Он переходил от стихов к сценариям, от сценариев – к прозе и снова к стихам, в последние годы снял фильм, судьба которого такая же одновременно реальная и мистическая, как его тексты.
Страшась и оглядываясь, не страшась и не оглядываясь, он шел напрямую – к основам бытия, к основам веры. «Для меня смысл жизни заключен в том, что я хочу найти Бога. Я знаю: как только найду Его, умру, но для меня это будет счастьем. А несчастьем – если умру, так и не найдя Его».
О своем появлении в только что открывшейся поэтической студии Ковальджи он сам рассказал в типично арабовской манере:
«В студию Кирилла Ковальджи при журнале с нескромным названием „Юность“ (там работали одни старики) меня привел Алексей Парщиков, поэт с пушкинским анфасом и метафорическим профилем будущей сверхзвезды. Была осень 1980 года. Я писал стихи уже девять лет, практически никому их не показывая… У меня был опыт пятилетнего обучения в сценарной мастерской ВГИКа, где занятия были построены так же: я читал, а меня били. Ногами, стульями, кастетами и всем, что попадалось под руку. А здесь? Неужели будет хуже?.. На обсуждении меня ругал только Женя Бунимович, а я огрызался… Где я, люди, куда я попал? Передо мной сидело десятка два талантов: Шатуновский, Аристов, Кутик, Бунимович, Строкань, Друк, Парщиков, Немировская, Строчков, Левин, Ерёменко, Гуголев, Байтов, Литвак… Да разве всех перечислишь? Что я здесь делаю, куда мне до них? Но я буду не хуже. Нет, я буду лучше. И хоть это и невозможно, но я не ударю лицом в грязь и стану им своим до конца жизни… Мы – гении и, конечно же, укатаем этот прогнивший мир к чертовой матери».
Там дальше он вспоминает, как я ругал его стихи на первом обсуждении в студии. Ничего этого не помню, я вообще никакой мемуарист, в байтах памяти застряло то ли совсем случайное, то ли самое главное.
У нас был свой мир, мы встречались, пересекались постоянно – в студии и вне, на бесконечных чтениях, обсуждениях, на чьих-то кухнях, на андеграундных поэтических вечерах.
У нас был свой мир, мы подозревали, что есть другой, но это казалось несущественным.
Их с Сокуровым первые фильмы – «Одинокий голос человека», «Скорбное бесчувствие» – были скорее естественной частью нашего мира, а не потустороннего мира большого советского кино.
Он и сам всегда отмахивался: «Я поэт, а сценарии…» – и недоговаривал, только неопределенный жест рукой.
Арабов рассказывал, как еще в студенческие годы близкий ему человек, Ливия Звонникова, которая преподавала им во ВГИКе литературу, познакомила его с Сокуровым. Сокуров искал сценариста для своего диплома, короткометражки по Платонову, и Ливии Александровне интуиция подсказала, что написать сценарий сможет именно Арабов. Он вспоминал, что и имени Платонова тогда не слыхивал, но «был заносчив и знал, что сделает эту работу».
Мы не ведали, что он и сам уже преподает во ВГИКе, заоблачной мечте и грезе амбициозных юношей и провинциальных барышень, говорит ошарашенным студентам, что ремесло сценариста сродни ремеслу водопроводчика, а с некоторых пор еще и заведует там кафедрой сценарного дела.
Юра – заведующий? начальник?
Однажды на дне рождения нашей соседки, врача-иммунолога, неожиданно выяснилось, что ее мама всю жизнь преподает на этой самой кафедре, и на полях светской беседы ни о чем я осторожно спросил:
– Вашей кафедрой кто заведует? Арабов? Надо же! И как? Он ведь вроде совсем не про это?
– Что вы, – ответила много повидавшая, матерая сценаристка, – так хорошо, как с ним, не было никогда. Ни интриг, ни подсиживаний, ни прочих свойственных нашей кинобратии пакостей, все только по делу, остальное – свободное плавание…
Ну да, об этом я не подумал: Юра – и интриги? подсиживания? Смешно.
Готовлю антологию поэзии новой волны. Арабов, как всегда, дал много текстов, с перехлестом. Пусть сам отбирает.
Звоню. Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети. Это с ним бывает. Отключился, пишет. А у меня дедлайн.
Звоню Оле. Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети.
Назавтра снова звоню. Мимо. И на третий день.
Одолевают нехорошие мысли. Привыкаешь, что все на связи, на то она и мобильная. И вот так однажды: все, вне зоны действия сети.
Наташе пока не говорю. Зачем зря.
Бесцельно слоняюсь по дому.
Наташа: не мельтеши. Включает телек. Там красота, Венеция, каналы, гондолы, журналисты с мохнатыми микрофонами…
«Российский кинодраматург Юрий Арабов вошел в состав жюри международного Венецианского кинофестиваля, торжественное открытие которого состоится сегодня на острове Лидо».
Тогда я и написал и посвятил ему «Сутулые фонари…». Эти стихи потом крутили перед новостями на одном интеллектуальном телеканале. У всех музыка, а у них – стихи.
А мобильные они отключили, потому что там роуминг был дорогой.
