Едва я покончил с этим делом и надолго обеспечил мой форт провиантом, как получил письмо от губернатора, сообщавшего мне, что он созвал Ассамблею и просит меня присутствовать на заседаниях, если положение на границе больше не требует моего пребывания там. Поскольку мои друзья, члены Ассамблеи, тоже слали мне письмо за письмом с тою же просьбой, а три мои форта были построены и жители готовы остаться на своих землях под их защитой, я решил возвратиться, тем более что один офицер из Новой Англии, полковник Клэпем, понаторелый в войнах с индейцами, находился в то время в расположении моего отряда и согласился принять от меня командование. Я написал о том приказ, велел построить гарнизон и прочитать приказ перед строем, а сам отрекомендовал солдатам Клэпема как офицера, более меня искушенного в военном деле, а следственно, более пригодного для того, чтобы ими командовать, и после краткой прощальной речи отбыл в Филадельфию. До Бетлехема меня торжественно проводили, и там я пробыл несколько дней, отдыхая от утомительных трудов последних месяцев. В первую ночь я никак не мог уснуть в удобной постели, столь непохожей на жесткий пол нашего барака в Гнадене, где вся постель состояла из пары одеял.
В Бетлехеме я разузнал много нового об образе жизни «моравских братьев»; некоторые из них меня провожали, и все были со мною очень любезны. Я узнал, что свои заработки они отдают в казну всей общины, едят за общим столом и спят в общих спальнях по многу человек вместе. В спальнях я приметил щели в стенах, прорезанные под самым потолком и с толком расположенные для проветривания комнат. Я побывал в их церкви, где слышал хорошую музыку – орган в сопровождении скрипок, гобоев, флейт, кларнетов и проч. Их проповеди, как выяснилось, обычно бывают обращены не к смешанной пастве, то есть к мужчинам, женщинам и детям, что для нас привычно, но собирают по отдельности когда женатых мужчин, а когда их жен, или молодых мужчин, или молодых женщин, или детей. Мне довелось послушать проповедь, обращенную к детям. Детей привели и рассадили рядами на лавках, за мальчиками присматривал молодой человек, их учитель, за девочками – молодая женщина. Проповедь была рассчитана на их понимание и выдержана в приятном, совсем не высокопарном тоне, их словно ласково уговаривали поступать хорошо, а не дурно. Вели они себя очень благонравно, но показались мне бледными и болезненными, и я подумал, что они, наверно, мало бывают на воздухе и мало двигаются.
Я поинтересовался моравскими браками, верно ли говорят, что их заключают по жребию. Мне объяснили, что к жребию прибегают лишь в исключительных случаях; обычно же, когда молодой человек надумает жениться, он ставит об этом в известность своих старейшин, а те советуются со старейшими из женщин, которым подчинены молодые девушки. Эти старейшины обоего пола хорошо изучили вкусы и нрав своих учеников и учениц, и могут судить о том, кому с кем сочетаться браком. Обычно к их мнению прислушиваются, но если, к примеру, оказывается, что какому-то молодому человеку в равной степени подходят две или три разные девушки, вот тогда бросают жребий. Я возразил, что, если заключать брак не по взаимному выбору сторон, он может оказаться очень несчастливым, и услышал в ответ: «То же случается и когда молодым людям предоставляют выбирать самим». И этого я, по чистой совести, не мог отрицать.
По возвращению в Филадельфию я убедился, что вербовка в милицию идет полным ходом. Жители, кроме квакеров, чуть не поголовно в нее записались, разбились на отряды и выбрали себе капитанов, поручиков и прапорщиков в согласии с новым законом. Доктор Б. побывал у меня и подробно рассказал, сколько усилий он употребил, чтобы склонить общественное мнение в пользу этого закона, приписывая успех именно своим усилиям. Я-то, грешным делом, приписывал его моему «Диалогу», однако допуская, что он, может быть, и прав, не стал разубеждать его и думаю, что в таких случаях это наилучшее решение. Офицеры единодушно выбрали меня командиром полка, и на сей раз я не стал отказываться. Уж не помню, сколько у нас было рот, но на смотр мы вывели около 1200 бравых молодцов и артиллерию в составе шести полевых орудий, из которых они научились производить двенадцать выстрелов в минуту. После того как я в первый раз делал смотр моему полку, офицеры проводили меня до дому и дали в мою честь залп, от которого в моей электрической машине лопнули склянки. Впрочем, мое возвышение оказалось столь же хрупким, ибо вскоре после того все наши назначения свелись к нулю, так как в Англии закон о милиции был признан недействительным.
