А письма! Катя их не прочла. Может, не стоит читать? Неужели ей так интересны подробности чужой судьбы?
Катя вертела в руках три конверта, перетянутые бечевкой от торта — она помнила, как ей всегда не хватало терпения развязать мелкие накрученные узелки и как она злилась. А мама смеялась: «Развязывай! Разрезать легко, а ты развяжи! Так вырабатывается терпение, потрудись — и получишь торт!»
Глупость, конечно, зачем терять время? Вздохнув, Катя рванула веревку, и она, ветхая, тотчас порвалась.
Надписи на конвертах были истерты, кое-как, еле-еле, с большим трудом можно было разобрать некоторые буквы.
«Г. Москва, ул. Гиля…» — номер дома и квартиры нечитаемы. Улица Гиляровского?
Фамилия стерта, а вот начало имени сохранилось — «Эмил…».
Катя достала письмо из конверта.
Дорогая моя Эмми, прекрасное и наивное дитя!
Ты беспокоишься обо мне, а это напрасно. Все равно ничего не исправить. Диагноз мой подтвержден и сомнению не подлежит, в заключении три подписи: профессора Гадимова, профессора Стрешневича и академика Куралева.
Кто посмеет возразить этим столпам? Выше их только Бог.
Все мнения сошлись, дискуссий не было, ибо дискуссия невозможна. Как и третья операция. Гадимов вяло пытался, но его перебили — зачем мучить больного?
И вправду, зачем? Знаешь, Эмми, а ведь я почти готов. Как понимаешь, без «почти» в таких случаях не бывает.
Ну что делать. Значит, такая судьба. А с судьбой воевать бесполезно.
Разумеется, видя мое растерянное и расстроенное лицо, они неумело пытались меня утешить, а я улыбался. Наверное, троица мудрецов решила, что я дурачок. Бога ради. Видела бы ты их лица! Ну а дальше пошло — Крым, санаторий, съемная квартира, потом опять санаторий, минимум на полгода, но главное — сухой крымский воздух, степь, море ну и так далее.
Конечно, кумыс, здоровое питание и многочасовые прогулки.
Словом, все давно известно, пластинка заезженная и точно не в моем случае — все проходили!
Да и где на все это: бесконечные санатории, съемное жилище, здоровое питание — взять деньги? Цены там, разумеется, аховые, смешные, особенно в сравнении с московскими, и все же. Да, пару раз в год мне положены бесплатные путевки. Но я решил, что откажусь. Пусть воспользуется тот, кому это поможет.
Послушно кивая, я всех внимательно выслушал, тщательно записал профессорские рекомендации — в общем, изо всех сил делал вид, что во все это верю.
Но больше всего мне хотелось послать всех к чертям собачьим и рвануть в «Националь», где меня ждали друзья. Сесть за свой столик, взять графинчик коньяка, горячую, с каперсами, солянку, тарелку осетринки с оливками, черной икорки граммов эдак двести, лимончика с сахаром — и устроить поминки по собственной довольно нескладной и короткой жизни. А что, остроумно! Как ты считаешь?
Да, самое интересное — в коридоре я, как джентльмен, подал пальто Стрешневичу. Симпатичный мужик, молодой, может, чуть старше меня. А он мне на ухо:
— Не слушайте наших советов! Живите так, как вам хочется. Пейте, ешьте, любите женщин. Берите от жизни все. — И похлопал меня по плечу, грустно так подмигнул, мол, держись, старик. Все предопределено.
Ты поняла? Стрешневич оказался самым честным из них. Впрочем, что обвинять остальных — врачебная этика.
Ну и как ты догадалась, дорогая Эмми, я решил следовать совету профессора Стрешневича, наплевав на рекомендации и указания остальных.
Так мне по сердцу.
Я знаю, о чем ты подумала. Просто вижу тебя: нахмуренные брови, сурово сжатые губы. Моя милая Эмми рассердилась. Моя дорогая девочка готова к борьбе. Готова тотчас примчаться и заняться моим здоровьем.
Эмми, дорогая! К чему суетиться? Чтобы продлить все это еще на пару месяцев? Ну хорошо, пусть на полгода. Даже на год. Но какой в этом смысл? В последние месяцы бодрости и желаний не ожидается, последние месяцы, дни, часы, минуты — строго постельный режим. Я буду слабеть, чахнуть, таять и гаснуть — в общем, ты поняла. Эмми, золотая моя девочка! Ну согласись, эти никому не нужные, жалкие и убогие потуги обреченного — полная глупость. Медсестры, выдавливающие бодрые, но кривые улыбки, нянечки со скорбными лицами, манная каша и кефир, врачи, отводящие глаза. И каждый из них знает: обречен, обречен, обречен, этот у нас ненадолго.
Я не привык жить немощным, а главное — не готов привыкать.
Нет, главное не это. Главное — смысл действий, смысл выбора. А здесь его нет.
Я знаю наперед все, что ты скажешь. Моя природная лень, мое вечное сибаритство, мой страшенный, зашкаливающий эгоизм. И наконец, моя тяга к плохому. Да, все так, я и не спорю.
Только какой смысл лишить себя напоследок всего, что приятно, любимо и дорого? Для чего? Чтобы сдохнуть на полгода позже в больничной палате, пропахшей лекарствами и аммиаком?
Или я доживу свои дни за привычными и приятными сердцу делами? Да, теми самыми, что всегда тебя смущали — ресторанами, выпивкой, вкусной едой, игрой в карты, бесконечными друзьями — моими лихими попутчиками, ну и всем остальным, прилагающимся.
