Но Коллейру все-таки разрешили построить береговую стену для защиты местности вокруг Телок Айер и подготовить расширение площади, пригодной для строительства, за счет воды. И Форт Кэнинг, укрепленное сооружение, которое при нападении должно было предоставлять убежище европейскому населению. К сожалению, тут не было независимого водоснабжения на случай осады, как выяснилось впоследствии, и пушки отсюда не доставали до вражеских кораблей в случае нападения, а доставали только до китайского квартала и реки Сингапур.
Недальновидность Коллейра. Его глупость.
В сером холоде Англии Георгина поняла, какой дурой она была, мечтая о том, чтобы оставить Пола, а может быть, и его сыновей и сбежать с Рахарио.
Недальновидность Георгины.
Она не находила себе места от стыда, когда думала, как чуть было не передала Полу совет Рахарио вложиться в здания на Апер Серкелэ-роуд. Эти старые, обветшалые дома два года назад пали жертвой пожара. Поговаривали о поджоге; спекуляция участками, говорили, понизив голос и прикрывая рот ладонью.
Правда, улица была застроена заново, побогаче, теперь там можно было сделать деньги на новых домах, но для Пола Бигелоу новое строительство означало бы верный крах. Она правильно сделала, не поверив тогда Рахарио; она сделала его своим врагом. Как глупо было с ее стороны верить, что страсть, связавшая их, могла свести к нулю его угрозы в саду Вампоа.
Время, когда она могла бы жить с Рахарио, безвозвратно миновало, теперь она это знала. Как старый мост Томсона, на котором они тогда увиделись, был заменен новым Элгинским мостом.
От дерева к железу. От чего-то вроде любви – к голой, непримиримой ненависти.
Англия оказалась целительной.
В Англии она поняла, что хотя она и была дитя Сингапура, но не дитя Нусантары.
Корни ее были в тропиках, но ее жизнь зиждилась на фундаменте, который был европейским. Хотела она этого или нет: брак с Полом сформировал ее, ее сыновья учились в Англии, были воспитаны как англичане, и в ее жилах текла наполовину шотландская, наполовину французская кровь.
Да пусть она была хоть сам чертополох, увитый ветками лаванды. Но не кембойя.
Она больше никого не знала в этом новом городе; прежние жители вернулись к себе на родину или умерли, все остальные были новоприбывшими. И Бич-роуд давно не был изысканным адресом, но и Георгина не была изысканной дамой. Сингапур изменился, но, по сути, остался тем же. Мило поглядывающим из-за колониального фасада, но неукротимым.
Английское растение, сформированное тропической жарой, муссонами и морем. Как Георгина.
Самым красивым в новом Сингапуре была новостройка Сент-Андруса, у которого скоро должна была появиться колокольня. Строение сияло белизной и, несмотря на размеры, казалось настолько воздушным и легким за счет стрельчатых арок, фиал и башенок, за счет украшений, похожих на сдержанные кружевные бордюры, что будто бы парил над зеленью Эспланады. Сердце Георгины радовалось всякий раз, когда ее взгляд падал на продолговатый корпус церкви. И когда она сидела на одной из новых церковных скамей, в этой высокой сводчатой колоннаде из белого чунама, под потолком из темных балок, среди стен, выкрашенных в синий цвет неба и моря, и солнце падало сквозь витражи окон, сердце ее становилось большим и просторным.
И тогда она знала, что снова вернулась домой.
В Лондоне Сингапур был дырой в ее сердце; здесь, в Сингапуре, эта дыра, болезненными толчками проливая кровь, носила имена Дункана и Дэвида.
В конечном счете было хорошо, что она оставалась в Англии дольше, чем собиралась. До тех пор пока ее сыновья не обрели твердую опору среди сыновей Стю, Дикки и Мэйси, дочери которых становились уступчивыми жертвами проказ и шалостей братьев. В дружбах, которыми они обзавелись в школе, Дэвид со своим солнечным характером – без всякого труда, Дункан – медленнее и лишь с двумя мальчиками, которые были такими же молчаливыми и замкнутыми. Пока Георгина – пусть и не с легким сердцем, но с чистой совестью – смогла уехать, ибо ее сыновья стали большими и достаточно самостоятельными.
Им было теперь четырнадцать и двенадцать; Дэвид еще ребячливый образец жизнелюбия, усидчивость давалась ему с трудом, Дункан – только руки и ноги, острые углы и торчащие кости, временами своенравный и уже с низким голосом. В следующий раз, когда Георгина увидит их, это будут юные мужчины, а не те мальчики, которых она носила в сердце и чьи коричневатые портреты в серебряных рамках были ее бесценным сокровищем.
Тогда исчезнет и опасность, что Рахарио отнимет у нее Дункана, если когда-нибудь узнает, что это его сын; в Англии он был вне досягаемости.
По Боннэру она не пролила ни слезинки. Она принадлежала Л’Эспуару. Как и ее отец. Как Семпака и Ах Тонг.
Ибо счастье было преходящим. А надежда оставалась.
Надежда найти положительные стороны в жизни, которую она себе не выбирала, но которая была подарена ей судьбой. В браке с Полом, которому она не могла простить, что он ее отослал, как она не прощала себе собственной глупости.
