— Слушай… — на выдохе, мрачно произнес Павел. — Что у тебя с Равичем?
— С чего ты взял? — Она испуганно глянула на него, насторожилась.
— Я же вижу, как он смотрит на тебя.
Ира постучала пальчиками по подбородку, тоскливо сказала:
— Я любила его.
— Так… — проглотил информацию Павел. — Понятно…
— Я всегда тянулась к необычным людям. А он был для меня человеком из того… яркого, недоступного мира. Вот я и попалась…
— А потом?
— Потом поняла, что он слабый, издерганный собственным честолюбием человек. Какой-то червь сосет его изнутри: все тужится удивить весь мир, хочет постоянно чувствовать себя кумиром… Пусть маленьким, но божеством…
— На тебе он тоже тешил свое мужское самолюбие? — зло пробурчал Кондрашов.
— Паша, — жалобно сказала она, — не будь дураком. Очень тебя прошу…
Кондрашов пожал одеревеневшими плечами, обиженно засопел, отвернулся в сторону — река все так же несла свои воды, и безмятежно качались березки рядом с дырявыми куполами.
Ира робким, осторожным движением прикоснулась к его руке.
— Паша, мне на работу нужно. Мы установку с непрерывным циклом запустили. Скоро моя смена… Хочешь, пойдем со мной? А то мне одной скучно будет.
В проходной комбината Ирина показала пропуск строгому седому вахтеру и, кивнув на Павла, попросила:
— Дядя Миша, это Кондрашов — герой границы, уроженец нашего города. Пусти… Я обещала ему лабораторию показать.
Старичок порылся в кармане видавших виды галифе, вынул из футляра круглые очки в проволочной оправе, водрузил их на свой мясистый, с красными прожилками нос и с любопытством уставился на Павла.
— Да. Кажись, он… — удовлетворенно сказал вахтер. — Я его по телевизору видел… Ну, ступайте. Только не балуйте там…
В лаборатории стоял острый запах химикатов. В колбах, соединенных трубочками и змеевиками, что-то булькало, пыхтело.
— Ирка, где тебя носит? — раздраженно крикнула коренастая толстушка, но, увидев Павла, сначала осеклась, а потом тут же оправилась и радостно завопила: — О! Кто такой? Жених?
— Защитник, — улыбнувшись, сказала Ирина.
— В футбол, что ли, играет?
— Защитник Отечества.
— А-а-а… — разочарованно протянула толстушка и, на ходу сбрасывая с плеч белый халат, протараторила: — Давай скорее… Через пять минут тебе параметры снимать. Я побежала!
Ирина открыла шкаф, достала свой халат. Он был немного ей великоват.
— Меньших размеров не выдают, — смущенно сказала она. — А шить я не умею… Девушка золотая, только руки глиняные. Садись… — Ира указала на круглую табуретку.
— Что это у вас? — спросил Кондрашов. — Прямо как в аду.
— Новую технологию отрабатываем, — ответила Ирина. — Дело кропотливое, нудное, но другого пути нет…
Она взяла пухлую тетрадь и стала тщательно списывать в нее показания всех приборов. Затем посмотрела какую-то таблицу, задумалась. Заглянула в бак, сцедила в мензурку желтоватую жидкость.
— Ну вот. Теперь можем целый час спокойно общаться.
Ира подошла к Павлу, провела ладошкой по волосам.
— Какие мягкие… Мягкие волосы — у добрых людей. Ты добрый, Паша?
— Не знаю.
— Могли бы убить… Никогда бы не встретила тебя… не гладила эти волосы…
Она наклонилась, поцеловала его в губы — тихо, ласково.
Руки, глаза, губы…. И снова, снова…
Пропал старший лейтенант Кондрашов — совсем пропал.
…Павел вернулся домой в три часа ночи. Бабуля не спала, нервничала. Но, заметив озарение на его лице, охнула, перекрестилась, чуть слышно сказала: «Слава тебе господи, влюбился!..»
Они виделись каждый день. Кондрашов встречал Ирину утром и провожал до комбината. Потом возвращался домой и терпеливо ждал того часа, когда она закончит работу.
Они бродили по тенистым улочкам Глебовска и говорили, говорили, вспоминая мельчайшие подробности своей жизни. Они хотели все знать друг о друге…
Кондрашову было хорошо с Ирой. Не нужно было выпендриваться, казаться значительнее, умнее… Она принимала его таким, какой он есть. Павел чувствовал это и был ей благодарен.
Ирина забросила студию; несколько раз приходили гонцы от Генки и Равича — она сказала им, что заболела.
Наверно, она сказала правду… Как еще это назвать? Угар? Наваждение? Забытье? А может?.. Чудное это слово — любовь. Страшное… Они его ни разу не произносили.
10
Кондрашов, чтобы скоротать время, зашел во двор известного всему Глебовску огромного, помпезного дома, построенного еще в тридцатые годы. Посреди двора располагалась спортивная площадка, украшенная, как было принято в те времена, гипсовыми монументами футболиста, девушки с веслом и скульптурной группой «Пионеры-туристы». Конечно, на всем лежал отпечаток прошедших лет: металлические штанги поржавели, деревянные детали беседок и лавочек — сгнили. Не пожалела эпоха и гипсовые шедевры, превратив их в осколки. Но мальчишки на это мало обращали внимания. Им было важно, что есть место, где можно играть в футбол. В новых микрорайонах ничего подобного не было. Поэтому эта площадка пользовалась большой популярностью. Когда на ней начинался очередной «матч века», ее обступали привлеченные радостными воплями местные жители, а некоторые молодые мужики, не выдержав соблазна, вступали в одну из команд и сражались честно и благородно, подчиняясь всем правилам мальчишеской игры.
