В самый неподходящий момент, в разгар этих мечтаний, всегда хотелось в туалет. Люба открывала глаза, вставала с кровати, нашаривала тапки и плелась в уборную. Волшебство тут же заканчивалось. Какое там волшебство! Узкий коридор, крошечная уборная, стены обклеены клеенкой. Рулон серой, жесткой туалетной бумаги, мама говорит: «Слава богу, что такую достали». На крышке унитаза освежитель воздуха «Еловый». Пах он отвратительно.
Люба ложилась в кровать, и ей хотелось плакать. Но вскоре она засыпала.
В школе Люба была хорошисткой. Как говорила классная, «стабильная, но без особых способностей». В десятом классе встал вопрос, куда поступать. Остановились на педагогическом, факультете дефектологии. «У хорошего логопеда всегда будет кусок хлеба», — говорил папа.
Люба поступила легко. В середине августа уехали в Юрмалу.
Она жила ожиданием новой жизни — студенческой.
С Гришей Люба познакомилась у института, где во время перемен гомонили, ржали, перекусывали, курили и просто общались студенты. К ней подошел высокий, худой, сутулый, лохматый и носатый парень. Красавцем его назвать было нельзя, но отличало его что-то милое, теплое, располагающее к общению.
— Григорий, — представился он. — А ты с какого факультета? Я тебя раньше не видел.
Конечно, не видел, Люба была первокурсницей.
— На следующей перемене пойдешь в буфет? — поинтересовался он.
Люба промолчала. Если честно, в буфет она не собиралась, поскольку только что съела мамины бутерброды. Но почему бы не пойти, не выпить чашку чая или кофе?
Ее нового знакомого без конца окликали: «Гриня, Гришан, Григорий, Гриц». Господи, не человек, а какое-то собрание кличек!
К нему подходили девицы и, привставая на носки, чмокали в румяную щеку. Похлопывали по плечу парни, стреляли у него сигареты, жали руку.
Все ясно, этот Гришаня — человек популярный. И фамилия у него обхохочешься — Григорий Грач, одни «г» и «р»! Но что ему до Любы? Странно, ей-богу.
В буфете они не встретились, Гришу она там не нашла.
«Значит, трепло, — подумала Люба, — позвал и забыл. Ну и фиг с ним».
Но на следующий день Гриша ждал ее у входа в аудиторию. В руках он держал букет мелких диких ромашек, растущих во дворе института.
— Это тебе! — улыбнулся он, протягивая ей букет, похожий на веник. — От меня! — уточнил он.
— Да что ты? — хмыкнула Люба. — А я думала, от папы римского!
— Тогда от него, — согласился Гриша, — если тебе этого хочется.
— Мне хочется, — вздохнула Люба, — чтобы человек держал свое слово.
Он покаянно опустил голову:
— Извини. Обстоятельства. Препод задержал, у меня там хвосты с лета.
Извинила. В тот день они гуляли по улицам. Сколько прошли пешком? Не мерили, но рухнули на скамейку в каком-то дворе, и не было сил подняться.
Гриша болтал беспрерывно. Говорил обо всем: о родителях, которых он обожал, о двух младших сестрах-близняшках, которых безмерно любил, хоть и доставали они его, и орал он на них как резаный. Про бабку и деда, немощных, старых, которых мама взяла к себе. Потому что семья. А семья — это главное.
«А папа прав, — думала Люба, слушая Гришины откровения, — у евреев главное — семья. И стариков своих они не бросают, и детей не сдают в детдома».
Если честно, Люба хотела домой, потому что очень устала. И еще очень хотела есть, в двенадцать два маминых бутерброда — и все, в животе поднывало.
Гриша и не думал останавливаться. Однако, поймав ее уставший взгляд и заметив прикрытый зевок, оборвал сам себя:
— Вот я идиот! Совсем тебя заговорил! Все, заткнулся, прости! — И смущенно добавил: — Это я от волнения. Очень хочу тебе понравиться.
Такси никак не ловилось. Зеленые огоньки проезжали мимо, частники не останавливались — что взять с двух молодых ребят? Небось и денег-то нету.
Люба взмолилась:
— Гриш, пойдем в метро, а? Здесь бесполезно! И еще, — всхлипнула она, — я такая голодная!
Стукнув себя по лбу, он принялся извиняться. Как он ругал себя, как поносил! И болван он, и кретин, и дебил! Уходил девушку, уболтал да еще и не покормил!
Усадил ее на скамейку и велел обождать. Минут через десять, запыхавшийся и взмыленный, он стоял перед ней, и в руках у него был батон белого хлеба.
— Откуда? — удивилась Люба, яростно отрывая еще теплую горбушку. — Откуда в такое время? Все булочные давно закрыты!
— Договорился, — смеялся Гриша, с удовольствием ломая батон, — выпросил. Через служебную дверь. Через заднее кирильцо — помнишь у Райкина? Короче, исправил свою оплошность! Ты меня простишь, Любка?
— Уже простила, — смеялась счастливая Люба.
Любка. И кстати, совсем не обидно, хотя панибратства она никогда не любила. Даже не так — терпеть не могла. Но это раньше, а теперь все стало по-другому. Потому что Люба была очень счастлива.
Роман с Гришей развивался стремительно.
Не было дня, чтобы они не встречались: в институте, в буфете и на переменах, если занятия не совпадали, — на улице. Либо она ждала его, либо ждал он.
