— А тот, второй? Вернее, первый? — спросила Катя. — В которого она была влюблена?
— Да после свадьбы о нем не вспоминали, не знаю. Может, женился, а может, еще чего. В общем, пропал он, и все, больше не знаю.
А со временем Милька Володечку своего полюбила — все «Володечка да Володечка», то по ручке погладит, то по лысинке.
Не знаю, что там внутри было, — я ж говорила, общались мы мало, у всех своя жизнь. Но с виду парой они были счастливой.
Хотя сколько раз я их видела? Три, пять? У всех своя жизнь была, и у меня забот полон рот, и у Мильки. Говорила, что на работе сутками пропадает, любила свою работу. Потом они путешествовали, всю Россию объездили, от Мурманска до Владивостока, да и за границей бывали. Помню, открытку прислала с видами Рима. А что мне Рим? Мне до Рима, как до луны! До Кишинева бы добраться, а времени нет. — Раиса задумалась и повторила: — Да, хорошо они с Володей своим жили. Каждый любимым делом занимался, он в науке своей, она в кино. Художником по картинам работала. Мы, когда фильмы смотрели, внимательно следили: ага, вот оно, художник — Эмилия Бурская. Наша Милька! Гордились, конечно.
Только детей у них не было. Поздно оказалось. Тогда в двадцать пять были старородящие. Я в двадцать шесть второго родила, так там, в карте, так и было написано: «старородящая». Смешно, да? А тебе, Кать сколько?
— Тридцать три, — тихо ответила Катя. — Я давно уже старородящая. Вернее — вообще неродящая.
— Да брось! — покраснела Раиса. — Сейчас все по-другому! В сорок рожают и в сорок пять! А я в сорок бабкой стала, — рассмеялась она. — Осчастливили!
— Как получится, — вздохнула Катя. — Вы говорили — все от судьбы.
— Еще чаю хочешь? — засуетилась Раиса. — Да брось, не расстраивайся! Возьми и роди, дело нехитрое. Только не затягивай! А муж-то имеется?
— Увы. Ни мужа, ни ребенка. Такая я бесполезная.
— Брось, Катерина! — расстроилась Раиса. — Слушай! А ты в спальне еще не была? Там тоже полно Милькиного добра. Иди, покопайся! Может, чего и выкопаешь. Я все равно ничего отсюда не потащу, на кой мне все это? Мне бы очистить квартиру и сдать. А тут разгребать и разгребать. Господи, сколько ж Милька говна накопила. Я на помойку по десять раз на дню хожу, все таскаю и таскаю, спина отваливается, а барахло не кончается.
— Странная вы, — обиделась за умершую хозяйку Катя. — Вам квартиру оставили, а вы недовольны. Это же огромные деньги! Не на всех такое сваливается.
— Да довольна я, Кать, ты чего! Довольна. Только хлопотно очень. Ты не думай, я не какая-то там неблагодарная! Я б и так приехала Милечку похоронить. Никого у нас больше, никого из родни… Просто не общались мы, понимаешь? Много лет не общались. Слишком разные жизни… Я в селе, она тут, в городе. У нее кино, актеры знакомые, а у меня в собеседниках соседка-сплетница и свинья.
Раньше открытки к праздникам писали, а потом перестали. Милька еще писала, а я забывала. Ну некогда было — у меня дети, хозяйство. Падала, как подкошенная, а у Мильки столица, театры, кино и все остальное.
Потерялись мы, понимаешь, перестали общаться. Ну что у нас общего, сама посуди? А тут вдруг свалилась эта квартира! За что мне она, за какие заслуги? Да нет, конечно, я рада! Продам — крышу новую сделаю. Сарай поставлю, забор поменяю.
Катя звонко рассмеялась:
— Ну вы даете! Сарай, забор! Да вам на тысячу сараев и заборов хватит! И еще останется! Это же миллионы! А вы — «сарай»!
Раиса смутилась:
— Ну дочке квартиру в Кишиневе куплю. И сыну. Знаю, что деньги огромные. Не деньги — деньжищи! Только я, Кать, все осознать не могу — в жизни про такие деньги не слышала, не то что держала в руках! И еще — скажу тебе честно — боюсь я! Очень боюсь! Труси́т меня, Катерина!
— Чего вы боитесь? — удивилась Катя.
— Всего! — шепотом ответила Раиса. — Что заберут эту квартиру, что обманут! Что деньги мои тю-тю! Сразу же видно, кто я и откуда! Деревенская тетка, вот и окрутят. А что, такого полно, я по телевизору видала. Особенно тут, в вашей Москве! Что, Кать, я не права?
Катя уверила Раису, что никто ее не обманет. Ну, во-первых, те времена остались в далеких бандитских девяностых. А во-вторых, Катя пообещала знакомого риелтора, бывшую одноклассницу, женщину проверенную и честную.
Кажется, Раиса слегка успокоилась. Но все равно в ее глазах плескались и неуверенность, и недоверие, и боязнь.
Катя зашла в маленькую комнатку метров в десять — спальню.
Большая кровать, чуть ли не до потолка заваленная вещами. Двухстворчатый шкаф для одежды, у кровати тумбочка, на которой стопкой лежат книги, очки с дужкой, перетянутой пластырем, ночная лампа. Чудесная ночная лампа на устойчивой бронзовой ноге со сливочным стеклянным абажуром, по которому танцевал хоровод голубоватых стрекоз.
