Где-то, несомненно, присутствовала мэрия, а также церковь, школа и почта, без которых не обходится ни одна французская деревенька, но они прятались в предгорьях.
Встречал нас директор магазина – огромный, неряшливый, обаятельный, лохматый. В магазине хозяйничали еще две девушки-продавщицы.
Помимо хозяина, двух продавщиц, а также бродивших меж прилавков с заморскими книгами Маши Степановой, Олеси Николаевой, Гандлевского, Рубинштейна и автора этого мемуара, в магазине была пара покупателей в отделе «для дома, для семьи». На призыв прийти на вечер русской поэзии они ответили синхронной неопределенной улыбкой.
Угощая нас лимонадом домашнего приготовления, лохматый хозяин книжного не без гордости уточнил, что это его мама приготовила и что она обязательно придет к нам на вечер.
– Уже четверо, – мрачно констатировал Рубинштейн.
– Для такого мегаполиса немало, – силясь приободрить всеобщего концептуального любимца, я показал ему обнаруженный на краеведческой полке буклет «Демографическая эволюция поселения Отрив». Динамика роста населения воодушевляла: в XV веке, точнее в 1474 году, здесь был 121 двор и 786 душ. Три века спустя, в 1760 году, было уже 250 дворов и 1580 душ. Видимо, это и был пик расцвета, поскольку еще два века спустя, в 1990-м, здесь было всего 1202 человека.
– А сейчас? – спросил я подошедшего хозяина.
– Чуть больше тысячи, включая грудных младенцев, стариков и наезжающих сюда из Лиона и Гренобля дачников…
До выступления оставалась пара часов. Разведка доложила, что неподалеку, над речкой, есть пивной бар, куда мы и направились.
Вокруг было так тихо и пусто, как бывает только в первых кадрах классических американских боевиков.
Сопровождавшие нас местные поэты мягко напомнили, что в программе у нас еще посещение местного музея: «Le palais ideal du facteur Cheval».
Надо сказать, наш бродячий поэтический цирк не больно жаловал всяческие краеведческие радости и общекультурные мероприятия, обозначенные в программе. Но тут мы свернули со столбовой дороги постсоветской литературы в кабак – и пошли в музей.
Даже и не знаю почему. Быть может, рассеянный Гандлевский, как тот почтальон, споткнулся о камень. А может, слово Ideal, на всех языках звучащее одинаково, отзывается в сердце каждого стихотворца.
По дороге возникли трудности с переводом. Le palais ideal du facteur Cheval? Дворцовый идеал Лошадь-фактора? Идеальный дворец Конского почтальона?
Трудности с переводом оказались не только у нас. В русском переводном издании довольно авторитетного турбука место, куда мы направились, и вовсе было обозначено как «Дворец живой лошади».
Лошади? Еще и живой? Ипподром, что ли?
(про замок)
«Поскольку природа наделила меня строительным материалом, я должен стать архитектором и каменщиком», – решил почтальон Шеваль, воспринявший (напомню) камень под ногами как знамение свыше и набивший уже на следующий день все карманы такими же красивыми знамениями.
Сначала он приносил домой камни в карманах, затем в корзинах, потом появилась его легендарная тележка.
Первые двадцать лет он работал в одиночку. Фердинанд был самоучкой, не знал не только архитектурных теорий, но и строительных практик. Он месил цемент так, как когда-то учеником пекаря месил тесто.
Он нередко работал по ночам, при свете керосиновой лампы, поскольку строил замок по совместительству, без отрыва от основного места работы.
Его вдохновляло все – Восток и Запад, готика и модерн, пирамиды и буддийские храмы. В его воображении и сооружении они смешаны в непредсказуемых сочетаниях и лишь отдаленно напоминают прототипы. Поскольку у сельского почтальона не было никакого образования, у него не было ни культурных предпочтений, ни культурных предубеждений. К тому же он никогда не выезжал из родных мест и потому не имел реального представления не только о границах эпох и стилей, но и о государственных границах.
Идеальный дворец почтальона Шеваля абсолютно эклектичен и одновременно абсолютно целен. Переполняющие его разнородные детали соединяют не столько проволока и цемент, сколько вселенская любовь. А также терпенье и труд, которые, как известно, все перетрут. Кстати, подобными глубокомысленными сентенциями обильно украшены стены дворца, со ссылками на Христа, Будду и самого себя.
Одна из таких надписей сообщает, что свой дворец Фердинанд строил 10 тысяч дней, 93 тысячи часов, 33 года.
Идеальным еще на стадии строительства его назвал один местный поэт, безумным – односельчане. Впрочем, они все-таки терпели съехавшую крышу соседа, поскольку был он не буйным, да и почтальонским своим ремеслом не пренебрегал.
Кстати, о крыше. У идеального дворца ее нет никакой, даже съехавшей. Если задуматься – и быть не может.
