Получить опиум можно было дешево. Даже плохо оплачиваемый кули мог себе позволить трубочку в одном из многочисленных опиумных притонов города, и эта доза приносила облегчение его ноющим мускулам, усталым костям в конце длинного, тяжелого рабочего дня. Когда сампаны при сильном волнении бились о бортовые стенки больших кораблей, когда рвались канаты подъемных кранов и тяжелые ящики, тюки и мешки обрушивались на рабочих, опиум помогал им от боли и позволял человеку продолжить работу, несмотря на сломанные кости и раздавленные конечности, чтобы не лишиться платы. Опиум снимал жар и избавлял от дизентерии, зубной боли, от кашля и голода, смягчал побочные явления венерических болезней и якобы помогал даже от укуса змей.
Опиум расслаблял, позволял забыть каторгу дня, тоску по родине и все заботы. Он был бальзамом для измученного тела и одинокой души. Прогнать дракона – так описывалось курение опиума – было дорогой к миру и счастью.
По крайней мере на короткое время, но жизнь кули в Сингапуре и без того была коротка.
В каюте воздух был такой спертый, хоть режь ножом, отягощенный опиумным дымом. Держа в руках длинные бамбуковые трубки для курения опиума, в тусклом свете коптящей лампады на них смотрели остекленевшими глазами два китайца. На их лицах не отразилось никакого импульса, они были слишком опьянены, чтобы обеспокоиться присутствием на борту чужих. Еще трое китайцев лежали на полу в глубоком сне – возможно, и без сознания.
– Бедолаги, – проворчал Дайан.
Рахарио кивнул. Что делали его матросы на суше – пили араку или жевали бетель или, возможно, курили опиум, ему было безразлично; на борту же он требовал от них ясной головы.
Ему самому не требовалось ввергать своих демонов в искусственный сон. Он предпочитал с ними плясать, иногда в объятиях женщины, или остудить их беснование на ветру и в воде.
– Как ты думаешь, что… – начал было Дайан, однако Рахарио прижал палец к губам и прислушался.
Он услышал какие-то звуки. Они исходили снизу, из внутренностей джонки, а потом снова смолкли. Через один-два удара сердца они возобновились.
Звуки были тонкие и жалобные – как нытье, как тихий плач.
– Люди, – прошептал он. – Они нагрузились людьми.
Одна из самых выгодных ветвей бизнеса Конгси: вербовать в Китае мужчин и перевозить сюда. Около тридцати пяти долларов требовали от зинке или от его поручителя на родине за услугу перевоза и за посредничество в поиске рабочего места там, где он должен оставаться, пока не отработает этот взнос, как минимум три года. Зачастую такой договор не стоил бумаги, на которой был написан, случались и злоупотребления, и закрепощение, и переход в рабство.
Свинской торговлей называли этот промысел в Сингапуре.
– Туан! – Голос Иуды доносился откуда-то снизу, звучал мрачно, почти гневно, и все-таки в нем чувствовалась дрожь. – Туан!
Рахарио с Дайаном молча стояли в узком трюме джонки.
Корабль скрипел и стонал на волнах.
Нестерпимой была вонь застарелого пота, кровотечений, рвоты, мочи и испражнений. Голого страха.
Привлеченные зовом Иуды, сбежались остальные матросы, теснясь позади него; один испуганно втянул воздух.
Фонарь в руке Иуды отбрасывал мерцающее пламя на ящики и мешки. На девушек, сбившихся в кучку в тесном пространстве за ящиками, вплотную друг к другу, устремив на мужчин испуганные застывшие глаза или в ужасе зажмурившись. Грязные лица были залиты слезами; то и дело слышалось всхлипывание или легкий стон. То были китайские девушки, самое меньшее дюжина, а может быть, больше.
Очень юные девушки, многие еще совсем дети.
Девушки, проданные своими родителями, чтобы их потом перепродали в Сингапуре в няньки или горничные, но в большинстве случаев все-таки в проститутки: ах ку.
Проституция в Сингапуре была официально запрещена, но ее нельзя было не заметить в китайском квартале. Стоило только взглянуть.
Британцы же стыдливо отворачивали взгляды. Конечно, потому что боялись клана Конгси, заработавшего себе на этом промысле золотые носы. Может быть, еще потому, что знали: такой запрет не будет действовать в городе, где тысячи и тысячи китайцев живут вдали от родных деревень, от семей.
Строгие традиции запрещали отсылать на чужбину приличных китайских девушек, чтобы они могли выйти там замуж. И вряд ли кули зарабатывал столько, чтобы поехать на родину и найти там себе невесту. Не говоря о суммах, которые съедала традиционная свадьба.
Китайские женщины и девушки были дефицитом в Сингапуре. Только не в борделях.
Борделей в Сингапуре было много, на любой вкус – предлагались на выбор даже китайские мальчики и мужчины, и как раз входили в моду караюки-сан, японки.
Молчание, окружившее Дайана, Иуду и других мужчин, выдавало, что они в этот момент подумали о собственных дочерях. О племянницах и маленьких дочерях соседей.
– Вот, туан! – Тирта втащил китайца, заломив ему руку за спину. – Забился подальше в угол. Хотел от нас спрятаться!
Китаец, казалось, нащупал для себя выход. Его лицо, искаженное гневом и болью, разгладилось в льстивой любезности:
– Пожалуйста, туан, осмотритесь, – воскликнул он на неразборчивой мешанине китайского и малайского, тоном хитрым и вкрадчивым: – У меня на борту лучший товар! Для вас и вашей команды! Я дам вам хорошую цену. Девушки от двухсот до трехсот долларов, смотря по возрасту и состоянию. Очень хорошая цена! Лучшие из них идут здесь по пятьсот для конечного покупателя.
