Как заразная тропическая лихорадка, крах распространялся среди мелких китайских торговцев, которым пришлось сотнями закрывать свои предприятия. Более крупные тауке несли из-за этого заметные убытки, и в конце концов волна крушений перекинулась и на европейские фирмы. Первые предприятия остановили работу или объявили банкротство, среди них Хосе д’Альмейда и сыновья, одна из самых крупных и уважаемых фирм в Сингапуре.
Немыслимо было, чтобы обанкротилось это старейшее местное предприятие, находящееся во владении одной семьи, предприятие, которое являлось краеугольным камнем города с тех пор, как его основатель, португальский корабельный врач одним из первых европейцев осел в Сингапуре; речь шла об обязательствах в размере головокружительного миллиона долларов. Разразилась паника, что бумажные деньги в скором времени вообще обесценятся; людские массы, желающие поменять бумажные деньги на серебро, толпами обегали четыре городских банка. На долгое время вся торговля замерла. И утром предновогоднего Дня святого Сильвестра загорелись склады Макалистер и Ко. Пожар быстро перекинулся на соседние склады; ущерб измерялся десятками тысяч.
Сингапур был в смятении.
У Финдли, Буассело и Бигелоу и перед этим было не так уж много заказов, а теперь крах торговли и неплатежеспособность партнеров грозили утянуть фирму в пропасть. Кузен Георгины Джордж Буассело в Пондишери, который после смерти дяди Этьена четыре года назад унаследовал его долю, был вне себя от такого катастрофического развития событий и грозил выйти из дела вместе со своим капиталом, что для фирмы означало бы смертельный удар.
Нежный белый хлопок был в это время единственным спасительным якорем. После того как в Гражданскую войну между Севером и Югом хлопок из рабовладельческих южных штатов перестал экспортироваться в Великобританию и Европу, там перешли на хлопок из Египта и прежде всего из Индии. Это не могло полностью возместить потери из-за блокады портов в американских южных штатах во время войны, но фирма Финдли, Буассело и Бигелоу благодаря ему еще как-то держалась.
Гордон Финдли нес эту тяготу с трудом, хотя никто не мог бы обвинить его в недальновидности: невозможно было предугадать такое развитие событий, внутри фирмы не было никаких сбоев. Ему не в чем было упрекнуть и Пола, которому он постепенно передавал все больше ответственности, все больше власти для принятия решений; всю вину он нес на своих плечах один.
Это было по нему заметно. Как будто сейчас, в шестьдесят с небольшим, его кости подвергались куда большей силе тяжести, он ходил, глубже, чем раньше, подавшись вперед, его плечи казались обвисшими. Глубокие борозды протянулись от носа вниз к угловатому подбородку. Его голубые глаза казались более светлыми, будто вылиняли от усталости и покорности судьбе, кожа под глазами была измята. Паутина тонких линий пролегла по всему лицу, ослабила его контуры, а волосы, все еще густые, серебрились сединой. Только мохнатые брови упорствовали в своей угольной черноте и отказывались предъявлять больше двух-трех седых волосков.
Даже его низкий голос, все еще сухо тонированный, стал ломким.
– Жаль, красивый был дом, – тихо сказал он.
Георгина скрепя сердце кивнула.
Боннэр был выставлен на продажу; как только найдется покупатель, вся выручка пойдет в фирму. И хотя дом уйдет ниже своей цены, но, может быть, этого хватит, чтобы залатать самые большие дыры. В другое время это означало бы невосполнимый общественный позор, в котором пришлось бы раскаиваться; но в этом году в Сингапуре Бигелоу были не одиноки в этом.
Пока дом не продастся, Пол будет продолжать в нем жить; компромисс, на который он согласился, к облегчению Георгины. Хотя и неохотно и явно с обидой.
– Это лучше, чем продать долю в Dock Company, – заявила она. – Как только они построятся в Танджонг Пагаре, пойдет кое-какая прибыль.
Гордон Финдли с гордостью улыбнулся:
– Это моя дочь!
Георгина поблагодарила его слабой улыбкой.
Если они когда и спорили с Полом, то лишь из-за фирмы. В ее письмах. Во время ее пребывания в Лондоне. Сразу после ее возвращения. Он не допускал никакого вмешательства с ее стороны, даже реплики, даже удачной мысли. И правильно делал, лишний раз подумала она, и кровь бросилась ей в лицо.
Взгляд Гордона Финдли опустился на маленькую девочку, которую он держал на коленях. С темными блестящими кудрями, она устремила взгляд синих, обрамленных густыми ресницами глаз на карманные часы деда, которые выудила из кармана его жилетки и теперь зачарованно с ними играла.
Маленькая Джо. Жозефина Эмма Бигелоу родилась два с половиной года назад в доме Гиллингемов на улице Королевского Полумесяца.
В результате приезда Пола в Англию через два года после ее отъезда из Сингапура. Эта встреча была для Георгины настоящим ударом.
