И когда почудилось, что там, в глубине, в полумраке, не оставалось ни пуговиц, ни кофточек, ничего, и не привычный еще ни к чему подобному смоленский областной филармонический зал замер в преддверии скандала, Нина как-то просто, буднично сказала: «А теперь вот представь / Закрывается дверь» – и стала застегивать кофточку, потом следующую, все так же трезво, спокойно приговаривая: «Осторожнее видишь / она закрывается / Вот Подергай Подергал? Ну что Закрывается? / Да Закрылась / Ну точно Захлопнулась дверь / Горе горе Куда ж нам теперь».
Зал выдохнул одновременно облегченно и разочарованно.
Джон и Нина потешно раскланялись.
Участники фестиваля, не дожидаясь закрытия затянувшегося открытия, свалили на банкет.
А мы потащились через старый и вялый городской сад к Пушкину.
Цветы возлагать.
Фальшивое наше шествие не нужно было ни нам, ни бронзовому кучерявому коллеге. То была инициатива тамошних телевизионщиков, которым мы недальновидно пообещали.
Произведение скульптора Белашовой, вдохновенно разметавшееся у стен Смоленского Кремля, плюс не менее вдохновенный сценарий областного телевидения требовали от нас соответствующих слов, выдавить, вымучить которые было неловко, невозможно.
Телевизионщики нервничали.
Не расстававшийся с пивом Джон, выражая всю международную солидарность с великим афро-русским поэтом, обнял постамент, опершись о гранит тем, чем и велел классик, и, не имея ни сил, ни возможностей от него оторваться, сполз по гладкому граниту вниз.
На этом съемки завершились.
На обратном пути настроения не было никакого.
И тут в городском саду заиграл духовой оркестр.
Зазвучал хрестоматийный марш.
Пригов вспомнил популярную дворовую подтекстовку: «По аллеям старинного парка с пионером гуляла вдова, пионера вдове стало жалко, и вдова пионеру дала…»
Сначала тихо, вполголоса: та-та-а, та-та-та, та-та-а, та-та-та, – а потом все громче, все уверенней мы подхватили припев: та-та, та-та-та, та-ра-та-та, та-та, та-та…
Музыка играла так весело, так радостно… И казалось, что жизнь наша еще не кончена, и что страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас… и что еще немного, и мы узнаем, зачем живем, зачем страдаем… О, милые сестры…
Шедшая навстречу местная публика как по команде стала сворачивать в боковые аллеи.
Короткая лав стори пионера и вдовы оборвалась буквально на полуслове.
Хотелось продолжения.
И пока мы добрались до банкета, неразборчивая вдова успела погулять с пенсионером, с револьвером, с революционером и контрреволюционером, а также с модернистом, постмодернистом, авангардистом, метареалистом, концептуалистом и даже с анархо-синдикалистом и ведущим инженером-экономистом.
Этот бесконечный марш и стал неофициальным гимном фестиваля.
Город Смоленск жил голодно и скудно. Магазины были пусты. Шаром покати. Что-то съестное можно было найти разве что на рынке, но дорого.
Еще дороже были доллары.
Джон со своими весьма скромными, но все-таки баксами первый и последний раз в жизни оказался богачом.
Когда они с Марком приезжали на смоленский рынок, продавцы выходили навстречу.
Джон скупал все подряд – ящиками.
Вареное, соленое, копченое.
Оловянное, деревянное, стеклянное.
Водку, шампанское, портвейн.
Все это загружалось в такси, а в гостинице разносилось по комнатам.
На третий день водка и портвейн в Смоленске резко подорожали.
Шампанское исчезло полностью.
Пожалуй, это единственное событие, связанное с фестивалем авангардного искусства, которое было замечено в городе.
Что до весьма плотной программы фестиваля, она не внесла, да и не могла внести каких-либо существенных изменений в привычную андеграундную жизнь, в тот тотальный перманентный хеппенинг, который в принципе не поддается включению в какую бы то ни было официальную программу.
Со стороны такой хеппенинг едва ли был отличим от мелкого бытового хулиганства и психосоматических расстройств средней тяжести.
Особенно – со стороны администрации гостиницы.
Собственно, никакого такого «со стороны», никакого вторжения слушателей, читателей, не говоря уж про журналистов и официальных теток от культуры, подлинное эстетическое подполье и не предполагает.
На богемных кухнях зрителей не бывает. Там все авторы, творцы нового искусства. Или музы.
При этом критическая масса творцов нового искусства впервые, пожалуй, именно тогда, в Смоленске, оказалась сильно превышена.
Началась неуправляемая цепная реакция.
Взрыв был неминуем.
Поселили нас по двое, как всех тогдашних командировочных.