Искры вспыхивали в глазах Рахарио. Он мотнул головой, показывая Иуде, чтобы убрал с глаз его; ему было все равно, что Иуда с ним сделает.
– Нет, туан! Не делайте мне ничего! Пожалуйста! Я их честно купил. Всех! Каждая стоила мне как минимум тридцать долларов! Возместите мне хотя бы мои затраты. А потом можете делать с ними, что…
Его тирада оборвалась.
Рахарио оглядел девушек. Эти плоские, сердцевидные, часто еще детские лица, глаза, то отупевшие и покорные судьбе, то горячие, прямо-таки лихорадочные. Возвращать их в Китай было бы бессмысленно; при первой возможности они будут снова проданы и куда-нибудь увезены на корабле.
– Дайан. – Тот внимательно посмотрел на него. – Ты сможешь их куда-нибудь пристроить? Всех? В дома, в лавки, где они за небольшую плату могут быть полезны? Где с ними будут обращаться хорошо? Я за это еще приплачу.
Дайан оглядел девушек; было заметно, что в мыслях он перебрал всех своих родственников, друзей и знакомых. Он задумчиво склонил голову.
– Должно получиться, туан. Я знаю нескольких приличных людей, которым может понадобиться девушка, помощница по хозяйству. – Моя жена давно мне все уши прожужжала, что ей нужна помощница для детей. Раз уж мы теперь разбогатели. – Он поднял фонарь повыше. – Если хочешь, я могу их на ночь или две устроить в моем доме или в доме моего брата. Это можно.
Рахарио кивнул сначала ему, потом другим мужчинам.
– Отведите их на корабль.
Он смотрел, как его матросы пошли к девушкам – медленными, осторожными шагами. Тихо и успокаивающе они заговорили с ними на своем языке и на тех обрывках китайского диалекта, которые знали. Они выводили девушек одну за другой; девушки дрожали, хромали, некоторых приходилось поддерживать. Некоторые плакали – может быть, от облегчения, а может быть, оттого, что еще не понимали, то ли они оказались в безопасности, то ли на следующем этапе своего мученического пути. Некоторых мужчинам пришлось нести – настолько они ослабели после долгого плавания.
Рахарио отвернулся, когда Дайан проносил мимо него девочку, она выглядела немногим старше его Феены.
– Все, туан, – сказал Дайан после того, как обошел весь трюм с фонарем в руке, заглянув в каждый уголок.
Рахарио кивнул:
– Идемте.
Какой-то звук заставил его замереть, такой слабый, что был скорее догадкой. Его рука легла на дуло пистолета.
Движением пальца он дал понять Дайану, чтобы посветил на ящик возле двери. Что-то светлое мелькнуло в щели; он не смог определить что. По другому его молчаливому знаку Дайан поставил фонарь на пол, и когда Рахарио ему кивнул, он рывком вытянул ящик.
Свернувшись калачиком и обвив руками подогнутые колени, на полу сидела девочка. Она испуганно смотрела на него снизу вверх, личико осунувшееся и белое как мел.
Рахарио отнял руку от оружия и присел на корточки.
– Не бойся, – заговорил он тихо на хок-кьень, с улыбкой, которой надеялся вызвать доверие девочки. – Тебе никто не сделает ничего плохого.
Девочка не шелохнулась.
– Умно, что ты спряталась за ящиками. Но теперь тебе больше не надо прятаться. Идем. Мы отвезем тебя в безопасное место.
Он протянул ей руку.
Потом вздохнул и придвинулся ближе. Медленно, чтобы не спугнуть ее, и бесконечно осторожно обнял одной рукой, подсунул вторую ей под коленки и поднялся с нею на ноги.
Она была пугающе легкой, ненамного тяжелее Феены, хотя была, пожалуй, постарше. Тянула не больше, чем ее кожа да косточки, лопатки ее ощутимо врезались ему в бицепс сквозь тонкую ткань рубашки; при каждом ее судорожном вдохе он чувствовал веер ее тонких ребрышек. От нее дурно пахло; кисловатая вонь, одновременно глухая и едкая, а моча, которой были пропитаны ее длинные штаны, увлажнила теперь и его рубашку.
– Ты можешь отдать ее мне, туан. – Дайан протянул руки к девочке.
Ее веки закрылись, и голова упала на грудь Рахарио. Дрожь пробежала по ее телу, передалась ему и ввергла его в некоторое потрясение.
– Нет. – Голос его звучал сипло. Он разглядывал девочку, она безвольно обмякла в его руках. – Я возьму ее домой.
Отфыркиваясь, Рахарио вынырнул из реки, отвел с лица мокрые волосы и поплыл сильными, равномерными гребками к дебаркадеру.
Ночь давно наступила, но была все еще полна жизни. Повсюду на берегу звенело, шелестело, потрескивало. Рыбы сопровождали и пересекали его путь под водой. Как будто знали, чего сегодня им нечего бояться, они задевали его руки и ноги, когда он скользил над илистым дном. Слепой в черноте ночи, в чернильно-темной реке. Благотворно глухой, чувствующий и воспринимающий только своей кожей и мускулами. Прозрачная речная вода на языке, когда он выныривал и выполаскивал рот, выплевывая воду высокой дугой, прежде чем снова устремиться в поток.