Идеал не может быть средой обитания. Дворец скромных размеров, с обычный деревенский дом, вообще не имеет жилых помещений. С женой и детьми почтальон жил не здесь, а в скромном домике в углу двора.
Почтальон Шеваль оказался концептуалистом покруче ошалело взиравшего на этот идеальный концепт бывшего библиотекаря Рубинштейна, нервно теребившего свои легендарные карточки…
(про Францию)
Вообще-то она совсем другая и менее всего походит на творение отривского безумца. Французской классической симметрии соответствует регулярный парк четверостиший, что я и попытался выразить чуть позже, где-то уже под Парижем:
квадратный двор фонтан и павильон
похоже мы во франции на ужин
здесь фаршируют дам былых времен
они балет на льду а я и так простужен
симметрия обратного пути
короткого как пара зуботычин
когда рискуешь вслух произнести
что мир вокруг не слишком симметричен
(про вечер)
Вечер современной русской поэзии в местном книжном собрал пятьдесят шесть отривцев. Хозяин магазина дотошно пересчитал. Учитывая численность населения в тысячу человек, это примерно как если бы в Москве на вечер поэзии пришло полмиллиона.
Вечер как вечер. Мы читали стихи, Кристина Зейтунян, замечательная русская парижанка, пересказавшая по-французски едва ли не нас всех, читала переводы, зал был терпелив, вопросов было много. Вопросы франкоязычных аудиторий, собиравшихся послушать нас в разных городах, были похожи друг на друга, но весьма отличались от вопросов, которые задавала нам русскоязычная аудитория, собравшаяся на вечер русской поэзии в парижской мэрии. Тут каждый вопрос звучал одновременно как мучительная исповедь, дикий приступ жеманства и рассеянное размышление обо всем сразу. Причем звучал долго, да и ответа как-то не предполагал. Самые вежливые в конце своего сбивчивого монолога добавляли «Не так ли?», что хотя бы формально переводило его в вопрос.
Рубинштейн авторитетно кивал в ответ и говорил: «Так точно», – вследствие чего аудитория проникалась к нему особым доверием.
(про признание)
Через несколько лет после смерти сельского почтальона в Отриве проездом очутился Андре Бретон. В идеальном дворце вождь французских сюрреалистов увидел то самое спонтанное выражение бессознательного, которого он так настойчиво добивался от своих попутчиков и последователей, а в создателе дворца – идеального провозвестника и предтечу сюрреализма. Бретон посвятил ему стихотворение в своем самом знаменитом сборнике «Седовласый револьвер».
Хотел было добросовестно и кропотливо перевести стихотворение Бретона «Фердинанд Шеваль» на русский, поскольку более адекватного способа описания неописуемого, невообразимого почтальонова дворца, нежели «автоматическое письмо» столпа сюрреализма, видимо, нет и быть не может.
Однако коль скоро сам Бретонов способ письма неоднократно декларировался им именно как автоматический и бессознательный, то и перевод – на мой взгляд – должен этому следовать и соответствовать.
Но что есть сегодня более бессознательное и автоматическое, нежели компьютер? Результат такого перевода (п)оказался местами вполне схожим с духом оригинала:
…Мы вздохи стеклянной статуи которая поднимается на локте когда человек выходит
И пусть сияющие бреши зияют в его постели
Бреши в которые можно увидеть оленей в коралловых лесах на поляне
И голых женщин в самой глубине шахты…
Или:
…Мы предшествовали тебе мы растения подверженные метаморфозам
Тебе кому каждую ночь мы подавали знаки которые может понять человек
Когда дом его рушится и он дивится причудливым руинам…
Или:
Лестница бесконечно ветвится
Выводит к мельничной двери внезапно расширяется к городской площади
Она из изгибов спин лебединых крыло расправлено как мостовой пролет
Она вращается вокруг оси как если бы сама себя хотела укусить но нет ей
довольно нашим следам открывать все свои ступени
Как ящики
Ящики плоти с пучками волос…
Или, наконец:
…Мы навсегда неподвижны под веками как женщина любит смотреть на мужчину
С которым она занималась любовью
Вслед за Бретоном безумному почтальону посвятили свои творения Пикассо и Макс Эрнст. А в 1936 году в Нью-Йорке на легендарной выставке сюрреализма и дадаизма самые почетные места занимали фотографии идеального отривского замка, похожие на документированные галлюцинации.
Потом Фердинанда Шеваля провозгласили еще и основателем нового направления в искусстве, которое назвали «Арт Брют», что в переводе не нуждается – ни порознь, ни скопом.
Творение Шеваля не только никак не описывалось, но и никуда не вписывалось, но в конце концов его все-таки классифицировали.
Когда в правительстве генерала Де Голля министром культуры оказался не чиновник, а Андре Мальро, безумному дворцу Фердинанда придали статус национального исторического памятника с пояснением, что это «единственный в мире архитектурный памятник наивного искусства».