— Когда надо, вы именно наш взвод вызывайте. Как штык, мы!
— Ладно-ладно, — пообещал СанСаныч. — Именно вас.
Отсветы благостных душевных состояний блуждали на ходу засыпающих солдатских лицах: закончили наконец! устали! наелись! и курево есть! скорее бы спать!..
И СанСаныч с прапорщиком — здоровые мужики — валились с ног. Тоже думали, скорее бы в койку.
Бренча бутылками, ящик с водкой с трудом взгромоздили с начала на подножку кабины ЗИЛа, сил, поднять сразу, выше, уже не было, потом и в кабину втолкнули под ноги прапорщику. Вид у старшего прапорщика теперь был не такой уж и бравый. Он тяжело ещё дышал, из-под криво — кокардой набок, сидящей фуражки выглядывали мокрые, взъерошенные волосы, ворот гимнастёрки от пота потемнел, был широко расстёгнут… глаза ввалились, но лицо было розовое, не сказать румяное. Прапорщик с удовольствием, по мужски, ответно хлопнул ладонью на прощальное сильное рукопожатие СанСаныча, стиснул пальцы, и разулыбался, почувствовав в своей руке… деньги.
— А это вам, — глядя в глаза прапорщику, сказал СанСаныч. — Выручили. Спасибо, командир.
— Не за что, — криво улыбаясь, отмахнулся военный. — Это вам спасибо. — И стесняясь, сунув деньги в карман, пояснил. — А то ведь уже четыре месяца, как нам зарплату не платят. Ага! Домой, жене — стыдно сказать! — только продукты кое-какие из пайковых приношу, и всё. Да! — подтвердил он, видя удивление и непонимание в газах СанСаныча. — Выручили, считай, просто. Спасибо!
— Да ладно вам, — вновь расстроился СанСаныч, видя явную несправедливость к военным. — Это вы меня выручили. Поздно уже, езжайте отдыхать. Солдат-то хоть сегодня пожалейте, не гоняйте там по тревоге.
— Что вы, нет, конечно. Совсем шланги. Куда их гонять. Ну ладно, мы поехали, — кивнул водителю. — Заводи.
— Подполковнику привет.
— Обязательно передам. Он ждёт… — подумал и уточнил. — Должен ждать… В общем, если что — звоните.
— Ладно, позвоним. Спасибо.
— Ну, добро! Мы поехали… Вихров, трогай!
Машины, довольно урча, прощально покачивая своими шаткими брезентовыми тентами, будто кибитки бродячих цыган, выехали со двора.
— Всё, Людмила Николаевна, — с горечью, глядя на отъезжающие машины, как отчитывая, зло и жёстко произнёс гендиректор. — Запоминаем раз и навсегда: никогда больше, нигде, и ни в каком качестве мы не используем солдат… Мы! — делая на этом ударение. — Ты поняла?
— Поняла, — испуганно сжалась Людмила Николаевна. — Но тут же ситуация была… такая…
— Я понимаю, что ситуация, — всё ещё злясь, жёстко перебил СанСаныч. — Мы договорились? Договорились?!
— Конечно! Только я тут причём? Им не платят, другим не платят, нигде не платят — мы-то с вами тут причём? Мы же не правительство, не депутаты какие…
— Вот и плохо.
— А что плохо? — изумилась Людмила Николаевна. И рассмеявшись, вдруг предложила. — Ну давайте, мы вас в депутаты выдвинем, СанСаныч, а! Вы ж, не пойдёте.
— Да, не пойду.
— Ну вот…
— Я на своём месте хочу хорошо работу делать. Понимаешь? И каждый так должен. И правительство, и депутаты. Перестройка же, Люда! Перестройка!
— Ну, мы и перестраиваемся! Никто пока, слава Богу, сильно не мешает. Смотрите, сегодня, и склад нашли, и дело большое сделали, и ребят накормили. И не нужно самобичеванием заниматься. Мы очень хорошо работаем. Очень! Другие пусть так… И всё-всё, — видя, что он как-то хочет возразить, останавливает его. — Всё-всё, СанСаныч, заканчиваем дискутировать. Сейчас же едем к нам ужинать, Лёша и Таня уже давно ждут, я звонила. — Потянула к машине. — Бедненький, наш, устал сильно, да? Я же вижу. Как заправский грузчик тяжести таскал.
— Как заправский, говоришь? — усмехнулся гендиректор. — Ну ладно, едем. — Глубоко вздохнул. — Пожалуй, действительно устал.
— Ну так… Шутка ли, почти сорок тонн разгрузили.
— Тридцать шесть, — поправил гендиректор.
— Я ж говорю, не десять!
— Ох, ты лиса!
— Я не лиса, СанСаныч, я заботливая женщина.
— Люда, ты — юрист, а не женщина. Понятно?
— Ну ничего себе! — притворно ужаснулась Людмила Николаевна. — Я, уже, оказывается, и не женщина здесь. Вот это новость!
— Да вот! Ты — юрист. Товарищ по работе.
— Ах, даже так, — товарищ! Ну-ну!.. Ладно, пусть так. Но товарищ-юрист я, для вас, только в рабочее время. А не в рабочее, я — просто женщина. Смотрите, видите? — кокетливо показывая себя, закружилась на месте. — Сейчас, как раз не рабочее время.
— Ты не женщина, ты — хулиганка.
— Вот, это другое дело, это мне больше нравится, — сказала она, прижимаясь к нему плечом. — Едем скорее.