Надежда оставалась. Всегда.
20
Мей Ю счастливо напевала.
Для нее светило солнце в этот мрачный день, когда сильные потоки дождя били по крыше, заливали сад и заставляли реку разбухать до ревущего потока, слышного даже в доме, освещенном лампами.
Туан снова был дома.
Она смолкла и прислушалась к плеску, бульканью воды и отфыркиванию, слышному из-за двери ванной. Тот туан, как он выходил из воды и стоял на берегу, – это воспоминание она хранила и лелеяла в памяти столько месяцев – снова возник перед ее внутренним взором. Она просунула пылающее лицо между гладкими тканями его костюмов, чтобы остудить его, прежде чем продолжить в который раз поправлять и без того безукоризненные стопки рубашек и брюк.
Она копошилась намеренно: она хотела еще раз увидеть туана, когда он выйдет из ванной.
Мей Ю любила свою новую работу, которая к этому времени вошла ей в плоть и кровь. Не только потому, что она могла при этом быть поблизости от туана, но и потому, что ей нравилось заниматься красивой одеждой, действовать иголкой и ниткой и у нее был вкус к порядку. Кроме того, это была легкая работа. Даже слишком легкая. Поскольку, когда туан по нескольку недель был в море, ей, по сути, нечего было делать.
Она как собачка бегала по всему дому за Кембанг, которая раз за разом пыталась ее отогнать, полагая, что Мей Ю хочет перехватить ее должность. Пока Кембанг не поняла, что та действительно хочет всего лишь быть полезной. Поначалу с сомнением и критично, но потом с удовольствием она знакомила Мей Ю с гардеробом госпожи. Мей Ю быстро научилась обращаться с ценными шелковыми тканями и устранять сперва пятна от материнского молока, а потом следы липких детских пальчиков. То и дело отпарывалась вышитая кайма, то и дело требовалось пришить или заменить выпавшую жемчужину, блестящий камешек, зеркальную вставку.
Мей Ю была полна любопытства к жене туана. Она была ошеломлена и сокрушена тем, как прекрасна тай тай, ее госпожа. Кожа как коричневый бархат, с большими глазами и густыми, блестящими волосами, которые были куда более красивого, более теплого цвета, чем жидковатые, иссиня-черные волосы самой Мей Ю. Сталкиваясь с госпожой лицом к лицу, она казалась себе фигуркой, вырезанной из рисовой бумаги, на которой наспех набросали тушью несколько деталей. Богиня плодородия с пышными бедрами и высоким бюстом, вот кем была госпожа, которая так и сочилась любовью к своим милым детям, так и фонтанировала чувственностью.
Мей Ю не могла понять, почему брак тай тай с туаном был несчастливым.
Лишь изредка они делили друг с другом кровать, как по секрету рассказала ей Кембанг, меняя простыни. И всегда только у нее наверху, но никогда у него внизу; госпожа никогда не входит в его покои. Хотя он ее не бил, по крайней мере ни Кембанг, ни кто-либо еще из прислуги не был свидетелем ничего подобного. Но есть такого рода жестокость, которая ничем не лучше побоев, добавила Кембанг, укоризненно качая головой и с сожалением цокая языком.
Мей Ю сгорала от стыда всякий раз, когда видела госпожу – такую добрую к ней – такой печальной, когда она полагала, что никто на нее не смотрит. Потому что рассказы Кембанг питали ее дерзкую, заносчивую надежду, что когда-нибудь господин увидит в ней нечто большее, чем всего лишь девочку, которая заботится о его белье.
Звуки в ванной комнате стихли. Дверь открылась, и Мей Ю замерла, крутанувшись. Она сделала глубокий вдох, снова выдохнула и переступила порог гардеробной.
Она сложила перед подолом ладони, которые давно уже не были красными и потрескавшимися, а были белыми и мягкими, ногти в силу железного самообладания больше не обгрызались, а коротко и аккуратно подстригались. Потупившись, она украдкой поглядывала из-под ресниц.
Одетый лишь в брюки, туан сидел на краю кровати, широко расставив колени, и ошеломленно смотрел на нее.
– Мей Ю. А ты все еще здесь.
– Не угодно ли что-нибудь еще, туан?
Заметил ли он, что на ней был надет тот саронг зеленой и матово-красной расцветки, который он ей привез из последней поездки и который ей обычно жаль было надевать для работы? Вышитые комнатные туфли из предпоследней поездки, которые она никогда не носила, потому что они были ей велики? И что на его простыне лежал цветок кембойи, который она сорвала в саду еще до того, как разразился дождь? Иногда он замечал цветы, которые она подкладывала ему, и говорил ей какую-нибудь любезность или улыбался, что с лихвой возмещало насмешливо поднятые брови Кембанг.
– Нет.
Полотенце, которым он только что вытер голову, он небрежно бросил на пол. Мей Ю сделала шаг, чтобы поднять его, но он ее остановил:
– Пусть лежит. Кембанг завтра будет застилать постель и подберет.
Мей Ю подчинилась, но в ней поднималось отчаяние; ей не хотелось уходить, она так давно его не видела.
– Может… может, принести вам чаю? Кофе? Или что-нибудь поесть?