Что делают влюбленные? Если позволяет погода — шатаются по улицам и, независимо от погоды, торчат в подъездах. Идут в кино. Разумеется, на последний ряд. Иногда заходят в кафе. Но с кафе было плохо, в хорошее был нужен блат или деньги, чтобы сунуть швейцару, а в кафе-мороженое стояли длиннющие очереди. В вонючие забегаловки типа сосисочных, рюмочных или пельменных идти не хотелось. А в обычных столовках было еще противнее, да к тому же имелся шанс отравиться. Если были голодными — покупали бублики, двести граммов вареной колбасы, бутылку лимонада «Буратино» или пакет молока. Находили укромную лавочку и начинали свою скромную трапезу, самую вкусную в мире.
В хорошую погоду уезжали за город, было у них свое местечко, а в Гришкином рюкзаке всегда лежал старый спальник.
Иногда ездили на старую заброшенную дачу его приятеля Ваньки. В маленьком щитовом домике было сыро и прохладно даже в теплые дни, но разве им это мешало? Зато в Ванькином домике можно было не таиться и не думать о том, что их услышат.
А то эти вечные Гришкины «тише»!
— Люб, будь посдержаннее, — смеялся он. — Не дай бог кто-нибудь позвонит в ментовку! И вместо кино отправимся мы с тобой в обезьянник, как нарушители общественного порядка. Интересно, — он делал серьезный вид, — а какая за это статья?
Быть потише она не могла, не получалось. А он шутил, что это никак не вяжется с ее скромным обликом паиньки и тихони.
Но тут же добавлял:
— Ну да, я забыл: в тихом омуте…
Мама с папой знали про «Любашиного мальчика». Так и говорили: «Интересно, какой он, Любашин мальчик?»
Однажды Люба с Гришей зашли в большую, захламленную и безалаберную квартиру Грачей.
Люба смотрела на все с удивлением.
В длинном и широком коридоре горой была набросана обувь разных размеров: сапоги (неужели с прошлой зимы?), детские сандалии и взрослые ботинки, босоножки, туфли, тапочки. На вешалке висели плащи и пальто, детские куртки и растянутые старушечьи вязаные кофты. На крючке болтались шляпы, кепки, шапочки и платки.
На огромной, метров пятнадцать, не меньше, кухне — Люба таких и не видела — в побитой раковине громоздилась куча немытой посуды, а на плите стояли грязные сковородки и кастрюля с борщом, в которой болтался половник. Остатки хлеба, крошки, фантики, огрызки. Чашки с недопитым чаем, турка с остатками кофе. «Боже мой, — подумала Люба, — если бы мама такое увидела!»
И везде коробки, коробки, коробки. Одна на другой, поперек коридора — попробуй обойди.
Книги навалены повсеместно: и на журнальном столике, и на стульях, и на креслах, на тумбах и комоде. Не дом, а какой-то книжный развал. Или Ноев ковчег!
Посреди всего этого бардака женщина в очках, в рваных потертых джинсах и резиновых пляжных шлепках, в растянутой, явно с чужого плеча, мужской майке, простоволосая, крупная, командует и отвечает всем на все вопросы.
— Таня. — Женщина протянула Любе крупную руку и тут же добавила: — Никаких отчеств, Таня — и все!
Обалдевшая Люба покорно кивнула.
За горами коробок и книг обнаружился и Гришин папа — высокий, худой, лохматый очкарик, копия сына. Вернее, сын копия папы.
— Леонид, — кивнул он гостье. — Но можно просто Леня.
Таня, Леня. Как интересно! А бабушка с дедушкой? Тоже представятся без отчеств?
Но бабушка с дедушкой выясняли отношения в другой комнате.
— Не обращай внимания! — шепнул Гриша. — Семейка у нас еще та!
И Люба снова кивнула.
Таня раздавала указания, попутно что-то помешивала на плите, покрикивала на стариков, призывала к порядку дочек, одновременно проверяла тетрадки у одной, заплетала косу другой, говорила по телефону, курила, отхлебывала из огромной — поллитровой, не меньше — чашки остывший кофе, откусывала яблоко, хрустела сушками.
— Таня — Гай Юлий Цезарь, — усмехнулся Гриша. — Может делать разом сто дел. Ну не сто, но пятнадцать точно!
Люба сидела в углу кухни и пила чай, который налил ей «просто Леня».
Гриша исчез в недрах квартиры.
Проходя мимо, Таня спросила:
— Голодная?
— Что? — переспросила Люба.
В этот момент на кухню ворвалась одна из сестер и завопила страшным голосом.
Рявкнув на дочь — та, кстати, тут же исчезла, Таня переспросила:
— Есть хочешь?
Люба отчаянно замотала головой.
— Захочешь, там, — кивок на пятилитровую кастрюлю, стоящую на плите, — суп. Нальешь, если что.
Люба прошелестела «спасибо».
В квартире было интересно, но почему-то хотелось уйти.
— Хороша семейка? — усмехнулся на улице Гриша. — Дурдом на выезде! Выхожу на улицу и прямо чувствую свободу, ей-богу! Знаешь, все очень хорошие! Все! И дедуля с бабулей, и мама с папой. И даже эти мартышки! Но попробуй всех вынести!
Что тут ответишь? И Любе все понравились. Только жить в такой обстановке ей бы вряд ли хотелось…
Все было прекрасно, они с Гришей даже не ссорились. Да и поссориться с Любиной уступчивостью и терпением было непросто.