У кровати ковер, коврик. Шелковистый, с размытым пастельным рисунком. Старый коврик, определенно старый, и кажется, настоящий, персидский. В коврах Катя разбиралась, ее клиенты обожали настоящие персидские ковры и денег на них не жалели. Над кроватью висела невзрачная акварель: заросший старый сад, вдалеке дом с кривоватой деревянной лестницей, у крыльца старый велосипед и чья-то оставленная — забытая или брошенная — кукла в розовом кружевном платье. Ничего особенного, но сколько было тепла и покоя, домашней милоты, ностальгической нежности и печали в этой небольшой акварельке!
Катя сглотнула слезы.
— Дача это, — тихо сказала Раиса, увидев, как Катя рассматривает картину, — дача, что Мильке снимали, я там была. Еще удивилась — дом какой старый! И сад заброшенный, и никаких огородов. Земли много, а толкового ничего, одни деревья, и те лесные. Подумала еще — нам бы столько земли! Уж мы б каждый клочок засадили! На дачу эту тогда художник знакомый приехал, вот и нарисовал. Говорили, что художник известный, но имени я, конечно, не помню. Что, понравилось? — спросила она.
— Очень, — ответила Катя. — Детство вспомнилось, дача бабушкиной сестры тети Мани. Иногда мы туда приезжали.
— Забирай, — бодро кивнув на картину, сказала Раиса. — Мне-то она… сама понимаешь.
Катя задумчиво покачала головой:
— Не знаю, это может быть дорого. Можно я посмотрю, вдруг есть автограф?
Раиса махнула рукой и вышла из комнаты.
Катя действительно увидела довольно четкий, отлично сохранившийся автограф внизу, в самом углу картона, почти за рамой.
Неужели Панкратов? Не может быть. А почему, собственно, нет? Панкратов жил и творил именно в те годы, когда для маленькой девочки Эмилии снимали дачу. Семья была непростая, а значит, и Панкратов вполне мог входить в ближний круг. Безусловно, надо проверить. Но если это тот самый Панкратов… Акварель стоит денег, и больших.
Разумеется, в шкафу и вещах Катя копаться не собиралась.
Подошла к окну и раздвинула тяжелые, пыльные шторы.
Обычный московский двор, ничего примечательного: пустая детская площадка, скамейки по кругу, футбольная коробка, горящие фонари, кое-как припаркованные машины. Свет в окнах, силуэты людей. Обычная жизнь, с ее обычными заботами и хлопотами, с болезнями, несчастьями, радостями, приятными неожиданностями. С ушедшими и прибывающими в этот мир. Все логично и закономерно — жизнь!
Только в этой квартире больше нет жизни, той, прежней. А есть чужие люди, которые роются, копаются как кроты, выискивают что-то полезное для себя, что-то ценное, небрежно отбрасывая, отпихивая, отталкивая то, что не представляет для них интереса, забыв, что еще не так давно здесь жила хозяйка, одинокая женщина, прожившая долгую и наверняка непростую жизнь, со всеми ее падениями и взлетами, невосполнимыми потерями, слезами и улыбками. И каждая мелочь, которую вот-вот снесут на помойку, была для нее памятью, чем-то необходимым или просто любимым, хранящим тепло воспоминаний. Не просто ценностью, а чем-то дорогим, бережно хранимым.
Как все просто и как все сложно! Катя почувствовала, что вот-вот расплачется. Все, хватит. Хватит ей обрывков, отрывков, частей незнакомых пазлов, которые ей никогда не собрать. Да и кому это надо? Кстати, в каждой старой, чьей-то бывшей, с чужой историей, вещи, будь то картина или кольцо, шаль или столик, кроме загадочного, есть еще и то, до чего не стоит дотрагиваться, не стоит касаться. Сколько раз это она себе говорила! Но страстная душа художника, дизайнера и пусть несерьезного, но все же коллекционера, любителя винтажного барахла, снова гнала ее по барахолкам, блошинкам и комиссионкам в любой точке мира, будь то какой-нибудь крошечный немецкий городок или большущая барахолка в Амстердаме, или маленький комиссионный в небольшом волжском городке — все равно. Лишь бы вдохнуть этот неповторимый запах старины, прелой бумаги и ткани, сладковатый запах внутренностей старого буфета, неистребимый запах пыли. Но главное во всем этом было предвкушение! И еще дрожащие руки, учащенное сердцебиение, струйка холодного пота по спине и, конечно же, лихорадочный блеск в глазах.
Катя зашла на кухню. На столе лежала куча столовых приборов, и Раиса перебирала их, раскладывала по кучкам, что-то шептала. Судя по ее виду, она готова была все запихнуть в очередной мусорный мешок, но, кажется, еще сомневалась.
— Как думаешь, — спросила она Катю, — тащить с собой это? Вот правда, не знаю! Свои прохудились, да и старье, цена им копейка, а эти вроде хорошие, тяжелые, на века, а тащить неохота. То одно отложу, то другое. А как подниму! Не, точно не повезу! Да ну их! Доживем с тем, что есть, к чему привыкли.
Катя взяла в руки вилку. На вилке стояла проба. Серебро. Ну это и так понятно. Тяжелое, но удобное в руке.
— Это серебро, — сказала Катя. — Лучше продайте. Мы отвыкли от тяжелых приборов, да и за них вам дадут хорошие деньги.
— А тебе, Кать, не надо? — жалобным голосом спросила Раиса. — Ну чтоб уж все, до кучи? Сколько дашь, то и хорошо, торговаться не буду.
Катя покачала головой:
— Нет, спасибо, мне точно не надо.
Раиса расстроилась:
— Ну ладно, давай там, что у тебя. Устала я, ложиться пора. Завтра с утра покупатели придут. Опять суета. Будем закругляться.