Когда бы и где бы, в каких поездках я ни оказывался с Приговым, сам собой возникал комплекс. Я не брал в дорогу, кажется, уже ничего, абсолютно ничего, кроме трусов, носков и зубной щетки, – но приговская котомка все равно была тощее моей. И он еще извлекал оттуда при всяком удобном случае свои стремительно становившиеся легендарными самодельные книжечки!
На его аскетичном фоне я выглядел неизлечимым мещанином, и мы не раз глубокомысленно обсуждали, не возить ли мне с собой для полноты картины еще и горшок с геранью.
Или фикус.
Еще можно клетку с канарейкой.
Или семейство фарфоровых слоников, которые по неизвестной причине тоже некогда считались символом махрового мещанства.
Сам Пригов был верным солдатом нового искусства. В его котомке лежал только маршальский жезл.
Появлявшемуся в дверях корреспонденту («У меня с Дмитрием Александровичем интервью, мы договаривались») я не успевал ответить, что Д. А. спит, как Пригов уже стоял рядом со мной в дверях – одетый, обутый и на все готовый.
Я так не мог.
Однако, когда посреди ночи нам громко постучали в дверь: «Выходите, радиация!» – недавний незабытый еще Чернобыль заставил нас обоих вылететь в коридор с одинаковой скоростью (пулей).
И что дальше? Куды бечь?
У дверей номеров – кто в чем – уже топтались только-только отошедшие ко сну и внезапно разбуженные страшной вестью адепты нового искусства.
А по коридору дальше шла группа в похожих на скафандры космонавтов серебристых защитных костюмах, стуча во все двери и волоча за собой тележку с магнитофоном, откуда призывно звучало: «Артиллеристы, Сталин дал приказ, артиллеристы, зовет Отчизна нас!»
Спросонок доходило постепенно.
С нервным смехом расходились по номерам.
Что оставалось? Не возмущаться же провокативности ночной акции рижских друзей-приятелей, если накануне во время дискуссии в местной библиотеке сам утверждал, что провокативность в перформансе заложена генетически…
Когда через некоторое время в номер снова постучали, подумал: убью.
Только-только наконец отключился.
Даже Пригов мрачно заявил, что это эстетический перебор.
Хмурые и решительные, мы вышли в коридор, но никаких следов новой волны радиации не обнаружили.
Перед дверью стояли несколько неизвестных нам юных представителей фестивального организационного кордебалета.
Из их сбивчивых объяснений следовало, что воодушевленные успехом ночной акции рижане спустились со своим радиоактивным перформансом этажом ниже.
Однако там жили вовсе не поклонники актуального искусства, а мирно спавшие перед финальными соревнованиями участники чемпионата страны по баскетболу, который завершался в те дни в Смоленске.
Вылетевшие по тревоге в коридор босые двухметровые амбалы были настроены решительно.
За спинами баскетболистов, угрожающе плотно обступивших рижский авангард, серебряные скафандры даже не просматривались.
«Что ж, я жизнью заплатил за свою работу…» – некстати вспомнилось последнее, так и не оконченное письмо Ван Гога брату.
Мы решительно просочились меж могучих спортивных подмышек в центр круга.
Как известно, некоторые интерактивные особенности актуального арт-дискурса как коммуникативного события, имеющего в определенном пространственно-временном контексте как вербальные, так и невербальные составляющие, могут быть неадекватно интерпретируемы реципиентами в силу их локальной лингвостилистической компетентности.
Что мы и попытались буквально в двух простых словах объяснить собравшимся.
Много раз с тех пор приходилось излагать нечто подобное в самых разных аудиториях, но короче, ярче и, главное, результативней той лекции в ночном гостиничном коридоре не припомню.
Рижан нехотя отпустили.
Баскетболисты хмуро разбрелись по номерам.
Пару дней спустя несвежее авангардное месиво наконец погрузилось в вагоны и отправилось восвояси и уже там, во своясях, с изумлением прочитало появившиеся в газетах и журналах едва скрывающие раздражение тексты про завершившийся фестиваль.
Изумление, впрочем, объяснялось разве что привычкой никого и ничего вокруг не замечать, а также халявным алкогольным имени Джона Хая изобилием, которое до поры до времени заливало и гасило постоянно возникавшие острые стилистические разногласия.
Журналистов можно было понять.
Они слетелись на первый официальный праздник неофициального искусства, имевшего столь притягательный ореол гонений и запретов.
Они рвались увидеть, услышать и затем воспеть буревестников демократической революции и прорабов культурной перестройки.
И вместо этого все дни и ночи фестиваля с недоумением и тоской они взирали на малопонятное действо, на помятых и поддатых героев, которые явно не собирались строить, месть и вести за собой!
Месть оказалась скорой.
Одна репортерша на страницах популярной газеты довольно гнусно оскорбила Нину Искренко, вставив в свой кисло-сладкий смоленский текст по-женски мстительный пассаж про памятный перформанс и вялую грудь.
И что-то еще не менее гаденькое.