Он поцеловал Георгину в пылающую щеку.
– К завтрашнему дню наверняка все успокоится.
Сингапуру была дарована спокойная ночь.
Ночь, во тьме которой китайцы сбивались в группы и вооружались всем, что годилось в качестве оружия, чтобы с началом дня нанести удар.
Китайцы, что происходили из Кантона, против китайцев из Фукиена и Амоя, многие из которых рвались в бой, как разозленные хищники – хотя сами только что сбежали в Сингапур от беспорядков на родине. Синкех, новоприбывшие из Китая, который был истерзан не желающим кончаться Тайпинским восстанием. Ти-шу против хок-кьень: ров между двумя китайскими диалектами, всегда ощутимый, всегда видимый, разрывал остров надвое. Он зиял все шире, потому что работы было мало, риса тоже – к тому же дорогого, – и этот ров наполнялся осколками и обломками, огнем и кровью.
Горстка защитников порядка в городе была бессильна против этого взрыва насилия. Пришлось привлечь армию и экипажи канонерок, стоящих на якоре у побережья. Семьдесят мужчин, большая часть европейского населения, примкнули к добровольной дружине; даже султан Джохора послал две сотни своих воинов, и могущественные тауке – Тан Ким Сен и Си Ю Чин – прилагали усилия в посредничестве.
Однако волны гнева не удавалось сгладить, они бурно вздымались и опускались, катились из города в деревенские районы внутри страны, в Райя Лебар, Бедок и Букит-Тимах и снова назад, ничуть при этом не затухая.
Полные страха, напряженные дни были в этом мае, пока китайцы громили и грабили Сингапур и убивали друг друга. Ах Тонг и три боя прокрадывались тенью по саду и по дому как побитые собаки, стыдясь за своих земляков и боясь, что теперь подумают о них господа.
Георгина вытерла мокрый лоб и смотрела на небо, которое потело молочно-белой моросью. Гнетущая тишина давила на сады. Только море беспокойно плескалось по ту сторону стены; скоро опять разразится гроза.
Она равномерно покачивала гамак, который Ах Тонг подвесил к балкам веранды для новорожденного и поначалу часами орущего Дункана; теперь в этом гамаке раскинувшись и с открытым ртом дремал Дэвид. Этот ребенок, который внешностью и характером так походил на Пола, как будто Георгина была лишь сосудом, чтобы родить его на свет, и ничего больше. Может быть, потому что она мало что чувствовала, когда они зачинали это дитя, так она иногда думала.
Семпаку, которая обычно качала и оберегала его спящего, она отослала и надеялась, что монотонные движения принесут ей успокоение. Однако при каждом треске среди деревьев, при каждом шорохе и скрипе она вздрагивала.
– Не бойся, – подал голос Гордон Финдли. – Здесь мы в безопасности. Мы, европейцы, здесь на Бич-роуд совершенно неинтересны этим бунтовщикам.
Георгина посмотрела на отца, сидящего в костюме и жилетке за столом за чашкой чая, листая «Стрейтс таймс».
– И как ты можешь сохранять спокойствие?
– Это Сингапур. – Он бросил на нее снисходительный взгляд. – Если ты хочешь жить в упорядоченном, надежном мире, тебе следовало остаться в Англии.
Тон его был ровным, ни упрека, ни следа остроты не было в голосе; рождение внуков настроило Гордона Финдли примирительно, почти мягко.
У Георгины кровоточило сердце при мысли, что китайцы не оставят от города камня на камне, воюя друг с другом.
Она думала о переулках и улицах, на которых под изогнутыми крышами теснились мелочные лавки, где можно было купить все что угодно – от перочинного ножа до отвертки и пороха. Разные сорта чая и трав, сладости, фарфор, стекло и плетеные товары. Торговцы-разносчики продавали воду, сахарный тростник, куски ананаса, манго и джекфрута; мобильные кухни продавали супы, раков, рис и блюда из овощей. Писари сочиняли за деньги письма на старую родину или читали вслух полученные письма, а у брадобреев всегда была работа: брить головы китайцев, за исключением вездесущей длинной косицы, брить и укорачивать бороды и чистить уши всевозможными пинцетами, палочками и щеточками.
Она вспомнила По Хенга, своего сапожника, и своего портного Ах Фу Ми, с которым она за чашкой чая изучала журналы мод, которые тетя Стелла посылала в Сингапур, чтобы он наколдовал Георгине новое платье. Свою тонкую почтовую бумагу Георгина тоже покупала в одной из этих китайских лавок, когда выезжала с Картикой.
Иногда она просила Ах Тонга сопровождать ее под тем предлогом, что ей может понадобиться переводчик. На самом же деле потому, что лучистое его лицо делало ее счастливой, когда он оказывался среди своих земляков, то здороваясь с кем-то, то перебрасываясь парой слов, то поджидая ее за чашкой чая или на ходу заглядывая в Тиан Хок Кенг, храм небесного счастья, чтобы помолиться своим богам под фигурными кровлями из красной и зеленой черепицы, увенчанными драконами.
От этих мыслей сердце ее испуганно спотыкалось.
– Как бы с Полом чего не случилось, – шептала она.
