Верка умела достать. Нет, все понятно, не любопытство — интерес и переживания за подругу.
Катя взяла оставшиеся письма и села на диван.
Удивилась, что сильно дрожат руки. Просто ходят ходуном. Разволновалась? Так ей и надо — не стоило было начинать! Взяла бы и выкинула, так нет ведь! Сунула нос в чужую жизнь — получи.
Кстати, бессонная ночь теперь гарантирована.
Странно — письмо никак не подписано.
Кто этот загадочный и несчастный, приговоренный к смерти мужчина?
Тот самый пижон в заломленной шляпе по имени Гарик или кто-то другой? Похоже, что он. И письма, и фотографии убраны, значит, Эмилия что-то хотела скрыть от мужа Володечки.
И у нее была тайна. У тихой, скромной и некрасивой Эмилии был страстный роман, а может быть, просто неразделенная любовь, уже не узнать, можно только строить догадки…
Второе письмо было коротким — один полностью исписанный тетрадный лист. На обороте рисунок, шарж — тощий, согнутый крючком мужичок в плавках и шляпе, с папиросой в углу насмешливо усмехающихся губ.
Карикатурный Гарик — а здесь сомнений не было — стоял на морском берегу.
Надпись на обороте:
Гарик Черноморский, собственной персоной! О море в Гаграх, о пальмы в Гаграх! Кто побывал — тот не забудет никогда! И в воздухе магнолий аромат! Что, кстати, чистая правда!
Он, Гарик. Гарик, приговоренный к смерти. Гарик-шутник. Веселый, беззаботный пижон, любитель женщин и выпивки, карточных игр и вкусной еды.
На первый взгляд безалаберный и пустой прожигатель жизни, на самом деле — сильный и мужественный человек.
Наверняка Эмилия его любила — хорошие девочки любят плохих мальчиков.
А что он, этот бонвиван и ловелас, этот сибарит и жуир, чревоугодник и повеса, испытывал к ней? К скромной и тихой домашней девочке Эмми?
Уж точно она не была женщиной его мечты. Таких, как он, влечет к другим — ярким, ароматным, сексуальным.
Таким же безбашенным и бесшабашным.
Что он испытывал к ней — нежность, уважение, жалость?
Вряд ли он желал ее, бедную, некрасивую Эмилию.
Ну что же, и такие браки бывают: красавец-муж и скромная, тихая, услужливая жена. Жена-тыл, жена-соратник, жена-молчунья, готовая все стерпеть и снести.
Но он отказывается от нее. Отказывается, понимая, что точно сломает ей жизнь? Или отказывается по причине болезни? Одно понятно — он относится к ней уважительно и бережно. Ценит ее и переживает за нее.
Странные отношения. Но кто там поймет, как оно было…
И никого уже нет, и почти ничего уже нет — остались вещи, которые вот-вот разберут чужие люди, а то, что останется, Раиса безжалостно вынесет на помойку, и правильно — куда их девать? Чужие руки будут касаться дорогих Эмилии вещей, пить из ее чашек, заваривать чай в ее чайничке, ступать по ее коврам, читать ее книги. Любоваться ее картинами. И читать ее письма.
Участь всех одиноких людей… А если бы у Эмилии были дети? Вполне возможно, что они оставили бы только то, что сочли бы ценным, а все остальное, не разбираясь, выкинули. И никто бы не уронил слезу над старыми фотографиями, записочками, рецептами и письмами. Какая же несправедливость…
Катя всхлипнула и постаралась взять себя в руки — еще не хватало расплакаться!
И перевернула короткое письмо из города Гагры.
Милая моя Эмми! У меня все хорошо и даже прекрасно, поверь, чистая правда. Я живу так, как хочу, и поэтому счастлив.
И самое главное — это выбрал я, а не за меня! Гагры прекрасны: море и пальмы, морской прибой и запах цветов, тепло и солнечно — в общем, все, как я люблю.
Бытовые условия вполне, меня все устраивает — комната маленькая, но уютная, да и вид за окном умиляет: перед глазами горы, вот и представь. Горы напоминают о том, как мелок человек и как мелки его чаяния и проблемы.
Море по-прежнему теплое, но я так накупался за лето, что обхожу его стороной.
Ты спрашиваешь, гуляю ли я. Если по правде, не очень. Гуляка — в этом смысле — из меня еще тот, ты знаешь.
Распорядок мой примерно таков: встаю поздно, не раньше двенадцати, пью отличный кофе, сваренный хозяйкой-армянкой. Настоящий, смолотый в старой ручной мельнице, Ануш ее из рук не выпускает, дрожит над ней, как над ребенком.
Кофе варит в столетней медной, замызганной донельзя джезве. Но вкусней я не пробовал. Что к завтраку? Белый сыр и лаваш. Завидуешь? Я и сам себе завидую, Эмми!
Во время завтрака беседуем с Ануш. Вернее, болтает она. Она смешная: то молчит, то вдруг начинает болтать — не остановить. После завтрака иду на променад. Набережная, колоннада, зимний театр, вокзал или замок принца Ольденбургского. Все — красота.
Потом иду домой, снова пью кофе и укладываюсь в кровать. Читаю или засыпаю, чаще второе.
Ну а вечером в «Гагрипш», да-да, тот самый ресторан! Там собирается вся наша честная компания. Ну а после — да, Эмми, — играем в картишки.
Что поделать, это моя жизнь, и я рад, что она почти не изменилась.