В недолгую пору моего полковничества, когда я однажды собрался съездить в Виргинию, офицерам моего полка взбрело в голову, что им следует проводить меня до Ловер-Ферри. Когда я уже садился на лошадь, они явились к моему дому, числом тридцать или сорок, верхами и в мундирах. Я не был предуведомлен об этой затее, не то отменил бы ее, ибо всякие парадные церемонии мне всегда претили и вид их очень меня огорчил, но помешать им сопровождать меня я уже не мог. В довершение всего едва мы тронулись с места, как они обнажили сабли и так всю дорогу и ехали с саблями наголо. Кто-то сообщил об этом владетелю, и тот до глубины души оскорбился. Ни его губернаторам, ни ему самому, когда он находился в нашей провинции, таких почестей не оказывали; он заявил, что они приличествуют только особам королевской крови. Возможно, так оно и было, я-то не знал, какие правила этикета предусмотрены на подобные случаи.
Однако эта глупейшая история усугубила вражду, которую он уже питал ко мне за мои речи в Ассамблее касательно освобождения его земель от обложения налогом, против чего я всегда восставал очень горячо, позволяя себе резко отзываться о его скупости и несправедливости. Он пожаловался на меня министрам, заявив, что я главная помеха королевской службе и благодаря своему влиянию в Ассамблее препятствую прохождению законов о сборе средств, а в подтверждение своих слов привел эту затею моих офицеров, расценив ее как доказательство моего намерения насильно отнять у него управление провинцией. Обратился он также к начальнику почтового ведомства сэру Эверарду Фокнеру, но добился лишь того, что сэр Эверард мягко меня пожурил.
Несмотря на постоянные трения между губернатором и Ассамблеей, в которых я, как член Ассамблеи, столь ретиво участвовал, мои отношения с ним оставались учтивыми и личных ссор между нами не бывало. С тех пор мне не раз приходило в голову, почему он совсем или почти не держал на меня зла за ответы на его послания, которые, как он знал, составлялись мною; то была профессиональная привычка, иными словами, он, получив юридическое образование, видел в нас обоих всего лишь адвокатов, представляющих стороны в тяжбе, он – владетелей, а я – Ассамблею. Так или иначе, ему случалось по-дружески меня навещать, чтобы дать мне совет по какому-нибудь сложному пункту, а иногда – впрочем нечасто, – чтобы спросить моего совета.
Мы действовали заодно, когда снабжали армию Брэддока провиантом, а когда пришла страшная весть о его поражении, губернатор поспешно вызвал меня, чтобы посоветоваться, какими мерами предотвратить уход жителей из глубинных графств. Уж не помню, какой совет я ему подал, но, кажется, он сводился к тому, чтобы написать Данбару и попытаться уговорить его поставить войска на границе до того времени, когда он, получив подкрепление из колоний, сможет проследовать дальше со своей экспедицией. А когда я вернулся с границы, он хотел, чтобы я сам провел такую экспедицию с войсками провинции для захвата форта Дюкен, потому что у Данбара были другие планы, меня же предлагал произвести в генералы. Я был не столь высокого мнения о моих военных талантах, как он мне внушал, и думаю, что он сам преувеличивал свою веру в них; но он, возможно, полагал, что моя популярность поможет набрать нужные войска, а мой вес в Ассамблее – отпустить денег на их оплату, притом так, чтобы не облагать налогом обширных владений. Поняв, что его предложения меня не прельщают, он отступился, а вскоре ушел с губернаторского поста, и его сменил капитан Денни.
До того как рассказать о моем участии в общественной жизни при новом губернаторе, следует, пожалуй, вкратце описать начало и рост моей известности как ученого.
В 1746 году, будучи в Бостоне, я познакомился там с неким доктором Спенсом, который недавно прибыл из Шотландии и показал мне кое-какие опыты с электричеством. Поставлены они были очень несовершенно, ибо он не был мастером в этом деле, но поскольку сей предмет был для меня внове, они меня удивили и очень мне понравились. Вскоре после моего возвращения в Филадельфию наше библиотечное содружество получило в подарок от мистера П. Коллинсона, члена Лондонского Королевского общества, стеклянную трубку с указаниями о том, как использовать ее в таких опытах. Я ухватился за эту возможность повторить то, что было мне показано в Бостоне, и путем неустанных упражнений научился ставить такие опыты, о каких нам писали из Англии, а также добавил от себя новых. Я сказал о «неустанных упражнениях», потому что мой дом был всегда полон людей, приходивших посмотреть эти новые чудеса.
Чтобы частично переложить сие бремя на моих друзей, я распорядился выдуть на нашем стекольном заводе еще несколько таких трубок, так что проделывать опыты стали уже несколько человек. Самым ловким из них был мистер Киннерсли, мой сосед, человек образованный, но временно не у дел. Я посоветовал ему показывать опыты за деньги и написал для него две лекции, в которых опыты были перечислены в таком порядке и снабжены такими объяснениями, что каждый предыдущий облегчал понимание следующего. Он обзавелся красивой машиной, в которой все мелкие части, какие я мастерил сам, были изготовлены искусными слесарями. Лекции его охотно посещались и пользовались успехом, и через некоторое время он предпринял поездку по колониям, где читал их во всех столичных городах и тем заработал кое-какие деньги. На Вест-Индских островах ставить опыты оказалось трудно из-за влажности воздуха.