Навестить ее приехал чужой человек, меньше ростом и сильнее, чем она его помнила, с первой проседью в волосах, с первыми морщинками вокруг глаз. Самоуверенный, почти заносчивый в поведении, которое ее отталкивало и под которым лишь постепенно проявились робость, осторожность в обращении с ней, как будто он хотел после двенадцати лет брака заново к ней посвататься. Но то, как он обращался с мальчиками, полный искренней, радостной любви, и то, как сердечно Гиллингемы приняли его в семейные объятия, позволило сердцу Георгины вопреки разуму повернуться к нему теплой своей стороной. Ей важно было увидеть, в каких скромных условиях он вырос в Манчестере, увидеть его с грубовато-добродушными, неуклюжими братьями, и это показало ей новые грани в том человеке, за которого она вышла – по необходимости и по принуждению обстоятельств.
В конце концов ее тело стало предателем ее воли, ее рассудка. Ее тело, которое изголодалось и тосковало по поцелуям, прикосновениям, по страсти. Однажды ночью оно ослабело и сдалось; слабость, которой ей нечего было противопоставить.
Когда Джо дала о себе знать, эта радость была отравлена некоторой горечью. Если бы не это, Георгина смогла бы вернуться в Сингапур вместе с Полом. Но теперь это возвращение отодвинулось на неопределенное время. Пока Суэцкий канал не был построен, утомительная поездка по суше, сквозь зной пустыни и в тряской повозке, которая громыхала бы по камням и ухабам, была слишком рискованной для будущей матери. Потом для новорожденной. Потом для грудного ребенка в возрасте нескольких месяцев.
Из запланированных двух лет в Англии получилось целых пять.
– Ничего лучшего ты не могла привезти мне из Англии.
Корявая ладонь Гордона Финдли, морщинистая, с синими венами, любовно погладила внучку по голове. Джо потеряла интерес к часам, доверчиво зарылась в рубашку на груди деда и грызла свои пальчики.
– Она похожа на тебя, когда ты была маленькой. – Его глаза светились. – Спасибо, что ты назвала ее Жозефиной.
Георгина была растрогана тем, что видит отца таким нежным с внучкой, и все же это больно укололо ее. Не впервые.
Точно таким же он был с нею – пока не отвернулся от нее, в то самое время, когда она нуждалась в нем острее всего.
– Расскажи мне о маме, – прошептала Георгина. – О прежней жизни.
Брови его сдвинулись; он надолго замолчал, углубленный в разглядывание внучки.
– Можешь забрать ее у меня? – спросил он, и голос его был сухим и царапающим. – Уже наступила пора послеобеденного сна. А мне еще нужно забежать в контору.
В эти дни Георгина часто поднималась на Губернаторский холм, на могилу матери.
Иногда она брала с собой Джо, которая бродила между могил, дивясь на мраморных ангелов, ловя бабочек и срывая цветы, которые в ее потных кулачках быстро увядали; она никогда не хныкала, если над ней кружилась мошкара и жалила ее в открытые места.
Но чаще всего Георгина была там одна.
Подставляя лицо ветру, она наблюдала переменчивое настроение моря и его всегда новую игру красок. Смотрела на облака, которые скучивались в мохнатую толщу, собирались в темные грозные тучи, чтобы снова легко и весело пролететь над ней. На небо, которое было то голубым – таким гладким и блестящим, что чуть ли не звенело, то снова омрачалось, пока не становилось молочно-белым. Иногда оно окрашивалось в жемчужно-серый цвет, темнело до черноты сажи, вплотную придвигаясь к склону, с которого Георгина смотрела на город, так сильно изменившийся за это короткое время.
Чуть больше года продлилась революция в Индии, которая омрачила блеск драгоценностей в британской короне кровью и пороховым дымом. Насильственное землетрясение в сердце империи, толчки которого подняли волны высотой до самой Англии. Ост-Индская компания была свергнута; управление Индией отныне находилось в руках новообразованной Индийской канцелярии.
Сингапур больше не был подчинен правительству в Бенгалии, а имел новые органы правления в Лондоне. Равноправные с Калькуттой, прежним материнским растением, от которого Сингапур поначалу лишь отпочковался.
Новое самосознание Сингапура отразилось и на облике города.
Город растянулся на большом пространстве, насколько хватало глаз отсюда сверху. Белые дома сверкали в солнечном свете, их крыши светились красной черепицей или льстивым серым цветом. Даже когда шел дождь и тучи тяжелым покрывалом висели низко над крышами, белый чунам сохранял веселое спокойствие, незамутненную свежесть. Невесомой элегантностью обладал и новый Таун-Холл с его рифленым фасадом, аркадами и большими окнами, балюстрадами; скоро должен был открыться и новый суд.
Гадкий утенок превращался в красивого, гордого лебедя. В королеву.
Восстание в Индии уже истекло по каплям, Сингапур остался в стороне от него, и капитан Джордж Коллейр из мадрасских инженерных войск с воодушевлением пустился в наконец-то разрешенное укрепление города: он замышлял артиллерийские позиции вдоль берега, протяженные крепостные сооружения вдоль Губернаторского холма с арсеналом, мастерскими, казармами и артиллерийским погребом. К этому еще несколько меньших укреплений на окрестных холмах и охранную зону вокруг здания суда, Таун-Холл и новую церковь Сент-Андруса. Тогдашний губернатор Бланделл осаживал его: Сингапур ни в коем случае не должен стать отталкивающей военной крепостью, он должен оставаться открытым всему миру портовым городом.