Скучаю ли я по Москве? Нет, милая, не скучаю. Или стараюсь об этом не думать.
Москва для меня сейчас — одно сплошное напоминание о прежней жизни и болезни. О том, от чего я сбежал. Ну да, понимаю, от себя не убежишь. И все-таки смена обстановки и декораций этому очень способствует. Я отвлекаюсь. Пусть на время, но и это помогает.
Боюсь, вернее остерегаюсь, ночей, тогда все и начинается.
Засыпаю поздно, на рассвете, пока думки и думы не истерзают окончательно.
Да, Эмми! Подумал и вот что решил — какой смысл платить за Ордынку? Понятно, что в свою нору я не вернусь, как и не вернусь в Москву. Возникает вопрос — зачем? Зачем платить и делать вид? Пусть выписывают, большое дело!
Выписывают и отдают нуждающимся.
Я думаю, это разумно.
Эмми, милая. Вот, кажется, все, в смысле все новости. Прости, если я тебя напугал.
Ты спрашиваешь про зимнее время — не беспокойся, дрова Ануш заготовила, печка работает исправно, в доме не просто тепло — жарко и душно! Денег хватает, не беспокойся.
Напиши, как продвигается твоя история с Володечкой. Решился ли он или все размышляет? Бедный Володя, вечный страдалец!
Сложное дело — сойтись с той, которую любишь! Как-то трусливо, ей-богу.
Не обижайся, ты знаешь, что я хорошо к нему отношусь. Но меня удручает его нерешительность, неспособность принять решение, какой-то мазохизм — так мучать себя, а главное — тебя, Эмми!
И да! Ты, я надеюсь, закончила фантазировать? Реальность и только реальность. Прими все как есть.
В который раз повторяю — вы с Володей будете прекрасной парой!
Все, милая, засим прощаюсь. И старайся не думать о плохом.
Из письма все понятно: Гарик по-прежнему в Гаграх и возвращаться не собирается.
Ну что ж, его выбор. Он прав — лучше прожить последние дни с удовольствием, чем лежать на больничной койке.
Мужественный человек этот легкомысленный эпикуреец.
А влюбленная Эмилия, Эмми, Милька, по-прежнему беспокоится и страдает.
И нерешительный Володечка тоже страдает. Не может уйти от мамаши и мучает всех. Ну да, персонаж знакомый, эдакий тревожный интеллигент — вечно сомневающийся и не умеющий принимать решения. Понятно, что в такого сложно влюбиться. А вот в легкомысленного Гарика очень даже.
Впрочем, наверняка все гораздо сложнее.
И у Эмилии, и у Володечки, а уж тем более у ожидающего смерти Гарика. Интересно, а как его на самом деле зовут — Игорь, Георгий, Гарри?
Эмилия влюблена, Эмилия беспокоится. Эмилия не рвется замуж за прекраснодушного слабака Володечку. Но жизнь повернет все иначе. Только Эмилия пока об этом не знает, а Катя знает.
Осталось еще одно письмо. Последнее.
Почему-то она боялась его открывать. Неужели было всего три письма? Этого Катя не знает.
Она может только догадываться, придумывать, фантазировать.
Смерть догнала бедного Гарика, забрала и успокоила кутилу и повесу, эпикурейца и гедониста. Неизвестно, сколько было ему отпущено, но он сделал правильный выбор.
Нерешительный Володечка в конце концов ушел от маман и женился на Эмилии, это тоже понятно. И кажется, они прожили долгую, спокойную и вполне счастливую жизнь.
Выходит, Гарик был прав — замужество, пусть и позднее и не совсем желанное, спасло Эмилию от одиночества.
Детей не случилось, но уважение и единомыслие точно присутствовали.
Фрагменты человеческих судеб, вырванные из контекста жизни.
Чужие письма, чужие чашки, чужая мебель…
Не стоит читать последнее письмо, не надо.
Но еще долго, до середины ночи, Катя не засыпала. Вздыхала, ворочалась. Перед глазами всплывали лица Эмилии и Гарика, его — насмешливое и притягательное, ее — печальное, во взгляде безнадежность. И интеллигентное, растерянное лицо Володечки. Раньше таких называли вшивый интеллигент или шляпа, а нынче — ботан. Лица этих троих, связанных между собой одновременно зыбко и прочно.
Как и предполагалось, день прошел в суете. Магазины, поездка к маме. Выпили кофе, поболтали, но Катя видела, что мама нервничает.
После минут двадцати уговоров рассказать, что случилось, оказалось, что Ольге Евгеньевне ну очень нужно в «Икею», нужно давно, но, как обычно, она никак не решалась попросить «уставшую, заморенную и зачумленную дочь».
Катя подбежала к зеркалу — неужели все так ужасно? Слова-то какие — «заморенная и зачумленная»!
Она вытягивала шею, поворачивалась вправо и влево, надувала щеки и губы, хлопала глазами и ничего такого не видела.
Ну да, бледная, худая. Но она никогда не была розовощекой пышкой.
— Счастливая, — вздыхала Верун, — а я съем пончик — и все, плюс кэгэ!
— Пончик! — хихикала Катя. — Килограмм пончиков! Сказочки мне не рассказывай — ты и один пончик, ага!
Катя слегка успокоилась — все понятно, маме свойственно преувеличивать. Вид, конечно, не ах, но бывало похуже. Например, к концу года, в мае, когда мысли были одни — дотянуть бы до отпуска…