Вот уже десять дней в Сингапуре было неспокойно, и девять дней Пол Бигелоу входил в состав добровольной дружины, которая патрулировала город. Он забегал в Л’Эспуар лишь на несколько часов – помыться, перекусить и забыться свинцовым сном – потный, пропыленный и усталый; измождение и жесткость во взгляде выдавали, что приходилось видеть его глазам.
– Не бойся, – отвечал Гордон Финдли. – Он крепкий, да и в остальном в полной боевой готовности. Не так-то легко застигнуть его врасплох. – Он помолчал. – Хорошего мужа ты себе нашла.
Редкая, неожиданная похвала, и у Георгины потеплело на сердце.
– Да, он такой.
Угольно-черные брови отца сошлись на переносице, и он с шумом продолжил листать газету.
– Если не считать фиаско с плантациями. Я ему сразу говорил, что из этого ничего не выйдет. Мы коммерсанты, а не плантаторы. Там и другие потерпели неудачу. Например, Балестье, в свое время американский консул, со своей плантацией сахарного тростника. Тогда, в тридцатые.
Гамбир и перец, две культуры, которые в своем росте и урожае взаимно способствовали одна другой и продавались за хорошие деньги, в последние годы прорвались в джунгли, в сердце острова, и немало китайских плантаторов разбогатели на этом.
Пол долго носился с мыслью тоже войти в этот бизнес. Слишком долго; когда он вскоре после рождения Дункана приобрел плантацию на капитал фирмы, стало выясняться, что плодородный слой острова бедноват для длительного возделывания этих культур. Через десять, максимум пятнадцать лет гамбир и перец истощали почву, но ее, правда, еще можно было использовать для неприхотливого ананаса. Плантации перекочевали на Малаккский полуостров, где почва была богаче при том же климате, да к тому же еще было просторнее, чем на маленьком острове Сингапур, и цена на гамбир сильно опустилась.
– Тогда почему же ты дал ему деньги на это?
Одна бровь отца приподнялась:
– А как иначе он мог научиться оценивать риски? У него светлая голова, и он много знает, набрал большой опыт с тех пор, как он здесь. Но еще недостаточный. Недостаточный для того, чтобы я со спокойной совестью мог в ближайшие годы постепенно передать все дела фирмы в его руки. Кроме того, – он сделал глоток чая, – мы таким образом получили хороший кусок земли. Это неплохо. Это всегда может пригодиться.
Дункан уже довольно давно перестал строить свою башню из кубиков и вместо этого внимательно прислушивался к разговору матери с дедом. Он отложил в сторону кубик, который еще вертел в руке, и потопал босыми ногами к Гордону Финдли.
Георгина еле сдержала смех. В том, как мальчик стоял, прямой, как свечка, прочно упираясь обеими ногами в пол и сцепив руки за спиной, он в точности повторял своего деда.
Гордон Финдли оглядел внука:
– Хочешь почитать со мной газету?
Дункан кивнул.
– Ну, давай. – Гордон Финдли поднял его на колени и начал читать ему вслух, то и дело прерываясь, чтобы объяснить что-нибудь или рассказать. Работа была для него эликсиром жизни, однако его ничуть не беспокоило, что фирма стоит который день закрытой; скорее он наслаждался временем, которое мог провести в Л’Эспуаре со своими внуками.
Дэвид в гамаке что-то пролепетал, скривился, моргая, и тер лицо тыльной стороной ладошки. Георгина погладила его по щеке и снова принялась раскачивать гамак. Малыш улыбнулся, повернул голову и мерно засопел.
Взгляд Георгины остановился на лесочке, который прорисовывался темным силуэтом на фоне бело-серого неба.
Давно она там не была. Последний раз через несколько дней после того, как обручение с Полом Бигелоу было уже решенным делом. В отчаянной надежде, что Рахарио все-таки еще мог вернуться, оставить ей знак, который уберег бы ее от этого замужества. Надежда, которая утекла как вода сквозь пальцы, когда она в гневе расшвыривала все, что напоминало ей о Рахарио.
Иногда время, проведенное с Рахарио, казалось ей сном. Как сказка, которую она прожила всеми своими чувствами. Сказка про мальчика-пирата, пришедшего из моря, и про девочку из красной земли Сингапура. Которая внезапно рассеялась, когда над ней возобладала реальность.
Реальностью были два ее сына, которые хотели есть и срыгивали, приобретали молочные зубы и плакали. Которых надо было пеленать, учить ходить и говорить, приучать к горшку. Которые иногда болели, набивали шишки и разбивали коленки – и хотели, чтобы их утешили. Они жаждали постигнуть мир – шаг за шагом, кусочек за кусочком, они нуждались в ласке и нежности, ждали все новых игр и старых историй.
Иногда ей казалось, что ничего и не было. Только в ее фантазии.
Однако перепонки на ступнях сына постоянно напоминали о том, что когда-то она любила морского человека. Дункан определенным образом кривил рот или двигал бровями, как это делал Рахарио. И устремлял взгляд серых глаз вдаль, словно прислушиваясь к зову моря, как его отец, это насилу можно было вынести.
Это причиняло боль, с которой ни с кем не поделишься.
Лесочек, который Георгина когда-то так любила, в котором раньше она была так счастлива, приобрел что-то угрожающее. Уже не только одичавший кусок сада, а разросшаяся растительная о