Иртеньев настоял на открытом жестком письме в редакцию, написал это письмо, собрал все возможные и невозможные подписи и – что уж совсем невероятно – добился опубликования нашего письма в той же газете, которая никогда, ни до, ни после, никаких опровержений, ни тем паче возмущенных откликов не печатала.
Буквально через неделю после той маленькой победы мне позвонил все тот же Иртеньев и предложил направить коллективное письмо поэтов на этот раз уже в другую газету, которая напечатала стихи весьма пошлого богохульного содержания.
Всецело поддержав Игоря в том, что касалось защиты Нины, тут я усомнился в столь же железной необходимости аналогичной акции по отношению к Господу Богу.
Мне это показалось перебором.
Впрочем, сегодня, когда защита Господа Бога стала профессией, причем весьма прибыльной, читатель может подумать, что Игорь просто оказался дальновидней.
И будет этот читатель неправ.
В нас было намешано немало всякого, но не это.
Когда Нина узнала о своем оказавшемся смертельным диагнозе? Еще до Смоленска?
Нет, после. Почти сразу после.
Пошла с какой-то ерундой в поликлинику, ее отправили на дежурное обследование. Там и выяснилось.
Говорят, рак груди лечится, если на ранней стадии, если не в молодом возрасте.
Но Нина была молодая и стадия была не ранняя.
Она еще затевала новые поэтические акции, приходила, читала стихи.
Потом затевала, надеялась прийти, не могла.
Потом уже было не до того.
Мы заезжали к ней домой, это было страшно.
Однажды от Нины вернулись Марк и Джон, они зашли к Ерёме, его не было, в комнате шел ремонт, и они вдруг стали драться – молча, всерьез, всем, что там стояло и лежало, рулонами, досками, кусками рубероида, в кровь.
Мне позвонила жена Ерёмы. Она не понимала, что с ними.
Я понимал. Пошел их разнимать.
2015
Возникла еще во студенчестве моем…
возникла еще во студенчестве моем догадка мысль гипотеза никакой земли кроме России нет и быть не может а все другие страны кгб придумало как дезинформацию легенду подвиг разведчика есть только отечество наше свободное советский оплот и надежный союз
стоило принять эту гипотезу как все непостижимые прежде факты сами собой уложились в соответствующие ячейки явив стройную картину мира не хуже Эйнштейна с его независимостью скорости света от движения источника и наблюдателя стало быть того же гебешника и топтуна
отъезд разномастных соотечественников на общую историческую родину никак моей гипотезы не опровергал и даже переводил проблему в область как бы метафизическую где Израиль воплощал всю Закордонность сразу как некий аид
да и письма оттуда авиапочтовые подтверждали догадку стоило взглянуть на даты почтовых штемпелей кто же это такой самолет видел чтоб два месяца а то и все пять летал без посадки как летучий голландец какой так что на дураков рассчитывали господа хорошие
однако дураков нет и убеждения моего что нет России кроме России как нет земли кроме земли не поколебал и выход в некоем Париже книги моих стихов просто нет такого города парижа ибо книжечку мою на чистом русском языке тиснули а разве на таком языке в Париже говорят
ну был я в этом вашем Париже крутой Диснейленд устроили ВДНХ прямо город как настоящий голуби механические а на голову гадят как живые а вот статую свободы и в Париж тычут и в Нью-Йорк реквизита не хватает
так что нет земли никакой кроме России а посередь России патриаршие пруды бездонные и необъятные а кто от прудов на три шага отойдет да на три дня отъедет тот тоску чувствует неизъяснимую называется которая ностальгия
и приехал тут к нам на патриаршие Джон Хай американец из Сан-Франциско а ящик водки не моргнув выжирает видали мы такое сан-франциско оно же коломенское проезд до станции метро лубянка выход из первого вагона налево второй этаж четвертая дверь пароль стихи не нужны? ответ не нужны! тогда стихи
Джону Хаю
то ли я устал от всякого языка
то ли все языки от меня устали
я теряю глаголы входя в обстоятельства
времени
места
цели
за свободу молчать благодарен статье ук
Случай в ДК «Дукат», или Несколько слов о клубе «Поэзия»
Давным-давно, когда сын был маленьким, а страна – большой, найденный через цепочку знакомых врач как отрезал:
– Вашему ребенку нужен Иссык-Куль. Определенно.
До того дня я числил озеро Иссык-Куль забавной выдумкой двух известных литераторов-зубоскалов. Существование реального озера стало для меня полной неожиданностью.
Прибыв на место с женой, сыном и двумя чемоданами, мы обнаружили, что это рай земной. Со всеми непременными атрибутами рая.
Воздух горный, вода чистая, песок золотой, небо синее, скука смертная.
В единственном книжном единственная книга на русском. Письма композитора Мусоргского. Отчаянный портрет на фронтисписе.
