Последние дни зимы привели в Клайчево толпы туристов.
— Продажный город Рим, говорили древние, — Кремер разворошил почту на конторке. Свежую корреспонденцию доставляли после обеда, невостребованной телеграммы, адресованной Мацу-ре — «ребенок здоров», — не было, ее отдали дежурному по этажу.
— Я за съемки переживаю! — Старичок наконец нашел спички. — Нет погоды…
Кремер заметил, что вестибюль выглядит скучнее. Роман, подчиненный Буторина, таскал за собой по вестибюлю старую, закапанную краской стремянку и снимал афиши клайчевской выставки.
На видном месте висело объявление:
«ДЛЯ УЧАСТИЯ В СЪЕМКАХ ХУДОЖЕСТВЕННО-ДОКУМЕНТАЛЬНОГО ФИЛЬМА, ПОСВЯЩЕННОГО ОСВОБОЖДЕНИЮ ЗАКАРПАТЬЯ, ПРИГЛАШАЮТСЯ…»
— На лыжах пойдете? — спросил Буторин. По случаю вынужденного безделья работники выставки большую часть времени проводили в парке.
Кремер поблагодарил:
— Мне на почтамт. — Почтамт он придумал в последний момент.
Смотритель-кассир, прощаясь, поднес руку к шапочке.
«О каких заслонах идет речь?»— подумал Кремер, выходя на площадь.
За два дня он познакомился со всем Клайчевом. Административные учреждения — горисполком, почтамт — находились в здании бывшей ратуши. Здесь же, на Холмс, окруженная магазинчиками, возвышалась старая церковь — грубой кладки с крохотными узкими окнами.
Кремер вошел в церковь. Она оказалась непохожей на северные храмы — небольшой, темноватой. Экскурсовод выставки Володя Пашков разглядывал икону «праздничного чина»[2].
Заметив Кремера, он махнул рукой.
— Любуюсь, — Пашков кивнул на икону. — Есть в ней что-то… Бэм! Звучит вещь. Слышите?
На иконе был изображен богочеловек, спускавшийся по обломкам в ад, чтобы вывести жалких, сбившихся в кучу праведников.
— Рериха «Весть Шамбалы» помните? А «Гесерхан»? Нестерпимо громкий аккорд. — Пашков отчаянно жестикулировал. — Барабанная перепонка не выдерживала!…
— Пожалуй, — Кремер обратил внимание: похищенные во время кражи икон часы Пашкова так и не нашлись. След ремешка белел на запястье.
— …Музыковед объяснил бы лучше! Но иногда… Я говорю экскурсантам: «Слушайте картину. Именно слушайте…»
Пашков все больше запутывался в объяснениях. На них обратили внимание.
Кремер не заметил, как появилась Позднова.
— Что ты скажешь, Ассоль? — Экскурсовод оживился, его круглый картошкой нос наморщился. — Как композиция?
— Лицо Христа повернуто влево, в то время как на большинстве икон Христос берет руку Адама справа. Первое…
— Как у Тордоксы, — вставил Кремер.
Позднова посмотрела благодарно.
— Потрясающий мастер композиции… Правда? А глубина проникновения в образ?
— Вы видели «Святого Власия»? — спросил Кремер.
Она кивнула:
— Мы пробирались болотами: Кен-озеро, Семкин ручей… Фадей Митрофанович вынес икону. Он куда-то ходил за ней, икона была не в избе. Мы ждали… Я умоляла выставить «Власия» в музее Рублева!
— И все-таки уехала без иконы!… — перебил Пашков. — Я бы увез! — Экскурсовод стукнул себя в грудь. — Вы не знаете меня!
— «Не могу расстаться, — говорил Смердов. — В ней — моя жизнь». Подумайте! Если человек так поверил в искусство мастера, если репродукцией Тордоксы сегодня открывается каталог крупнейшей выставки…
— Аминь! — провозгласил Пашхов. — Ты опять расплачешься, а у тебя лекция.
— Вы плакали? — спросил Кремер.
— У Антонина Львовича был сердечный приступ…
«Значит, Терновский не уехал из Клайчева», — Кремер вспомнил свой разговор с собирателем икон в Москве, в кафе «Аврора».
— Он здесь?
— В Мукачеве. Сейчас ему лучше…
Они вышли на площадь. Металлический петух свешивался над входом в кафе.
— По чашечке кофе? — Пашков показал на дверь.
Кремер отказался:
— Работа.
В номере его ждали «Нравы обитателей морских глубин», перепечатка двигалась медленно.
— В добрый час.
Назад Кремер возвращался кружным путем. На почтамт он не пошел, крутыми улочками поднялся к рынку. Там было пусто: ларек, несколько женщин с яблоками. Рыжий красавец в фартуке предлагал лечебные травы, адамов корень. Кремер снова повернул к площади.
Никаких признаков милицейских заслонов в городе он не заметил.
— Владимир Афанасьевич! — Ненюков узнал голос дежурного по райотделу. — Москва. Заместитель начальника управления у аппарата.
Ненюков начал доклад: розыск приходится вести на глазах у Спрута, поэтому из пяти оперативно-розыскных мероприятий четыре направлены на то, чтобы прикрыть пятое.
— Не густо, — Холодилин помолчал.
В конце, как обычно, следовал короткий инструктаж:
— Специалисты пришли к выводу о том, что в замке был взорван фугас. Вы говорили, что до немцев и сразу после их отступления бреши в потолке никто не видел. Архив далеко от вас?
— В Берегове.
