Эти пословицы, содержащие мудрость многих веков и народов, я собрал в единое наставление и предпослал альманаху 1757 года в виде обращения мудрого старика к людям, пришедшим на аукцион. Будучи собраны воедино, советы эти производили более сильное впечатление. Сочинение мое было встречено с единодушным одобрением и приведено во всех газетах Америки. В Англии его перепечатали на отдельных листах для расклейки в комнатах, во Франции сделали два перевода, и много экземпляров было куплено духовенством и землевладельцами для бесплатной раздачи прихожанам и арендаторам. Поскольку в нем содержался призыв воздерживаться от лишних трат на заморские предметы роскоши, в Пенсильвании сложилось мнение, что оно способствовало росту благосостояния, наблюдавшемуся там несколько лет после его опубликования.
Мою газету я тоже рассматривал как средство просвещения и поэтому часто перепечатывал в ней очерки из «Зрителя» и других нравоучительных журналов; а иногда помещал в ней и собственные статейки, первоначально предназначенные для прочтения в нашей «Хунте». Среди них есть сократический диалог, имеющий целью доказать, что человек порочный, каковы бы ни были его таланты и способности, не может почитаться разумным, и рассуждение на тему о самоотречении, из коего явствует, что добродетель не прочна, пока упражнение в ней не стало привычкой и она не освободилась от власти противоположных склонностей. То и другое можно прочитать в газетах от начала 1735 года.
Составляя мою газету, я неуклонно отметал всякую клевету и злоязычие, ставшие в последние годы таким позором для нашей страны. Всякий раз как меня просили поместить такой материал и авторы, как водится, ссылались на свободу печати и уверяли, что газета подобна дилижансу, в котором волен ездить любой, лишь бы заплатил за место, я отвечал, что, если автор пожелает, я могу отпечатать его труд отдельно, в любом количестве экземпляров, и пусть сам ими распоряжается, я же не берусь распространять его пасквили; и что, связав себя с подписчиками обязательством поставлять им чтение либо полезное, либо занимательное, не могу их обижать заполняя газету чьими-то дрязгами, не имеющими к ним никакого касательства. Надо сказать, что многие наши печатники не стесняются в угоду злопыхателям печатать лживые измышления о самых достойных людях и тем раздувать вражду и даже доводить дело до дуэлей; более того, они позволяют себе непристойно отзываться о порядках в соседних штатах и даже о поведении наших верных союзников в других странах, что чревато самыми плачевными последствиями. Я упоминаю об этом в виде предостережения нашим молодым печатникам, чтобы они не оскверняли своих станков и не унижали своей профессии этой постыдной практикой, но твердо отказывались ей следовать, лишний раз убедившись на моем примере, что в конечном счете такой образ действий не повредит их интересам.
В 1733 году я послал одного из моих подмастерьев в Чарльстон, что в Южной Каролине, где требовался печатник. Я снабдил его станком и шрифтами по договору о товариществе, согласно которому мне причиталась одна треть доходов от типографии, я же брал на себя одну треть расходов. Это был человек образованный и честный, но ничего не смысливший в бухгалтерии; и хотя он время от времени присылал мне деньги, я до самой его смерти не мог добиться от него ни отчетов, ни точных сведений о нашем товариществе. Когда же он умер, типография перешла в ведение его вдовы, а она, будучи рождена и воспитана в Голландии, где, как мне стало известно, бухгалтерия входит в курс женского образования, не только прислала мне по возможности полный отчет о совершенных сделках, но и далее продолжала в них отчитываться регулярно за каждый квартал и вела дело столь успешно, что не только дала приличное образование всем своим детям, но по истечении срока нашего договора смогла выкупить у меня типографию и поставить во главе ее своего сына.
Я упоминаю об этом главным образом с тем, чтобы рекомендовать этот предмет для обучения наших девушек, ибо в случае, если они овдовеют, он может пригодиться им больше, нежели музыка и танцы, оградит их от происков коварных обманщиков, посягающих на их деньги, и позволит и дальше успешно возглавлять прибыльное коммерческое дело, пока не подрастет сын, которому можно будет его передать; и все это надолго послужит интересам и обогащению семьи.
Году примерно в 1734-м к нам прибыл из Ирландии молодой пресвитерианский священник, некто Хемфилл, который произносил звучным голосом и, по-видимому, экспромтом, великолепные проповеди, собиравшие множество людей разных исповеданий, дружно им восхищавшихся. Среди прочих и я постоянно ходил его слушать, проповеди его мне нравились, потому что он не был догматиком, а делал упор на упражнения в добродетелях, или, выражаясь по-церковному, на добрых делах. Однако те из наших прихожан, что считали себя правоверными пресвитерианами, не одобряли его учения, так же как и большинство старых священников, те подали на него жалобу в синод как на еретика, чтобы добиться его отстранения от должности. Я горячо принял его сторону и приложил все усилия, чтобы сколотить группу в его защиту, и некоторое время мы боролись за него с надеждой на успех. По этому поводу много чего было написано «за» и «против», а когда выяснилось, что говорит он превосходно, но пишет весьма посредственно, я предложил ему мое перо и написал от его имени два или три памфлета и еще статью для газеты в апреле 1735 года. Эти памфлеты, как то обычно бывает с полемическими писаниями, в свое время читались нарасхват, но вскоре утратили свою злободневность, и едва ли до наших дней сохранился хотя бы один экземпляр.