А он, управляя автомашиной, в это время с сожалением думал о том, что всё у него удалось сегодня, кроме одного: пришлось всё же отменить встречу с Леночкой. Позавчера только об этом в очередной раз договорились. Она и ключи от квартиры у подруги снова взяла. Ожидала встречи, волнуясь и переживая, как и он тоже. СанСаныч успел, конечно, созвониться, успел предупредить, но расслышал в её голосе приятную для себя нотку горечи, и сожалел сам. Встречи с Леной, Еленой-Желанной, как он называл её в минуты близости, становились всё более сильной и необходимой для него потребностью. Оба тянулись друг к другу, как к единственно главному источнику тепла, любви и наслаждения, каждый, по сути, этим источником и являясь. Зная это, чувствуя, несли это состояние друг другу, волнуясь и торопясь, радуясь, и доставляя наслаждение. За те, короткие часы, которые они бывали вместе, старались как можно больше дать друг другу ласки, тепла, нежности. Они, оба, утоляли голод всеразрастающейся любви, не замечая, не отдавая в этом отчёта, радовались и страшились порой своей страсти… и не могли утолить, скорее уж наоборот. Чувства росли, заполняя всё для них свободное пространство.
До встречи они, каждый, имея семьи, не получали, оказывается, той всесжигающей, ураганной, физической страсти от общения с супругами. Случайно познакомившись, найдя друг друга, тянулись теперь и физически, и духовно.
Вскочив перед ним на постели на колени, в одной коротенькой облегающей комбинации или без неё, она, вдруг, — девчонка-девчонкой! — миниатюрная, соблазнительная, — начинала рассказывать какую-нибудь смешную институтскую историю, как, «…Представляешь, Санечка, один мой студент, комплимент мне такой смешной сказал…» Или, «как…» другое, что-нибудь в таком же роде. Торопилась выговориться, рассказать ему, поделиться. Они весело и счастливо смеялись… Потом она, будто опомнившись, легко наклонялась к нему, и нежно-нежно целовала его в губы, шепча: «Санечка мой, любимый! Никому тебя не отдам!» Либо опускалась рядом, и затихала — совсем ненадолго, переполненная любви и нежности к нему, своему любимому. Принималась целовать его лицо, шею, плечи, грудь, живот… всего.
Сначала медленно, слыша в себе томительный чувственный отклик, потом целовала быстрее, подгоняя чувства, торопя нарастающие ощущения, потом уже истово. Охваченная разгорающимся жарким, и вместе с тем, сладким огнём любви, — волна страсти опаляла её грудь, останавливая сердце, бешено заставляя его потом биться, сушила губы, туманила рассудок, вызывая сложную гамму — бурю, вихрь чувств, уходила в судорожную истому ног, рук, переходя снова к… — предвосхищая наслаждение. Зажигая и его. Слыша, как он стонет под её ласками, как напрягается всё его большое, сильное тело, восстаёт его плоть, руки до боли сжимают её груди, бедра… От одного этого, едва не теряла сознание. Истово шептала: Скорее… скорее!.. скорее!.. О-о-о!
«Я умираю!.. Умираю… Умираю… Умир-р…а-а-а-а-а-аю!» — бессознательно, севшим голосом, повторяла она, чувствуя его. Ей нравилось быть и сверху. Уперевшись руками в его грудь, в струнку выпрямив корпус, она, двигая бёдрами на встречу, доводила себя и его до беспамятства. Всё сильнее вжимаясь в него, всё убыстряя темп движений… Откинув голову назад, либо мотая головой, она, сжав губы, почти кричала… В полный голос кричать было невозможно. Хозяйка квартиры, её институтская подруга, предупредила: «Вы уж потише там, как-нибудь, ребята, а! Стены тонкие, а соседи у нас жутко болтливые. Что обо мне будут говорить?!»
Потом ритм её движений, вдруг, прерывался, становился резким, судорожным, ногти её впивались в его грудь, и она, несколько раз ещё вздрогнув… глубоко на вздохе, останавливалась, замирала… и резко опадала на него, едва спросив: «Ты, хоть успел?»
Часто они кончали вместе. Иногда он отставал. Но это не мешало им быть счастливыми…
В один из таких моментов, он, вдруг, заметил очень приятную особенность в её облике. Поразительную особенность. Очень важную. Как открытие для себя сделал… Лицо Лены, в тот момент, в минуты их близости, когда она подходит к вершине своего физического удовольствия, становится совсем другим! Другим! Светлым! Осветлённым! Открытым! Совсем девичьим! Будто именно сейчас истинное её лицо раскрывается, как бутон цветка на рассвете, отражая подлинное состояние души. Чистым оно становится, незащищённым, и счастливым! Другим!.. Очень красивым! Счастливым! Невероятно милым и трогательным!
Это наблюдение поразило СанСаныча. Такого явления он ни у кого из своих бывших женщин, никогда, в такой ситуации, не замечал. Не было такого. Нет!.. Может, не так внимательно смотрел, собой был занят? Может быть! Тогда всё по-другому было…
Потом это отображение вдруг исчезало, и лицо, выражение, становилось просто милым и любимым лицом его Елены-Желанной. Любимой! Прекрасной! Но того, высветленного, состояния уже не было. Ровно до следующего мгновения! А он, это явление, всякий раз ждал… И с удивлением, к удовольствию своему, вновь замечал, радуясь и улыбаясь встрече. Оно каждый раз было чуть другим, но именно таким, по особенному высветленным изнутри. Он, ей, об этом удивлённо и с восхищением сказал. Она, как-то по-особенному ему улыбаясь, ответила.
— Не правда всё это! Ты придумал, — и счастливо рассмеялась.
Кстати, и голос — потом! — у неё тоже был другим. Играл всеми красками обертонов: ёмкий, наполненный, спокойный, будто воркующий. Снова нежно поцеловав его в губы, она повторила.