Лежа на берегу и в очередной раз обреченно вчитываясь в эпистолярное наследие классика, я вдруг понял, что могучей кучки в некотором смысле вроде как не было.
То есть вроде как была, но когда, если письма «господи, как же плохо и одиноко, и хорошо бы нам собираться всем вместе, в дружеском кругу» сразу, без пауз, без какого бы то ни было временного лага переходили в письма «господи, как же плохо и одиноко, и как было хорошо, когда мы собирались все вместе, в дружеском кругу…»
К чему это я? Почему всплыло в памяти, когда уважаемый журнал попросил написать о могучей кучке о клубе «Поэзия»?
Пока ламбурим, а там посмотрим,
Куда искусство нас приведет…
Однажды осенью, в час самого заурядного заката, в Москве, на тихой улице Гашека, что близ метро «Маяковская», редкие прохожие с изумлением наблюдали, как толпа ломится в двери Дома культуры табачной фабрики «Дукат». Скромная афиша, висевшая у входа, сообщала о вечере некоего клуба «Поэзия».
Имена выступавших поэтов на афишке отсутствовали. Нас мало кто тогда знал.
Унесены ветром времени и те афиши, и сам табачный ДК, однако следы происшедшего, включая точную дату (12 октября 1986), легко обнаружить как в академических энциклопедиях, так и на просторах интернета: «вечер вызвал в Москве невероятный ажиотаж», «в ДК пытались прорваться несметные толпы, их отгоняла конная милиция», «деликатные любители поэзии штурмовали черный ход и окна клуба, как рок-фанаты на концерте заезжего кумира», «это был триумф „новой волны“ русской поэзии», «для поколения восьмидесятников это можно считать аналогом Политехнического шестидесятников».
Мне предстояло не только читать свои стихи, но и вести тот ставший легендой вечер.
Обширное фойе кишело людьми, пробиравшимися в зал сквозь плотные ряды развешанных на бельевых веревках творений художников-авангардистов. Помню «Мухоморов», «Коллективные действия». Звукоряд обеспечивала «группа интуитивной музыки Три 0».
Час спустя объявленного начала все-таки удалось собрать ошалевших поэтов, продиравшихся сквозь толпу с сомнительным резоном «Я поэт!».
Гул не затихал, я вышел на подмостки.
Зал на полтыщи мест был переполнен. Сидели на полу перед сценой, забили все проходы, стояли вдоль стен, толпились в дверях…
«Люди разве что с люстр не свисали» – свидетельствовал в мемуарах всегда трезвый Д. А. Пригов.
Мне показалось, что свисали.
Наэлектризованная публика встречала на «ура» всё, включая довольно сложные, совсем не «эстрадные» тексты.
Бесконечный поэтический марафон должен был завершиться перформансом не помню какой группы.
Следуя хрестоматийной традиции футуристов, они предприняли попытку забрызгать водой первые ряды слушателей.
Освещавшие сцену софиты, закрепленные вдоль рампы, начали с печальным шумом взрываться – один за другим…
Перформансисты растворились в клубах дыма. Без следа.
Выйдя к микрофону, я увидел, как одновременно возникшие во всех дверях милицейские наряды, несмотря на некоторые трудности движения по телам сидевших в проходах любителей поэзии, неумолимо продвигаются к сцене, и объявил: «На этой оптимистической ноте мы завершаем наш вечер».
В ту же ночь о загадочных поэтах сообщили «вражьи голоса», а с утра по Москве потекли не только слухи, но и цитаты из стихов – сплошным потоком, еще без разделения на авторов.
Кирилл Ковальджи, который и за это безобразие отвечал как официальное литературное лицо, ходил потом объясняться по поводу скандального вечера «по инстанциям». Но это были уже судороги системы – в перестроечной суматохе инстанции сами не знали, как себя с нами вести.
Клуб «Поэзия» – это история про время, когда не только все сошлись, но и все сошлось.
Редко, но так бывает.
Все светила выстраиваются в нужной конфигурации, все карты ложатся как надо, и уже не просто может что-то произойти, а не может не произойти.
Впрочем, в чумовой перестроечной атмосфере все возникало как будто само собой.
Помню, однажды невесть откуда взялась «ночь искусств» – не как сегодня, а без решений, постановлений и прочей бюрократической канители. «Граждане ночи» повылезали из всех щелей, из всех подвалов, шлялись по Москве ночь напролет – еще туда надо зайти, там почитать, там послушать, там посмотреть. Незабываемый воздух свободы, не в политическом даже смысле или поэтическом, а свободы вообще, свободы личностной, творческой, человеческой.
Казалось возможным все.
Приблудившийся к нам той ночью французский поэт, обалдев от происходящего, признался, что видит такое впервые.
– Это же как у вас в Париже, богема там и прочее, – неуверенно возразил я, еще ни разу не побывавший к тому времени за стремительно рушившимся «железным занавесом».