Во время этого спора случилось одно обстоятельство, чрезвычайно ему повредившее. Кто-то из его противников слышал его проповедь, вызвавшую большое восхищение, и припомнил, что где-то читал ее раньше, если не всю, то частями. Поискав, он нашел большие выдержки из нее в одном из британских «Обозрений» – то была проповедь доктора Фостера. Это открытие возмутило многих из нашей группы, они отказали ему в поддержке и тем приблизили наше поражение в синоде. Я, однако, не отступился от него, считая, что лучше пусть он читает нам хорошие проповеди, сочиненные другими, чем плохие собственного сочинения, хотя последнее было более принято. Впоследствии он признался мне, что ни одной своей проповеди не сочинил сам, просто у него замечательная память, что позволяет ему запомнить и повторить любую проповедь после одного-единственного прочтения. После нашего поражения он от нас уехал искать счастья в других палестинах, а я навсегда перестал ходить в церковь, хотя и продолжал еще много лет давать деньги на содержание священников.
В 1732 году я стал изучать языки. Французским я скоро овладел настолько, что мог с легкостью читать книги. Затем перешел к итальянскому. Один мой знакомый, тоже изучавший этот язык, частенько соблазнял меня сыграть с ним в шахматы. Убедившись, что это отнимает у меня слишком много времени, отведенного для занятий, я сказал, что больше играть не буду, разве что на одном условии: после каждой партии выигравший получает право задать урок либо на запоминание грамматических правил, либо на перевод и проч., и этот урок проигравший дает честное слово выполнить до нашей следующей встречи. Играли мы с ним примерно одинаково и таким образом вколачивали иностранный язык друг другу в голову. Позже я приналег на испанский и научился читать книги также и на этом языке.
Я уже упоминал, что латынь изучал когда-то в школе всего один год, после чего совсем ее забросил. Но освоившись с французским, итальянским и испанским, я, просматривая однажды латинскую Библию, обнаружил, что понимаю гораздо больше, чем ожидал, и это подтолкнуло меня снова заняться латынью, на сей раз с успехом, так как знание этих языков послужило мне хорошей подготовкой.
Это навело меня на мысль, что в обучении иностранным языкам мы проявляем известную непоследовательность. Нам внушают, что начинать следует с латыни, потому-де, что, зная ее, легче будет овладеть современными языками, которые от нее произошли, а между тем мы ведь не начинаем с древнегреческого, чтобы легче овладеть латынью.
Правда, если взобраться по лестнице до самого верха, не касаясь ногами ступенек, спускаться по ним будет легче; но правда и то, что если начать с нижней ступеньки, легче будет добраться до верху. Поэтому я и предлагаю тем, кто занят образованием нашей молодежи, подумать, не лучше ли начинать с французского, затем переходить к итальянскому и т. д., поскольку, начав с латыни, многие бросят ее, проучившись несколько лет и не достигнув особенных успехов, так что все выученное останется без пользы и время окажется потраченным впустую; если же, потратив столько же времени на занятия, они так и не доберутся до латыни, то хотя бы успеют овладеть двумя-тремя языками, поныне находящимися в употреблении, а это может им очень пригодиться в жизни.
Я десять лет не был в Бостоне, и вот теперь, когда достиг благосостояния и мог себе это позволить, я побывал там и навестил родных. На обратном пути я заглянул в Ньюпорт к брату, который обосновался там со своей типографией. Давние наши раздоры были забыты, мы встретились очень сердечно и дружески. Его здоровье уже сильно пошатнулось, и он, предвидя, что долго не протянет, просил меня после его смерти взять к себе его сына, в то время десятилетнего мальчика, и вырастить из него печатника. Я выполнил его просьбу, но прежде чем обучить мальчика ремеслу, на несколько лет отдал его в школу. Пока он подрастал, дело вела его мать, а потом я подарил ему набор новых шрифтов, потому что отцовские поизносились. Таким образом я сторицей заплатил брату за то, что некогда лишил его своих услуг, сбежав от него раньше времени.
В 1736 году умер, заразившись оспой, один из моих сыновей, крепкий четырехлетний мальчуган. Я горько и долго раскаивался и до сих пор раскаиваюсь в том, что не сделал ему прививки. Упоминаю об этом для сведения тех родителей, которые уклоняются от прививки оспы детям под тем предлогом, что не простили бы себе, если бы ребенок умер от прививки. Мой пример показывает, что напрасных сожалений не избежать и в том и в другом случае, а раз так, нужно выбирать более безопасный путь.