— Что за «монолит»?
— Так называется наша студия — «Монолит».
— Странное название.
— Почему?.. Монолит — это твердость идейных позиций, единство коллектива, в конце концов — фундамент, на котором все строится… По-моему, замечательный символ.
— Сам придумал? — иронически спросил Кондрашов.
— Нет, — скромно потупился Генка. — Это наш режиссер — Юрий Григорьевич Равич. Личность, я тебе скажу — уникальная! Гений! Просто гений… Я его из Москвы вытащил, квартиру здесь пробил. Да ты приходи вечером, я тебя со всеми познакомлю…
5
И был спектакль, который потряс Кондрашова — «Оптимистическая трагедия».
Конечно, Павел знал эту пьесу Всеволода Вишневского, кинофильм смотрел… Но то, что увидел он, скорее было похоже на песню, на старинную русскую песню, в которой все — и удаль, и тоска по загубленной молодости, и предчувствие близкой смерти…
Из темного пространства сцены, как из мрака прошлого, волшебный луч «машины времени» выхватывал, казалось, подлинных людей той эпохи. Их корежили страдания, разрывали страсти, мучили воспоминания… Озверевшие рожи моряков-анархистов были точным слепком с тех, что видел он на границе — в толпе, неумолимо идущей по льду с сопредельного берега.
И величаво, надменно шествовал по гудящей «палубе» толстый, краснощекий Вожак, и от слов его: «Все лживые скоты. Все отравлены. Под корень всех рубить надо…» — веяло холодом и злобой.
И среди этого сброда, как былинка, как аленький цветочек в море чертополоха, металась хрупкая девушка — комиссар. Она думала, сомневалась, искала, уговаривала себя и других и наконец… принимала решения — иногда страшные, посылавшие людей на смерть; и снова терзалась одним и тем же немым вопросом: «Имею ли право?..»
И была она, как Пашкина душа, в ту минуту — после боя…
Люди выходили из зала притихшие, изумленные. Из какой-то потаенной двери выскочил сияющий Генка, он с гордостью сказал: «Вот так…» Потом обнял Кондрашова за плечи и потащил за кулисы.
На пыльной, потускневшей сцене ползали парни-монтировщики, яростно раздирая декорации. Сникшие актеры сидели в маленьких комнатках — Генка называл их «уборными», смывали с лиц остатки грима.
В узком коридоре Павел столкнулся с высоким сухощавым мужчиной.
— Юрий Григорьевич! — оживленно воскликнул Генка. — Разрешите вам представить. Это Кондрашов. Помните, я о нем рассказывал?..
— Да-да, конечно… — рассеянно сказал режиссер и протянул Павлу вялую худую руку.
На вид ему было лет тридцать с небольшим. В лице — что-то иконописное: впалые щеки, аскетичные, узкие губы, высокий лоб, который так и хотелось назвать «челом», но самое главное — глаза, огромные голубые глаза. Они смотрели на Кондрашова спокойно и равнодушно.
— Вам понравилось? — спросил Равич.
Пашка попытался в двух словах рассказать о том, сугубо личном впечатлении, которое возникло в нем. И вдруг он увидел, как порозовело лицо режиссера, маленькие морщинки собрались вокруг рта.
— Ах, как точно… — тихо сказал Равич. — Вы говорите почти моими словами… Слушайте, Павел, завтра суббота. Мы будем прогонять новый спектакль. Мне очень важно услышать мнение умного военного человека. Именно военного… — повторил он и с надеждой спросил: — Придете?
Кондрашов согласился.
Когда сутулая фигура режиссера скрылась в дальнем конце коридора, Генка уважительно сказал:
— Слушай, ты ему понравился — редкий случай.
— Почему? — удивился Павел.
— Знаешь, это такой человек. Он близко к себе никого не подпускает. Все видит, все понимает, все чувствует, но все — как бы со стороны. Великий созерцатель!.. — Генка многозначительно поднял вверх палец, потом щелкнул свой «переключатель», хихикнул, игриво ткнул Кондрашова в бок. — А сейчас я тебя познакомлю с нашей примой! Не теряйся!..
Генка подошел к одной из «уборных», властно постучал в дверь кулаком.
— Ирка, можно к тебе! — самодовольно гаркнул он.
— Входите, Геннадий Михайлович, — послышался чуть хрипловатый голос.
В комнате перед зеркалом в старом байковом халатике сидела невысокая девушка. В этой будничной обстановке в первые мгновения Павел даже не сообразил, что это она играла роль комиссара. И только когда девушка каким-то своим, присущим только ей мимолетным движением руки откинула за плечи длинные прямые волосы, он сразу понял — ОНА.
Девушка встала, приветливо глянула на Павла, уверенно спросила:
— Вы… Кондрашов? Я вас узнала. Ваш портрет висит в фойе…
— Да, правильно. Только зовите меня просто Павел.
— А я, стало быть, Ирина.
Девушка улыбнулась, и вдруг Кондрашову показалось, что он где-то видел ее раньше.
— Мальчики, вы подождите меня внизу. Я сейчас переоденусь и выйду, — предложила Ирина.
— Ты с ней держи себя попроще. Она девка свойская, — подмигнув, сообщил Генка, когда они спускались по лестнице. — Значит, так, я тебя оставлю одного. Проводи ее домой. А у меня тут еще дела. Понял?
