Я ознакомил Ассамблею с содержанием этой беседы, предложил им проект резолюции, в котором утверждал наши права, заявляя, что мы от них не откажемся, но в данном случае нас к этому вынудили насильно, против чего мы протестуем, и Ассамблея в конце концов согласилась одобрить другой проект, учитывающий инструкции владетелей. Этот проект губернатор, конечно, утвердил, и я смог наконец отправиться в путь. Тем временем пакетбот ушел, а с ним уплыли и мои припасы, отчего я потерпел немалый урон; а единственным вознаграждением его светлости мне была благодарность за оказанную услугу, в то время как вся честь примирения губернатора с Ассамблеей досталась на его долю.
Он отбыл в Нью-Йорк раньше меня и, поскольку расписание пакетботов было в его ведении, а в Нью-Йорке их стояло еще два, из коих один, по его словам, должен был отчалить в ближайшее время, я просил его сказать, когда именно, дабы не опоздать. Он отвечал: «Я приказал, чтобы он отвалил в субботу, но вам могу сообщить entre nous[12] что, если вы приедете в понедельник утром, вы еще его застанете, а больше не откладывайте». Из-за случайной задержки у одного из паромов я попал в Нью-Йорк лишь в понедельник в полдень и очень боялся, что пакетбот ушел, так как ветер дул попутный; но страхи мои улеглись, когда я узнал, что он еще в гавани и не отчалит до завтра. Можно подумать, что теперь-то я вот-вот отплыву в Европу. Я и сам так думал, но в то время еще плохо знал характер милорда, одной из отличительных черт коего была нерешительность. Вот несколько тому примеров. В Нью-Йорк я прибыл в начале апреля, а отчалили мы лишь в конце июня. Все это время в нью-йоркской гавани стояло еще два пакетбота в ожидании генеральской почты, которую он что ни день обещал сдать завтра. Пришел еще один пакетбот и тоже был задержан, а еще до нашего отплытия ожидался приход четвертого. Наш должен был отойти первым, так как простоял там дольше всех. На все четыре были записаны пассажиры, некоторые из них места себе не находили от нетерпения, а купцы волновались за свои письма и приказы о страховании осенних товаров (время было военное), но их тревога не помогла: почта его светлости не была готова, а между тем подчиненные, бывая у него, неизменно заставали его за письменным столом, с пером в руке, и уходили, воображая, что он пишет целыми сутками.
Я и сам отправился как-то утром засвидетельствовать ему свое почтение и среди ожидающих приема увидел некоего Инниса, филадельфийца, прибывшего с пакетом от губернатора Денни. Он передал мне несколько писем от знакомых из Филадельфии, и я спросил, когда он туда возвращается и где остановился, думая попросить его захватить мои ответные письма. Он сказал, что за ответом генерала губернатору ему велено явиться завтра в девять, после чего он сразу отбудет домой. Я вручил ему мои письма в тот же день. Недели через две я встретил его в той же комнате. «Скоро же вы воротились», – сказал я. «Воротился? Да я еще не уезжал», – «Как так?» – «Вот уже две недели я являюсь сюда каждое утро по распоряжению его светлости, а его письмо все еще не готово». – «Возможно ли это, притом что он столько пишет? Я то и дело застаю его за столом». – «Да, – сказал Иннис, – но он как святой Георгий на вывесках: всегда на коне, и ни с места». Это было весьма меткое замечание: в Англии мне дали понять, что одной из причин, заставившей мистера Питта сместить этого генерала и послать вместо него в Америку Амхерста и Вулфа, послужило то, что министр никогда не получал от него депеш и не знал, чем он занят.
Со дня на день ожидая отплытия, и притом что все три пакетбота спустились в Санди-Хук, где стояли остальные корабли, пассажиры сочли за благо поселиться на борту, чтобы их не бросили на берегу, если последует неожиданный приказ сняться с якоря. Там мы, если не ошибаюсь, провели недель шесть, поедая и по возможности пополняя наши припасы. Наконец флотилия отчалила с генералом и войском и направилась к Луисбергу, чтобы осадить и взять эту крепость; а всем пакетботам было велено следовать за генеральским кораблем, чтобы принимать его депеши по мере их готовности. Лишь через пять дней нам разрешили идти своим курсом, и тогда наш корабль отделился от флотилии и взял курс на Англию. Два других пакетбота он так и не отпустил, протаскал их с собой в Галифакс, где простоял какое-то время, измотав солдат в показных атаках на фальшивые форты, потом раздумал осаждать Луисберг и вернулся в Нью-Йорк со всем войском, с двумя пакетботами и всеми их пассажирами! В его отсутствие французы и дикари захватили Форт Джордж на границе, и после его капитуляции дикари перебили большую часть гарнизона.
Позже в Лондоне я беседовал с капитаном Боннелом, водившим один из тех пакетботов. Он рассказал мне, что после того, как его задержали на месяц, доложил милорду, что корабль его до такой степени зарос грязью, что уже не может развить нужную скорость, и просил разрешения килевать его и очистить днище. Его спросили, сколько времени на это потребуется. Он сказал – три дня. Генерал возразил: «Если справитесь за один день – разрешаю. А иначе – нет, вы снимаетесь с якоря послезавтра». Так он и не получил разрешения, хотя после этого отплытие откладывалось со дня на день еще целых три месяца.
