– …стрелять! – запоздало закончил Эмир.
Арбалетные болты ударили в наш магический щит – и отразились от него языками пламени. Почему-то щит, поставленный Эмиром, не отразил их, несмотря на все вложенное в него время.
Я видел все это краем глаза, как в отражении, потому что сам я выстраивал руну переноса – но что-то странное происходило то ли со мной, то ли с рунами. Райдо возникала легко, а вот Наудис плясала и рушила руну Пути, все было нестабильно, нескладно, получалась не то руна Пожелания Неудачи в Дороге, не то глупая детская шуточная руна Добеги-ка-до-уборной, но никак не та могучая руна, которую я дважды применил за эти дни без всяких проблем…
Гвардейцы, объятые огнем, падали на мостовую. И оставались лежать – совершенно беззвучно и неподвижно. Полицейские попятились. Им никто не говорил, что они попадут в эпицентр смертоносной магии.
– Милая, ты полна сюрпризов! – воскликнул Эмир. – Но это чересчур!
Он протянул к нам руки – и перед ним вспыхнула такая затейливая руна, что я даже не уловил всех деталей. Сколько там было основных знаков? Четыре? Пять? Или даже шесть?
Мира вскрикнула, и я почувствовал, как из нее в щит потекло время – грубо, отчаянно удерживая то, что рвалось сейчас к нам от Эмира, от бывшего регулятора Эмира. Она тоже не понимала, какое волшебство сейчас нас атакует, и удерживала его на чистой силе, на Исазе и Турсе, сжигая месяцы в секунду… нет, ох, даже не месяцы… Эмир иссыхал на глазах, съеживался, волосы у него поседели и стали клоками выпадать из головы, его перекосило, один глаз закрылся, левая рука повисла, но правая упорно держала атакующую руну…
И только в этот миг, охваченный паникой, я вколотил в руну переноса три года – и мы исчезли.
Чтобы появиться на постаменте памятника на площади Великой Любви. У меня не было времени придумывать другую точку, нам надо было удирать…
На площади было полно народа – выступали циркачи, карлики-жонглеры, может быть, те самые, из цирка, знакомые Миры. Они подбрасывали в воздух острые кинжалы и горящие факелы, ловко их ловили и дразнили зрителей, предлагая выйти и посостязаться с ними. Зрители веселились и аплодировали.
Именно это нас и спасло – никто не смотрел вверх, на памятник.
– Мира… – Я схватил ее за локоть.
Волшебница медленно повернулась ко мне. И тихо спросила:
– Ну… все плохо?
Ей было лет двадцать пять. Или тридцать. Наверное, тридцать.
То есть она не была старой, конечно. Она была в самом расцвете сил. Зрелая женщина, высокая и красивая.
Совсем не та юная страстная Мира, с которой мы этой ночью полюбили друг друга.
– Все хорошо, – сказал я, чуть не плача. – Все хорошо, Мира. Ты красавица. Ты не старая. Все хорошо. Мы сбежали.
– Ты повзрослел, – сказала Мира. У нее по щекам текли слезы. – Ты… тебе… Двадцать пять?
Я потрогал лицо.
У меня были пышные усы. Нуждающиеся в том, чтобы их постригли.
И еще щетина на лице.
– Я же бриться не умею, – сказал я и попытался улыбнуться.
Мира кивнула:
– Я научу. Девочки много чего умеют… Грис, что это было? Как Эмир мог колдовать?
– Это был не Эмир, – сказал я.
Спрыгнул с постамента, поднял руки – и Мира шагнула ко мне в объятия. Рядом карлики принялись кидать вверх зажженные свечи и выкрикивать:
– Приходите в шапито! Посмотрите то и то!
Я отвел Миру в сторону от постамента. И показал на памятник.
Мраморный Властелин стоял рядом со своим бронзовым конем и смотрел вдаль.
– Это был наш повелитель, – сказал я. – Руна Ансуз! Он вошел в Эмира и сжег его жизнь как спичку.
Мы смотрели на статую с таким ужасом, словно боялись, что она шевельнется.
Впрочем, а почему бы и нет?
– Что нам делать, Грис? – тихо спросила Мира.
– Бежать. Быстро и далеко, – сказал я. Отвесил затрещину мальчишке-карманнику, который начал было примеряться к моему кошелю. – Идем.
– А как же Сеннера и Сект? – зачем-то спросила Мира.
Под руку, как солидная взрослая пара, мы уходили с площади Всеобщей Любви. За нами, под смех толпы, веселили народ циркачи.
– Мы им уже ничем не поможем, – ответил я.
Михаил СавеличевПрометей-66
Эта история началась самым обычным летним утром 1966 года в Академгородке – передовом форпосте советской науки. Солнце осветило подошвы кед главного героя нашего рассказа – научного сотрудника Института тектологии Бориса Эпштейна, который лежал под легковым автомобилем «Москвич» и в очередной раз выяснял причину отказа машины выполнять свои обязанности по перемещению владельца из точки А в точку Б: из поселка коттеджей на проспект Науки.
Владелец автомобиля – прогрессивный американский ученый и нобелевский лауреат Ричард Фейнман – сидел рядом на корточках и пытался развлечь своего юного и явно не выспавшегося друга словами ободрения и легкой лести:
– Вы очень хорошо разбираетесь в водяных двигателях, Борья, – говорил Ричард по-русски свободно, и лишь легкий акцент все еще выдавал в нем иностранца.