— Что понял? — ошалело спросил Кондрашов.
— Плацдарм я тебе создал, теперь развивай наступление. У Ирины однокомнатная квартира. Усек?
— Балда ты, Генка, — зло сказал Пашка.
— Ну, старик, не понимаю, — обиделся «пан директор». — Я для тебя стараюсь. Ты все-таки в отпуске, должен расслабиться…
— Мне жена нужна.
— Жену — ищи… Одно другому не мешает. А впрочем, делай как знаешь! — и Генка, не прощаясь, резво рванул к своему кабинету.
6
Пашка остался в вестибюле один. Он чувствовал себя круглым дураком.
Игра Ирины потрясла его: та девушка-комиссар, которая жила на сцене, была для него существом мифическим, почти святым. И вот теперь Генка своими идиотскими словами и ужимками низвергнул ее с небес на грешную землю.
А может, врет все Генка? Он всегда был известным трепачом…
Кондрашов услышал торопливый стук каблучков. Ирина слетела по ступеням, оживленная, взволнованная подбежала к нему, улыбнулась:
— Вы один? А где Геннадий Михайлович?
— Он ушел по делам. Приказал вас проводить.
— Раз приказал — нужно выполнять.
Она ловко взяла его под руку и повела к выходу.
Они шли по бульвару. Только что прошел легкий дождь.
— Сколько вам лет, Ира? — спросил Кондрашов.
— Я уже старуха. Мне скоро двадцать четыре стукнет.
Она стала рассказывать о себе: родилась в Донецке, там и сейчас ее родители живут; после школы приехала в Москву поступать в театральное училище — провалилась; пошла в институт стали и сплавов; после каждого курса снова пыталась проскочить творческий конкурс — безуспешно; незаметно пробежали пять лет; распределилась в Глебовск — на местный завод; работает в лаборатории; как молодому «кадру» — дали квартиру; в студии занимается с первого дня ее основания.
— Вот… Геннадий Михайлович уверяет, что скоро мы станем настоящим театром, — почему-то с иронией закончила она свой рассказ и посмотрела на Павла снизу вверх долгим, тоскливым взглядом.
— Какая вы маленькая! — невольно воскликнул Кондрашов. — Когда вы на сцене, этого не замечаешь.
— Да… — Ира горько усмехнулась. — Это Юрий Григорьевич велел художнику сделать лилипутские декорации, чтобы я среди них выглядела нормальным человеком. — Она немного помолчала, а потом, стараясь приноровиться к его шагу, весело сказала: — Когда мы были студентами, один мальчик посвятил мне такие стихи:
Играешь в классики на лестницах
Церквей московских, белокаменных.
И все одежды взрослой женщины
Как будто не твои, а мамины…
Потом Ира дерзко тряхнула головой и заявила:
— Говорят, большие женщины для парада, а маленькие — для любви! А вы что думаете по этому поводу?
Павел смутился.
— Не знаю… У меня мало опыта, чтобы делать такие выводы.
— Да?.. — Она игриво вскинула брови. — Такой сильный, мужественный мужчина не успел приобрести опыт общения с женщинами? Никогда не поверю…
Павел понимал, что, в общем-то, девушка дурачится, поэтому в том же тоне ответил:
— В моих служебных характеристиках пишут: «имеет боевой опыт».
И тут же Ирина сникла.
— Извини, Павел, — резко сказала она, сразу перейдя на «ты». — Больше не буду… Дурная привычка.
С минуту они шли молча, потом Ира попросила:
— Расскажи мне о границе…
Павел задумался, ему хотелось произвести на девушку впечатление. «Нужно что-нибудь интересное, боевое…» — решил он, но вдруг, неожиданно для себя, стал рассказывать про жену старшины заставы — Марью Васильевну. Зимой, на отдаленной заставе, когда пурга отрезала их от гарнизона, начались у нее схватки. И муж сам принял на свет дочку. Они назвали ее Катей. Девочка долго была единственным ребенком на заставе. Ее товарищами по играм были свободные от службы солдаты. И неудивительно, что до пяти лет она говорила о себе только в мужском роде: «Я пошел… Я упал… Я не плакал…»
Марья Васильевна… Как нужна она заставе! От нее исходит какой-то волшебный свет покоя, доброты, ласки… Как умеет она создать уют даже в солдатской казарме! На день рождения каждого солдата обязательно готовит праздничный ужин. На заставе служат ребята разных национальностей, так она все свои поваренные книги перероет и обязательно порадует именинника «родным» кушаньем.
А тогда… в тот роковой день, услышав выстрелы, Марья Васильевна оседлала коня и прискакала к ним. Она хотела быть рядом с мужем, рядом с мальчиками… Перевязывала раны, а когда убили Колю Назарова, взяла его автомат, горячий от выстрелов и крови…
Ира внимательно слушала, изредка, изумляясь, качала головой. Павел увлекся, сначала даже не заметил, что они остановились на углу дома.
— Я здесь живу, — пояснила Ира. — Зайдешь ко мне?
— Нет. Спасибо… В следующий раз… — торопливо пробормотал Пашка.
— Тогда давай прощаться, — девушка протянула ему свою маленькую ладонь.
7
Пашка с трудом дождался утра. Всю ночь он ворочался, кряхтел, несколько раз вставал — пил воду.