Видел я в Лондоне и одного из пассажиров Боннела, тот был в такой ярости на милорда, который обманом столько времени продержал его в Нью-Йорке, а потом протаскал в Галифакс и обратно, что клялся подать на него в суд и взыскать убытки. Выполнил он эту угрозу или нет, не знаю, но, судя по всему, ущерб он потерпел немалый.
Я часто дивился, как такому человеку могли доверить столь ответственное дело – командовать многочисленным войском, но теперь, когда я лучше узнал большой свет и как там добиваются высоких постов и почему таковыми жалуют, это меня уже не так удивляет. Если бы генерал Шерли, к которому командование перешло после смерти Брэддока, не ушел с этого поста, он, думается мне, провел бы куда более успешную кампанию, чем Лаундон в 1757 году, опозоривший нашу страну своим неимоверным легкомыслием и расточительностью; ибо хотя Шерли не получил военного образования, это был человек здравомыслящий, он умел прислушаться к доброму совету, умел составить разумный план и провести его в жизнь быстро и толково. А Лаундон, вместо того чтобы употребить свою огромную армию для защиты колоний, оставил их без всякой защиты, а сам зря терял время в Галифаксе, вследствие чего мы потеряли Форт Джордж; кроме того, он запутал все наши коммерческие операции и затормозил торговлю, надолго наложив запрет на вывоз продуктов питания, якобы для того, чтобы они не достались неприятелю, а на самом деле чтобы сбить их цену в угоду подрядчикам, в чьих прибылях, как говорили, участвовал и сам (возможно, впрочем, то были пустые подозрения). Когда же запрет был наконец снят, он не удосужился известить об этом Чарльстон, и каролинские корабли, простояв там еще три лишних месяца, оказались так источены червями, что на обратном пути многие из них пошли ко дну.
Шерли, мне кажется, был искренне рад, когда его освободили от столь обременительной обязанности, какой командование армией должно явиться для человека, незнакомого с военным делом. Я присутствовал на приеме, который город Нью-Йорк устроил в честь лорда Лаундона по случаю его назначения. Шерли, хотя уже смещенный, тоже там присутствовал. Собралось великое множество народу – офицеров, горожан и проч., часть стульев пришлось занять по соседству, и один из них, очень низкий, достался мистеру Шерли. Я заметил это, потому что сидел с ним рядом, и сказал ему в шутку: «Слишком низко они вас посадили, сэр». – «Ничего, мистер Франклин, – ответил он, – по мне, чем ниже сидишь, тем покойнее».
Пока я, как рассказано выше, ждал у моря погоды в Нью-Йорке, я получил все счета на провиант и прочее, что достал в свое время для Брэддока; часть их я не мог получить раньше от разных лиц, которых взял себе в помощники. Теперь я предъявил их лорду Лаундону и просил оплатить их. Он передал их для проверки соответствующему офицеру, и тот, сверив каждый счет с распиской, доложил, что все сходится и остаток следует уплатить, о чем его светлость обещал дать распоряжение казначею, однако раз за разом откладывал, и, хотя я неоднократно являлся к нему в назначенное им время, я так и не получил этого распоряжения. А перед самым моим отъездом он мне сказал, что по зрелом размышлении решил не путать свои счета со счетами своих предшественников. «Когда вы будете в Англии, – добавил он, – вы только предъявите их в казначейство, там их оплатят немедленно».
Я попытался объяснить, впрочем, безуспешно, почему мне хотелось бы получить деньги сейчас же, ссылаясь на большие и непредвиденные расходы, каких потребовала долгая задержка в Нью-Йорке, и заметил, что не следовало бы еще больше затруднять меня и оттягивать возвращение денег, данных мною взаймы, тем более что никакого вознаграждения за мои услуги я не просил. «Э, сэр, – сказал он, – не пытайтесь убедить меня, что вы ничего на этом не выиграли; мы в этих делах разбираемся и знаем, что всякий, кто причастен к снабжению армии, находит способ нагреть на этом руки». Я заверял его, что ко мне это не относится, что я не присвоил ни фартинга, но он явно мне не поверил, а я впоследствии узнал, что на таких поставках и впрямь наживают огромные состояния. Что касается до причитавшейся мне суммы, я не получил ее и по сей день, о чем еще будет рассказано.
Перед тем как нам пуститься в путь, наш капитан не упускал случая похвалиться быстроходностью своего пакетбота; но, к великому его огорчению, когда мы вышли в море, этот пакетбот оказался самым медлительным из 96 судов, составлявших флотилию; капитан терялся в догадках, а когда мы сблизились с другим кораблем, почти столь же медлительным, однако же догнавшим нас, приказал всем собраться на корме как можно ближе к кормовому флагштоку. Всего нас, вместе с пассажирами, было на борту человек сорок. Когда мы там сгрудились, наш корабль пошел ходче и скоро оставил своего соседа далеко позади, что и подтвердило догадку капитана, что судно перегружено в носовой части. Все бочонки с водой были размещены на носу, а после того как он приказал их сдвинуть ближе к корме, оно оправдало его надежды как самое быстроходное во всей флотилии.