Сидим в переполненном зале на громкой премьере фильма по его сценарию, обещавшего стать (и ставшего) культовым, увенчанным фестивальными лаврами. Сидим где-то сбоку, на случайных местах.
Даже в кромешно-киношной тьме заметно, как Арабов морщится, а я еще буркнул про невнятную роль заморской звезды, неизвестно зачем возникавшей то в одном эпизоде, то в другом.
Юра зло прошептал:
– У меня ее вообще не было, – и рванул из зала.
Вернулся к концу фильма, криво, боком, но все же вышел со всеми на сцену под вежливые овации зала, что-то пробурчал в микрофон, посетовал, косо глядя на продюсера, что звезда не прилетела на премьеру. Тот принял за чистую монету, довольный, развел руками.
Надо признать: фильм был мощный, ночью мерещились барочные сцены, сами походившие на сновидения и переходившие в сновидения, особенно долго – два ругающихся козла, бредущих по рыжим камням…
Утром написал ему про козлов, Арабов ехидно ответил: «Это, Женя, сила искусства…»
Но вообще-то он очень серьезно относился ко снам – как к иной реальности, повисшей между жизнью и смертью. Многие сценарии Арабова строились по потусторонней, но по своему жесткой логике мрачных сновидений. Я спорил с его постулатом, что без веры, без мистического чувства невозможно настоящее искусство, но не раз использовал его особое отношение к снам.
Пожалуй, Юра был единственным, с кем я делился теми редкими сновидениями, которые не исчезают с утренним пробуждением, завораживая своей непостижимостью.
Юра, привет, мне тут приснился странный сон, причем обычно ничего не помню, а тут – помню, и даже помню, что удивлялся странности сна прямо во сне.
Точно обозначено место действия: перекресток Нового Арбата и Садового кольца. Почему?
Мы с тобой стоим на углу, просто стоим, чего-то ждем, я рассказываю малопонятную историю – про то, как я вынужден был долго объяснять какому-то хрену, что диагностировать можно только живого человека, а не персонаж, поскольку персонаж зависит от восприятия и интерпретаций. Вот Чехов, например, – сам врач, а его три сестры какие бывают разные в театральных вариациях.
(Что такое «диагностировать живого человека», кстати? но во сне я это понимаю.)
Вот такая пурга, но говорю долго, убежденно, много рассуждений и деталей, и ты вяло что-то отвечаешь в ответ, явно чего-то ждешь, нервничаешь. Похоже, я тоже нервничаю, но забиваю это рассказом.
Тут появляется Оля, Наташа тоже где-то ощущается рядом. Помню – вы с Олей под зонтиком, хотя дождя нет.
(Тут какой-то пропуск, забыл…)
Дальше: мы прямо над туннелем. Оля ушла в магазин, Наташа чуть сзади присела на парапет с планшетом, что-то там пишет-читает.
Ты сидишь с ногами на кровати, с большим блокнотом в руках, размером со стандартный лист писчей бумаги, рисуешь карандашом довольно быстро и уверенно злую взъерошенную кошку. (Кошку помню отчетливо – она была нарисована простым карандашом, прямыми резкими штрихами, вздыбленная, как еж.) Спрашиваю:
– Что это?
– Обложка моей будущей книги.
– Что-то кошка больно драная…
Ты отвечаешь:
– Это кошка моего дома (именно так, без «из»), вот и драная.
Тут почему-то мы резко прерываем разговор, встаем, идем куда-то, покупаем – знаешь, бывает, или уже не бывает? – не яйца, а яичный бой, битые яйца в банках, желтки плавают в белке, их по дешевке продают.
Приносим эти банки обратно, на них надпись: «Мадамъ Мирова, Киевъ» (ударение на «О», мы это почему-то знаем).
Всё.
И что все это значит?
Дорогой Женя! Можно было бы отшутиться по поводу твоего сна, но, думаю, этого делать не надо. Явно это сон тревоги, и твоей внутренней, и моей.
Семьи наши – это что странным образом мы будем с тобой соединены в будущем. Будем надеяться, что это будет не в больнице и не в тюрьме.
Интересно, что в этом сне, как и в жизни, переплетены наши литературные интересы и быт. В своем сне ты безотчетно уловил испытание, которое у меня и Оли было в июне.
Пожалуй, эта самая точная разгадка твоего сна.
Молодец, проявляешь чуткость, догоняешь и сечешь. Береги себя, Наташе – поклоны и чмоки. Твой Ю. Ар
Это был бы не Арабов, если б не сбил на лету едва возникающий пафос ироничной итоговой репликой с гламурными чмоками…
Он любил скорость, любил гнать на своей машине, любил деревенский свой дом, пропадал там, когда получалось…
Позвонил с дороги: еду в деревню. Вроде обычный разговор, но зависает: что нового, как жизнь, ни о чем.
Обычно мы созванивались по поводу, с целью, с мыслью, дальше разговор мог зайти куда угодно, но был начальный импульс, а тут не просматривался, что-то было не так, и вдруг, без перехода: болен, всерьез, рак, стадия та самая, лечиться не буду, еду в деревню, буду молиться, Оля будет травками отпаивать…