— Поднимите материалы, счета на выполненные работы. Надо искать, кто произвел ремонт.
Холодилин ни словом не обмолвился об обручальных кольцах, изъятых в Москве во время обыска. Между ним и инспектором по особо важным делам существовало полное доверие: если Ненюков молчал, значит, ничего нового о владельцах колец установить не удалось.
— Понял, товарищ генерал.
Кабинет был не обжит, и работалось в нем хуже, чем на Огарева. Подобные мелочи почему-то всегда влияли на Ненюкова.
Он прошел по комнате. Под настольным стеклом лежала фотография эрдельтерьера, которую Гонта возил за собой, — Хаазе-Альзен-младший, восьмимесячный щенок, откликавшийся на имя Кузьма.
Ненюков вынул фотографию из-под стекла, прикрепил к стене.
— Эрдельтерьеры считают нас умнее, чем мы есть, Владимир Афанасьевич, — заметил вошедший Гонта, — они бросают короткий взгляд на окно, потом долго смотрят вам в лицо, — Гонта повесил куртку, — зовут на улицу! А мы думаем, что им интересно наблюдать за нами…
Он подождал.
— …Ассоль Сергеевна очень удивилась, когда я попросил мукачевский адрес ее знакомого. «Какого?» — «В замшевой курточке, — ответил я, — того, кто сидел в кабинете экскурсоводов в последний день работы выставки». Она тоже долго смотрела на меня и только один раз коротко взглянула в окно.
— Узнаю Ассоль!
— Мне пришлось назвать фамилию Терновского. «Вы его знаете?» — «Антонин Львович слишком заметная фигура среди собирателей древностей…» Сейчас он будет, Владимир Афанасьевич. — Гонта посмотрел на часы, затем в форме рапорта, урезая по обыкновению каждое предложение, добавил: — Новость. У парка висит объявление: «Человека, потерявшего лотерейный билет, просят быть у источников по средам и пятницам. С одиннадцати до двенадцати…»
По распределению обязанностей на Гонте лежала общая оцен ка оперативной обстановки.
— Вообще-то я впервые встречаю объявление о том, что найден лотерейный билет.
— Может, речь идет о выигрыше?
— Тем более!
Их прервал стук в дверь.
— Антонин Львович, — Гонта поставил стул ближе к окну.
Терновский оказался человеком лет шестидесяти, в замшевой курточке, с седеющими волосами, насмешливым и осторожным.
— Кражи — дикость, — он кивнул обоим сотрудникам. — Вроде воздушного пиратства. Да. Кражи, разбои… Я к вашим услугам. Но у меня просьба: в одиннадцать я должен быть в поликлинике. Не возражаете? К тому же сегодня экскурсия и интересная лекция. День для беседы, по-моему, выбран неудачно.
— Много времени мы не займем, — Ненюков показал на стул. — Садитесь. Вы интересуетесь живописью…
— Вы угадали. Да. — «Да» у Терновского получалось нейтральным, почти телефонным. — Но только голландцами. Это ваш? — Он показал на фотографию Хаазе-Альзена, смотревшего со стены. — Лично мне эрдели не нравятся: суетливы и, простите, глуповаты…
Гонта жалобно вздохнул в углу.
— С ними важно не переходить границы вежливого взаимотерпения: эта порода переносит все, кроме амикошонства!
— Вы поклонник агрессивных собак? — поинтересовался Ненюков.
— Если уж держать… Однако, думаю, меня вызывали не для этого.
— Вы покинули Клайчевскую выставку одним из последних…
Терновский засмеялся:
— Меня подозревают? Ходатайствую о вызове адвоката.
— Но только на стадии предъявления обвинения.
— А раньше?
— Не предусмотрено…
— Извините! Представление о следствии черпаю из остросюжетных телефильмов…
— В тот день вы приезжали по делу?
— Мне нужно было встретиться со смотрителем выставки.
Ненюков знал эту манеру: собеседник спешит с ответом, схватывает все на лету, но дальше дело не идет: каждое слово, ответ на любой вопрос подвергается строжайшей внутренней цензуре — взвешиваются и шлифуются.
— Вы знакомы с Пашковым?
— Вчера познакомились, но я встречал его раньше.
— В комнате экскурсоводов Пашков оставил часы…
Терновский театрально всплеснул руками:
— Пропали? Нет, часов я не видел. Благородное слово. Да. И вообще часы — это незначительно. Как у вас говорят, по мелочи не работаю. Предпочитаю нечто внушительное — Нотрдам де Пари или Колокольню в Кондопоге. В крайнем случае Страсбургский собор. Никто из вас не бывал в Страсбурге? Блестяще совершенно!…
— Когда вы возвращались из Клайчева, — Ненюков вернул разговор в прежнее русло, — ничего подозрительного не заметили?
— Если говорить серьезно, в Мукачево я вернулся поздно. На часы не смотрел. Едва успел поставить машину, как пошел снег.
— Около трех ночи, — уточнил Гонта.
— Возможно, — Терновский посмотрел на часы, — полагаю, этот деликатный вопрос был последним. Спасибо. Я был на выставке. Я не похищал имущества молодого Пашкова. Да. И мне в высшей степени было приятно побывать в вашем уважаемом учреждении.
Ненюков поднялся, чтобы его проводить. В дверях коллекционер обернулся:
— Мы говорили об экскурсоводе. Приятный юноша, но несколько шумный. Вчера мы вместе ужинали, у нас общие знакомые. Прощаясь, он предложил приобрести у него несколько старых икон…