Особенно радовался Войко, когда обнаружил, что может говорить с господином по-сербски. Влад хорошо знал славянскую грамоту, поэтому понимал сербскую речь и даже отвечал. И всё же по прошествии нескольких лет Войко выучился говорить по-румынски, ведь это слуги должны разговаривать на языке господина, а не наоборот.
Войко считал, что оказался в услужении у Влада вовсе не случайно - что это Божий промысел - поэтому стал очень преданным слугой. А господин не переставал удивляться новому слуге, который оказался большим умельцем. Впрочем, серб не считал свои умения удивительными, ведь турецкая семья, на которую он работал долгие годы, была небогата, так что Войке приходилось делать самые разные дела и научиться многому. Обычно рабам поручают лишь тяжёлую работу - рыть канавы, строить сараи, крыть крыши - а серб, как ни странно, умел держать в руках иголку, потому что ему доводилось шить мешки и обувь. Потому-то Влад и удивлялся, ведь умение шить оказалось полезным даже во дворце.
По словам Войки, турецкая семья, в которой он жил, сначала боялась, что христианский раб может их сглазить, но затем стала думать, что он приносит удачу, и тогда ему стали доверять дела, которых раньше не доверяли. Войке случалось мыть полы в хозяйском доме, помогать в приготовлении пищи и даже присматривать за хозяйскими сыновьями. Всё это было тоже полезно в дворцовой жизни, а особенно последнее, ведь одиннадцатилетний Раду, до сих пор не имевший других друзей кроме старшего брата, нуждался в том, чтоб с ним играли. Войко знал разные игры. Например, катал Раду на закорках и в такие минуты выглядел очень смешно, потому что на его лице появлялось совсем детское выражение, плохо вяжущееся с взрослой фигурой.
Серб, хоть и был чуть младше Влада, но выглядел на несколько лет старше - из-за высокого роста и ширины плеч, да и борода росла во всю, так что её приходилось брить почти каждый день. Казалось, внешняя взрослость должна свидетельствовать о взрослости внутренней, но нет.
Владу в ту пору было уже девятнадцать. Он тоже брился - правда, раз в три дня - и поэтому, глядя на серба, брившегося ещё чаще, не понимал, как Войко может вести себя так, будто победил все искушения юности. О женщинах серб даже не заикался, заставляя княжича мысленно восклицать: "Он что, святой Вит, который сошёл с иконы!?"
Святой Вит, которого так почитал Войко, умудрился стать святым в двенадцать лет, а в отрочестве, как считал Влад, жить праведной жизнью очень тяжело. Княжич вспоминал себя двенадцатилетнего, а ведь он в этом возрасте уже начал ухлёстывать за женой брата. Потому-то Владу и казалось странным, что серб ни за кем не ухлёстывал.
- А в том турецком доме, где ты жил, были девицы? - спросил своего слугу девятнадцатилетний княжич.
- Конечно, были, - ответил Войко. - Две дочери хозяина и служанка.
- И что? - допытывался Влад.
- Ничего, - ответил серб. - Мне сказали, что я не должен на них смотреть, и я не смотрел. Совсем не смотрел и даже не говорил с ними. Но...
- Что "но"? - встрепенулся княжич.
- Они одно время дразнили меня. Подкидывали мне свои вещи. Платок, браслет, а один раз подкинули серёжку, на которую был аккуратно намотан волос, чтоб я увидел, что у хозяйки этой серёжки волосы длинные, блестящие и вьются. Но я сразу же относил эти вещи хозяину. Сначала я думал, что это случайно потерялось, но на третий раз я уже понял, что это делается нарочно. Я всё равно продолжал относить вещи хозяину, и тогда он пошёл на женскую половину дома и сказал там, чтоб никто больше со мной не шутил.
- А по соседству от вас были девицы? - не унимался Влад.
- Были, - ответил Войко.
- И что? - опять спросил княжич.
- Ничего, - пожал плечами серб. - Ведь на них я тоже не смотрел.
- А разве тебе не хотелось? - недоверчиво покосился на него Влад.
- Хотелось, - вздохнул Войко, - но я решил, что буду смотреть по сторонам только тогда, когда скоплю достаточно денег, чтобы жениться.
Влад очень удивился этим словам, но верил в их искренность, и потому уважал своего слугу. Правда, со временем уважение немного ослабло, потому что у Влада появился ещё один слуга, с крестом на спине. Появился, несмотря на то, что княжич когда-то прогнал этого слугу и не захотел принимать "отцово наследство". Отделаться от "наследства" оказалось не так-то просто - змей, в конце концов, вернулся, предложив свою помощь ещё раз, и во второй раз Влад не устоял.
* * *
Как только государь, проехав через село Тынкэбешть, свернул с наезженного тракта направо, лошади, не сговариваясь, ускорили бег. Наверное, они догадались, что их ждёт скорый отдых. К тому же, бежать им стало удобнее, ведь наезженный тракт - твёрдый, как камень, и вечно покрытый слоем жёлтой пыли - перешёл в малую двухколейную дорогу - малонаезженную и потому мягкую.
Дорога тянулась через поле к лесу, и ею не пользовались каждый день. Разве что в период сенокосов по ней с утра и до вечера неспешно двигались телеги, запряжённые волами, а сейчас было не то время. Летний сенокос уже закончился, а осенний ещё не начался, поэтому колеи сузились и размякли.