Следует заметить: поводом для их знакомства как раз и послужила данная машина, несколько месяцев назад сошедшая с конвейера Московского завода малолитражных автомобилей, но категорически не желавшая работать так, как должна работать надежная советская техника. После одной из публичных лекций, которую знаменитый физик читал в Новосибирском государственном университете, Борис предложил свои услуги автомеханика громко чертыхающемуся нобелевскому лауреату, ибо тот безуспешно пытался завести выданный ему служебный автомобиль. «Москвич» подчинился Борису с полуоборота ключа, и было совсем не понятно – почему у Ричарда он ведет себя столь строптиво.
Борис хотел пошутить, что для нобелевского лауреата профессор Фейнман слишком плохо понимает в автомобилях, но счел подобную реплику невежливой и сказал:
– Перед поступлением в университет я проходил двухгодичную трудовую практику на МЗМА. Руки еще помнят!
Знаменитый физик, щурясь на встававшее солнце и слегка поеживаясь от бодрящей сибирской прохлады, был склонен не только польстить, но и воспользоваться случаем углубить познания в советской науке:
– Тогда, Борья, откройте главную коммунистическую тайну – как двигатель автомобиля получает энергию из одной только воды? Вы знаете – такое невозможно по физическим законам. У воды отрицательная теплота образования.
– Ваша физика ошибается, профессор, – ответил Борис, оттирая ладони тряпкой. – Практика – критерий истины. Машина работает. Можете ехать.
– Вы – волшебник, – с чувством сказал Ричард и протянул руку пожать перепачканную смазкой ладонь молодого друга.
– Ну, что вы, – смутился Борис, отвечая на крепкое рукопожатие.
– Не только конкретно вы, Борья, хотя и вы, конечно, а вы все – советские ученые. Ведь что такое волшебство? Нарушение законов природы.
– Будь я волшебником, – улыбнулся Борис, – я не машину вам чинил, а самоходную русскую печь заказал. Или Змея Горыныча – вместо самолета.
– Нет, Борья. – Ричард достал трубку и принялся уминать в нее табак. – Ваша коммунистическая идеология не допускает и мысли о возможности сказочных чудес. Все ваши чудеса – научны. Научно-фантастичны. Они нарушают законы физики, но никогда не нарушают принцип научности. Понимаете?
– Нет, – честно признался Борис.
– И я не понимаю, – грустно сказал Ричард. – А было бы интересно, как в сказках – роботы превращались в людей, вычислительные машины – в прекрасных принцесс. Жизнь физика, Борья, стала бы краше.
Ричард затянулся, выпустил дым колечками, которые поднимались в потоках теплого воздуха и красиво таяли.
– Спросите, Борья, меня: что я здесь делаю? Почему я здесь нахожусь?
– Вам, наверное, чертовски интересно? – предположил Борис.
– Именно! – воскликнул Ричард. – Я с детства обожаю загадки и головоломки. Не успокаиваюсь, пока не нахожу ответ. А ваша страна – одна огромная головоломка. И ваша наука – тоже. Сначала я, как и все, подозревал обычное шарлатанство. Но приехал и увидел собственными глазами. Эти ваши автомобили на воде, тринитарные вычислительные машины, мичуринскую генетику. Меня возили в ваш научный город… на Оби…
– Обнинск, – подсказал Борис.
– Да, Обнинск! Я там увидел установку управляемого холодного синтеза! Представляете, Борья? Источник даровой энергии! А ваши фантастические тектология и роботехника! До сих пор никто не понимает – как вашим космонавтам удается преодолевать пояс Ван Аллена! И тогда я решил – здесь замешаны инопланетяне. Да, Борья, не смейтесь, инопланетяне. Которые вступили с вами в контакт и передают свои изобретения. Или где-то в Сибири разбился их корабль, откуда вы вытаскиваете столь чудесные технологии. Тунгусский метеорит, да? Но потом я пришел к гипотезе, которая, на мой взгляд, многое объясняет. И даже сделал кое-какие расчеты на этой умопомрачительной машине «Сетунь».
– И что за гипотеза? – поинтересовался Борис.
– Гипотеза существования двух пока еще не открытых физических полей, порождать которые может только человек… да-да, человек! Поле альтруизма и поле эгоизма, или, как я их для краткости называю, – А-поле и Э-поле. Суть в том, что чем сильнее в человеке альтруизм, тем сильнее напряженность его А-поля, главное свойство которого – изменять фундаментальные физические качества окружающего мира. Поле эгоизма физические свойства мира не изменяет, а нивелирует воздействие А-поля. Понимаете?
– Не совсем.
– То, что в вашей стране возможны такие вещи, которые не получаются и не воспроизводятся у нас, есть результат высокой напряженности А-поля. Вы все – альтруисты, Борья. Целая страна альтруистов.
– Инопланетяне звучат научнее, – заметил Борис.
– Если гипотеза невероятна, но объясняет экспериментальные данные, она верна. Ваша наука невоспроизводима в силу того, что требует высокой напряженности А-поля, которую, как вы говорите, мы, буржуазные ученые, увы, не можем обеспечить. Мы озабочены грантами, патентами и престижем. Наше Э-поле разрушает физические принципы, на которых работают ваши машины. Вот этот водяной двигатель, например. Я подозреваю, именно поэтому он так часто у меня ломается, Борья.