…Кто-то из футболистов запулил мяч под забор. Виновник, конечно, был послан исправлять свою ошибку. Когда он пробрался сквозь заросли гигантских лопухов, все услышали его изумленный вопль:
— Ого! Дуйте сюда!
Обе команды, а вместе с ними и Павел ринулись на этот зов.
Оказалось, что в углу двора раньше был сектор для городков. Столь популярная в тридцатые годы игра в наши дни захирела, и два заасфальтированных квадрата постепенно заросли травой. Но самое интересное состояло вот в чем: в нескольких местах асфальт был выворочен, словно его бомбили сверху, и в этих рваных воронках торчали белые шляпки грибов.
— Ну и ну! — восторженно сказал Кондрашов. — Неужели асфальт пробили?
— Сильный гриб! Шампиньон! — послышался за его спиной знакомый голос.
Павел оглянулся. Это был Равич. Рядом с ним на поводке стоял большой серый дог.
— В детстве я эти грибы в горшках выращивал. Изучал проблему бессмертия… — улыбнувшись, сказал Равич.
— Как это… проблему бессмертия? — спросил Павел. Он был так удивлен, что даже не поздоровался.
— Интересуетесь? — иронично произнес Равич. — В юности меня волновал такой вопрос: если живое существо — совокупность химических реакций, то можно ли поддерживать его биологические процессы в стабильной стадии?.. Я понятно говорю?
— Да, — кивнул Кондрашов.
— Был я пытливым юношей, вроде вас… и решил произвести эксперимент. Создать постоянные условия для растения и посмотреть, что есть старение: программа, присущая всему живому, или следствие воздействия внешней среды. А для опыта выбрал именно шампиньон, потому что в грибах, в отличие от других растений, не происходит фотосинтез: они, как и животные, питаются готовыми органическими веществами. Это очень, важно для создания стабильных условий существования. Согласитесь, что жизненный путь, скажем, лопуха… — Равич сделал выразительную паузу, — четко определен цикличностью солнечного освещения. И тут уж провести «чистый эксперимент» никак нельзя — нужно остановить движение планеты!
— Значит, бессмертной может быть только плесень? — усмехнулся Павел. — Ей солнце не нужно…
— Вот-вот… — скривил рот Равич. — Рос у меня один долгожитель, который побил все рекорды, и, с точки зрения шампиньона, можно сказать, что он жил вечно… — Юрий Григорьевич нарочито тяжело вздохнул и, ухмыльнувшись, добавил: — Потом, правда, его жизнь трагически оборвалась…
— Каким образом?
— Бабка срезала на жаренку! Оказывается, она потихоньку паслась в моей плантации… Уж больно, старая, грибы любила!
Мальчишки давно убежали играть в футбол. Только Кондрашов и Равич стояли у асфальта, изуродованного нежными, хрупкими грибами.
— Что с Ириной? Она действительно больна? — неожиданно, без перехода спросил Равич.
— Нет.
— Тогда передайте ей, что для настоящей актрисы такие загулы непростительны! Я отчислю ее, несмотря на все заслуги перед студией! Или… вы решили увезти ее на границу?
— Такого разговора пока не было.
— Знаете, Павел, хочу дать дельный совет — оставьте ее… Ирина — взбалмошная, непостоянная. А вы, похоже, серьезно прикипели.
Кондрашов насупился.
— Зря вы на меня волком смотрите. Вы, чай, думаете: я ее соблазнил и покинул? Так ведь нет… Она меня сама, как это говорится — бросила. А я ее люблю, до сих пор…
— Раз бросила — значит, было за что, — твердо сказал Павел.
Равич наклонил голову, царапнул Кондрашова взглядом.
— Скажите, старший лейтенант, вы, наверно, презираете всех гражданских? Особенно таких, как я…
— Почему? Мы ради вас служим… Вы умный, талантливый. Генка сказал, что с вашим появлением даже облик Глебовска изменился.
Равич как-то облегченно вздохнул, оттаял.
— Знаете, а меня всегда тянуло к военным, — доверительно сказал он. — Хочется почувствовать состояние боя. Пушкин ездил на Кавказ, Лермонтов воевал там, Толстой воевал в Севастополе, офицером был Куприн… Наверно, душа в минуты опасности раскрывается необычайно ярко?
— Не знаю… По-моему, в эти минуты на человека действуют две силы — долг и страх. И еще неизвестно, какая из них толкает его к действию. Я видел командиров, у которых вся грудь в орденах и которые трепетали перед начальством и не могли сказать правду…
— Да, да!.. — взволнованно воскликнул Равич. — Я тоже об этом много думаю… Каждый должен совершить маленькую революцию в себе. Быть героем в напряженные исторические моменты гораздо легче, чем быть таковым в период мирного созидания… — Он говорил страстно, оживленно. — Быт — вот тот невидимый фронт, на котором могут загнуться даже несгибаемые бойцы. В тяжкую годину все становятся братьями, все хотят одного… А в наши дни умение быть «настоящим человеком» требует ума, выдержки, чуткого отношения к людям, трезвого взгляда на вещи… И выплывают суровые вопросы: «Сумеешь ли ты, бывший боец, стать строителем и воспитателем? Не вскружит ли тебе голову власть? Не будешь ли рвать кусок у ближнего? Не засосет ли тебя серая мещанская рутина?..»