Нет, дорогая. Я буду жить — доживать, — не меняя привычек. Да, буду наслаждаться и брать от жизни то, что она может дать.
Брать охапкой, горстями, как самая жадная жадина.
И на другое я не согласен.
Не спорь со мной, Эмми, это бессмысленно. Я все решил, и мой приговор самому себе обжалованию и обсуждению не подлежит.
Прими все как есть. Найди в себе мужество. Нескромно писать «так же, как я», и все же, моя дорогая!
Я знаю, что, читая сейчас эти строки, ты пылаешь от гнева. И возражаешь, что это не мужество, а лень и эгоизм.
Пусть так. Ты знаешь, что мне давно наплевать на определения.
Да, я эгоист, а уж в нынешней ситуации тем более. Ужасная болезнь имеет право выписать индульгенцию.
И полная чушь, что с болезнью люди становятся лучше, мудрее, сильнее, терпеливее. Нет и нет, не верь этим глупостям! Болезнь, как и старость, поднимает со дна самый мусор. Здоровый и сильный способен это скрывать — мы же хотим казаться лучше, чем есть на самом деле. А больной не способен, нет сил. Да и зачем? Больному уже все равно, что о нем подумают, нравится он или нет. В болезни наши недостатки и изъяны, наше несовершенство и пороки проявляются куда сильнее, мы обнажаемся, и нам плевать на условности.
Так что прими меня таким, каков я есть.
А если не примешь — поверь, я буду только счастлив!
Откажись от меня, дорогая! Откажись, пошли к черту, разозлись, чтобы возненавидеть меня!
Молю тебя, облегчи мою печальную участь. Влюбись наконец в своего Володечку или хотя бы не отторгай его, прими. Отдайся страсти, заморочь себе голову.
«Забудься» — какое чудесное слово! Дай себе волю, наплюй на условности. Освободи себя от оков и наконец заживи. Вздохни полной грудью и заживи.
В конце концов, выйди замуж! Создай семью, роди ребенка. Володечка любит тебя, а все остальное труха.
Любит, я знаю, просто не все способны принять решение. Зато он честный, порядочный, и у него доброе сердце.
А что до любви, моя дорогая, так я тебе говорил — от нее, от этой заразы, одни неприятности. Ты понимаешь, что это шутка, но в каждой шутке…
Твоя семейная жизнь с ним будет спокойной и сытой, ты мне поверь, уж в людях-то я разбираюсь.
Со мной не скучно, а с ним интересно. Но скука с Володей куда лучше, чем нескука с таким, как я! С Володей ты будешь самой счастливой!
Вы подходите друг другу, вы из одного пластилина, и я уверен, что ты ни разу не пожалеешь об этом шаге.
Вы оба мечтаете о тихой гавани, уютной пристани, спокойном причале. И правильно, в семейной жизни не нужны бури, тайфуны и потрясения. Семья — это мир и спокойствие, вечернее чаепитие и теплая пижама, куриный суп и сплетни про родственников.
А что бы тебе дал такой человек, как я? Вечное беспокойство, бессонные ночи, дурацкие истории, в которые я любитель попадать, непонятные (тебе!) друзья, постоянные загулы и буйные пьянки, карты, бабы — прости, без них никуда…
Это было бы твоей роковой ошибкой, твоим несчастьем, твоей бедой, вечной головной болью, бесконечным разочарованием, тревогой и заботой.
Такому, как я, нужна сильная женщина, яркая, эффектная и колоритная, ушлая, ловкая и оборотистая бабенка.
Словом, прошедшая и огонь, и воду, и Крым, и Рым. Вечно скандалящая и конфликтная сумасбродка, которую я бы немного боялся.
А что можешь ты, моя детка? Печально смотреть, тихо вздыхать и вытирать украдкой слезы?
Ты жертвенница, готовая бросить на алтарь собственную жизнь. Тебе надо опекать, оберегать, охранять, лечить и убаюкивать. Но стоит ли таких жертв такой, как я?
Нет, моя милая. Губить твою прекрасную душу нельзя, невозможно. Иначе — дорога в ад.
А лишний грех мне ни к чему, хватает и так.
И еще, Эмми! Не надо биться в закрытую дверь. Ни к чему. Безусловно, каждый случай индивидуален. И все-таки. Потратишься так, что сил ни на что не останется. На саму жизнь не останется! Помни, что есть и другие двери, незапертые. Попробуй открыть их. Бывает, что за незапертой, открытой и доступной есть именно то, что ты ищешь и что тебе необходимо!
Все, Эмми. Устал. Завтра я улетаю на море. Правда не в горячо и настоятельно рекомендуемый Крым, а в веселые Гагры. Да, в Гагры! Там мне хорошо. А море есть море. А что до пользительного и сухого крымского климата, так я же не за здоровьем еду — оно уже кончилось, а за удовольствием.
Ну все, дорогая, еще напишу.
Прости за сумбурность, храбрюсь, а в башке сплошная каша.
Привет воздыхателю! И пусть наконец чуть-чуть осмелеет!
Не целую и не обнимаю тебя.
Извини.
Катя вздрогнула от телефонного звонка.
Верун. Надо ответить, иначе беда. Верка не успокоится, пока не дозвонится.
— Я сплю, Вер, — притворно зевая, ответила Катя. — Ага, прилегла. Какие вещи? Конечно, разобрала. Да никуда не поставила и ничего не расставила! Не успела. Да все нормально, конечно, пристрою! Ой, Вер, давай завтра, а? Нет, не звонил. Все, Вер, отстань. Ну правда, отстань! — И Катя нажала отбой.