В лесу они сделались ещё мягче. Влад почувствовал это, даже не касаясь ногами земли, потому что его конь побежал совсем по-другому - движения стали упругими и более лёгкими. К тому же, конь опустил нос почти к самой дороге, чего не хотел делать раньше из-за пыли.
В лесу пыли не стало совсем, ведь над дорогой смыкались ветви деревьев, не позволяя земле высыхать. Они образовывали почти сплошную тень, и лишь в некоторых местах виднелись россыпи жёлтых пятен от солнечных лучей, проникавших сквозь древесные кроны. Иногда эти пятна меняли положение, потому что деревья покачивались от ветра, но под деревьями ветра не было, так что воздух полнился запахом сырой почвы и древесной коры - таким терпким, что даже дьявол, бегущий слева от государева коня, один раз чихнул.
Лес почти сплошь состоял из тонкоствольных лип и ясеней, которые росли часто, но не загораживали друг друга и позволяли видеть далеко вправо и влево от дороги. Кустов в этом лесу не росло. Их заменяли травы, высокие, почти по пояс, под которыми проглядывал слой бурых прошлогодних листьев.
Ехать через лес государю казалось приятно, но эта езда не приносила спокойствия. Влад ощущал недовольство собой и сам не хотел себе в этом признаться. Он хотел бы поспорить с кем-нибудь и доказать, что на самом деле доволен жизнью. Если бы Войко сейчас подал голос, то Влад начал бы спорить с Войкой, однако боярин, всё так же рысивший справа, молчал.
Наверное, государев слуга молчал потому, что не видел нужды повторять слова, и так сказанные много раз, а первый раз они были сказаны очень давно, когда состоялся обещанный султаном поход против Яноша Гуньяди.
Девятнадцатилетний Влад радовался этому походу, означавшему долгожданное возвращение домой. Правда, радость немного омрачалась тем, что Раду должен был остаться в Эдирне и продолжать жить при турецком дворе до самого совершеннолетия. И всё же Влад радовался. Он уже видел себя правителем - таким правителем, который никогда не ошибается, наученный чужим горьким опытом - и княжичу хотелось разделить с кем-нибудь эти мечты. По вечерам, сидя у походного костра, он много рассказывал своему сербскому слуге о том, что сделает, когда взойдёт на трон.
Стояла поздняя осень, очень напоминавшая Владу ту давнюю осень, которая застала его под Варной. В ту осень он ещё видел своего отца живым - как оказалось, в последний раз. В ту давнюю осень княжич тоже лелеял светлые надежды на будущее, и теперь они почти возродились. Уже не было того унылого безразличия, которое Влад чувствовал достаточно долгое время после отцовой смерти. Единственное, что осталось от тех унылых времён - это боязнь неудач. Княжич по-прежнему помнил, как легко может разрушиться жизнь, а, кроме того, он волновался, потому что ему предстояло оказаться в очень непривычном положении. В прежние времена Влад мыслил себя не правителем, а помощником у отца и старшего брата, а теперь предстояло занять главенствующее положение, и не было старших, с которыми он мог бы посоветоваться.
Рассказывая Войке о том, как станет править, будущий государь, которому ещё не исполнилось и девятнадцати лет, очень хотел услышать слова одобрения: "Да, да. Именно так и надо делать".
Это одобрение было ему необходимо, потому что Влад чувствовал внутри, на самом дне души предательскую дрожь. Например, он понимал, что должен наказать убийц своего отца и брата, но, сказать по правде, некий внутренний голос беспрестанно спрашивал княжича: "А может, не надо? Может, лучше простить и забыть? Ведь ты и сам понимаешь, что в последний момент способен дрогнуть и отступиться. А если знаешь, что способен дать слабину, то лучше и не начинать. И честь сбережёшь, и целее будешь".
Конечно, сидя у походного костра, княжич не показывал этой слабины - он храбрился и хорохорился. То и дело расшевеливая палкой костёр и заставляя его выбрасывать весёлые искры, Влад говорил:
- Многие мои родичи умерли потому, что не проявляли к своим жупанам достаточно строгости. Старший брат моего отца умер из-за этого. Младший брат моего отца тоже умер из-за этого. Мой отец и старший брат тоже умерли из-за этого. Даже если они подозревали кого-то в измене, то избегали казнить, пока всё не подтвердиться. А изменники тем временем продолжали свои чёрные дела. Значит, если есть серьёзные подозрения, надо сразу казнить и не дожидаться, пока изменники исполнят задуманное!
Будущий государь говорил, но что-то в его голосе казалось не то. Влад, слушая самого себя, сам себе не верил. "Я говорю как человек, который только грозится, но не способен исполнить задуманное", - с некоторой досадой думал княжич и оглядывался, будто боялся, что кто-то сейчас повторит эту же мысль вслух.
А вокруг никого не было, кроме Войки. Остальные слуги, испросив у господина разрешение, уже отправились спать, потому что завтра предстоял очередной утомительный переход, да и время казалось позднее. Небо сделалось совсем чёрным, и весь турецкий лагерь погрузился во тьму, в которой смутно белели палатки и кое-где виделись огни костров.