычная компания часто бездарных, просто освоивших технику сочинителей, — это ведь чужой народ, они потеряли свою землю, две тысячи лет таскались по разным странам, у них нет ответственности перед святостью других народов. Они вторгаются как микробы и пожирают эту красоту, зная, что она им не принадлежит. И это жестокость, переливающаяся в жестокость бейтаровцев. Почему в 1993 году с крыш домов расстреливал безвинных москвичей бейтар из Израиля? И почему теперь мы у них перенимаем опыт?! Это как называется? Можно назвать это сионизмом, можно назвать масонством, кремлевским предательством, можно назвать алкогольным ликованием Буша, который уничтожает безвинный иракский народ, величавую культуру. И мы терпим. Единственное, что меня утешает в минуты тоски и горя, — что за все настанет возмездие. Эти Абрамовичи, Алекперовы обожрались золотом, но под ними проваливается вода, потому что они распродали нефть, уголь, газ. Я представляю, что творится в тех местах, где Ходорковский добывал нефть. Чужие люди пришли, зачем им беречь траву вокруг этой скважины, зачем они будут беречь голубку, соловья? То есть наша Родина отдана железным стаям волков. Надо думать, что это отрава земли, отрава совести, отрава души нашей. Если мы не отряхнем ее, она уберет человека с земли.
— Валентин Васильевич, мы говорим о поэзии, о пути России в XX веке, о месте поэта, о его отношении к недавнему прошлому…
— Я хочу сказать вот что: ложь сама по себе может быть малой, может быть большой, а у нас она была просто огромной, плюс еще это бесконечное желание все преувеличить. Я вырос при советской власти и, конечно, понимаю разницу между тем, что было и тем, что есть. Тогда я мог получить три высших образования, все зависело только от меня. Я не платил за семилетку, за среднюю школу, за техникум, за Высшие литературные курсы, наоборот, мне платили, я получал хорошую стипендию. Со мной учились Муса Гали, Светлана Кузнецова, Владимир Санги, Василий Ледков, Иван Акулов, Петр Проскурин, Исай Калашников, Римма Казакова.
Но вместе с тем, задумаемся, как заставили кочевать русский, татарский, украинский, белорусский народы? Я понимаю, что нужно было много строить, много ездить. Но когда идет состав, и стрелочник неправильно переведет пути, поезд вместо Астрахани может уйти на Владивосток или вообще может быть крупнейшая катастрофа. Вот и сейчас мы обнаруживаем, что половина Урала отошла к Казахстану, Крым отошел к Украине. У нас нет национального центра информации, который бы говорил о нуждах, об интересах коренных народов. Почему Донбасс оказался на Украине? Он же принадлежал России, как и Крым. Вот был великий Ленин, гений-Ленин, а прошло-то, ерунда, всего-то 60–70 лет и развалилось государство. Это что, так много? Даже жизнь одного поколения не закончилась. Не хватило на 70 лет величайшей империи мира, она вся была разорвана, разорена вплоть до фабрик, заводов и даже наших квартир. Но, опять же, советская власть была бедная по сравнению с западными странами, но я платил гроши за эту квартиру. Медицина, образование, курорты — это все, в сущности, было полубесплатным. Конечно, выходил пуп, по имени Горбачев, и говорил, что через десять каждому дадут квартиру и т. п. Этого, конечно, не могло быть, потому что начинался процесс разворовывания. И теперь, когда я смотрю на разрушенный русский народ, у меня, знаете, какая параллель возникает, картина? Наши разрушенные храмы.
И вот мы сейчас озираемся, сквозь слезы видя, как убывает наш народ. Он перестал родить; маленькая девочка, взрослая невеста перестала надеяться, что у нее будет семья, что у нее будет русский мощный витязь, который сбережет ее. Эта трагедия происходит почти со всеми коренными народами. То же самое происходит в храмах. Неужели было трудно понять, что не надо поднимать руку на крест, на историю и на духовность народа, тем более религиозную духовность. Неужели надо было так ослепиться революцией, или быть таким совершенно лишенным разума человеком, чтобы поднять разрушительный меч над храмами и церквями?! А сейчас мы тратим огромные средства на восстановление, вместо того, чтобы эти деньги шли на рождаемость, на помощь мечтающей родить маме. Сталину Ильич оставил не государство, а пылающий крейсер.
Более того, за эти годы, отваливая огромные территории, кто задумывался, как завершится судьба этих земель, судьба народов, живущих здесь. Так укрепляли советскую власть: надо, чтобы революция утвердилась, отдать кусок с русским населением. Это гениальность?! Нет! Это величайшая подлость перед русским народом, перед коренными народами, это власть масона, это приказ масонского генералитета. Это план очень долгий, многих десятилетий, схема уничтожения русского народа. И вот сейчас мы ткнулись в собственную могилу, к которой нас подвели, прежде всего, русский народ подвели. ЦК КПСС и его Политбюро.
Сам я утверждаю революцию, я уважаю и люблю красное знамя, потому что это знамя нашей крови, нашей совести, нашей трагедии. Но, посмотрите, Есенин, обращаясь к революции, то сомневался в ней, то утверждал ее, он все время искал себя в центре своего народа, в центре своей улицы, глядя в глаза своему несчастному дому. Но когда поэт весь уходит в эту советскость, не оглядываясь, не думая, что происходит под его ногами и куда его земля утекает из-под его новых советских штиблет, какой же это поэт?! Это отдрессированный полугой. Безыменский.
Казалось бы, советское время ушло, что об этом говорить. Но вот я читаю: «Борис Пастернак написал гениальные стихи о Ленине, перед ними „всё меркнет“». Но мне, например, с одной стороны кажется, что это довольно бездарные стихи, если он их писал всерьез, а если же смотреть на них с иронией, то у меня иногда возникает такая мысль, что Пастернак знал какую-то тайну о Ленине и хихикал. Я одно время жил рядом с музеем вождя в Горках и разговаривал там со многими сотрудниками, которые еще помнили многих большевиков. Однажды мы заходим туда с Иваном Акуловым, известным писателем, смотрим — экспонат, ботинки Ленина, они к нам стоят носками. А знакомый работник музея поворачивает их каблуками вперед, и мы видим: там сантиметра на 2–3 одна нога короче другой. Помните, Куприн говорил, что Ленин ходил, «прихрамывая», слегка покачиваясь?! А нам Ленина подавали таким титаном, что Петр I при нем был просто рахит. Я же, когда читаю Бориса Пастернака, думаю: неужели он знал, что Ленин был маленький, немножко хромой и витиевато говорящий, картавя чуть-чуть?! Вы посмотрите, начало:
Он был как выстрел на рапире…
Это что, газетный пыж летит над нами?
Гонясь за высказанным вслед…
Кошмар! Значит, сказал речь и полетел за нею, кукарекая и соря помет.