Помню воду в озере… тёмную, но чистую… Помню холод, которым обвивали ноги проточные течения… А потом – забота ветра: высушить капли на теле…
Помню, как будоражат первые капли дождя, и как греет и веселит заставший врасплох ливень, когда чётко знаешь: не удастся сбежать.
Помню первую истинную молитву – за дитя… за рождение его здравым, за справедливость пути его… Молитва ежедневная, ежеминутная, как способ дышать, – одна долгая молитва на протяжении всей последующей жизни…
Помню, как пекла пироги к Пасхе, и как маленькие ручки помогали мне плести узоры, путавшись в липкой дрожжевой материи… Ах, как отчетливо слышен детский смех – голос счастья!
Помню землю… дышащую, живую… Как пахнет земля!.. Пряно, с легкой горчинкой… В этом аромате память: покорность, надежда, тайна, сила… У меня был свой огород, и я любила руками, без перчаток, проникать внутрь земли, перебирая в пальцах прохладу её структуры, ощущая запах самой жизни… И я думала, что это правильно предавать земле плоть человека после… Я знала, какой будет звук ударяющихся о гроб недр… Не могла помнить, но знала… Само собой разумеется!..
Анна усмехнулась, потому что заметила, что закончила историю с тех же слов, с которых начала…
«Неизменно… вот так и в вечности, должно быть, с чего начал – к тому и придёшь…»
За столом снова появилась кудрявая макушка.
– Кто там такой непоседа? – ласково спросила Лина, и в ответ над столом появилось симпатичное девичье личико.
– Я играю с бабочками! – смело отозвалась малышка.
Все умилялись сквозь остро ощутимую досаду: почему она тоже здесь?
Тишина… Все немо задавали один и тот же вопрос: что дальше?
– Вопрошай… – расслышал каждый, – И будет отвечено.
Голос не звучал привычно, но звучал отчётливо и для каждого: внутри.
«Помнят ли меня?» – первой подумала Лина, и вопрос был услышан всеми, как и ответ на него: – «Сын твой помнит о тебе, ибо ты того желаешь».
Лина закрыла глаза руками и сквозь слёзы смеялась.
«Могу ли быть оправдан?» – осмелился Рауф.
«Нет. Оправдан гордыней, но не успокоен. Ты ведаешь, но отвергаешь. Чувствуй!»
Рауф впился в голову ногтями и, расшатываясь на стуле, заговорил в себе:
«Больше всего я хочу бытия! Пустота страшит меня, и я истинно верю, что не попущу больше того, в чём каюсь!»
«И будет так…»
«Открой глаза!» – слышал Пётр, и не ослушался.
«Утешься, ибо чувствуешь!» И Пётр чувствовал: Анна напомнила ему о радости жить, мудрость отразила все истинные ошибки.
«Почему не дано нам шанса продолжить… зная то, что знаем теперь? Осознавая это и принимая…» – не то с обидой, не то со страхом помыслила Лина. Рауф и Пётр единовременно вздрогнули, ибо был задан вопрос, который сами они не посмели предоставить во всеуслышание.
«А чего вы не знали прежде? Разве всё это не было известно каждому из вас? Продолжить, отчётливо помня всё, что происходит здесь и сейчас? Это не будет честно. Это не будет жизнью. Сейчас в каждом из вас страх быть разоблаченным, наказанным, страх не получить некого вознаграждения, услады, покоя. И вы готовы теперь исполнять осознанное, но чтобы выслужиться и получить благо взамен. Нет. Во что, чему, кому вы веруете теперь – вот, что важно теперь».
«Дитя, ты впитала предупреждения сих судеб и, поступая так же неверно – будешь чувствовать горечь как зов одуматься. У тебя будет своя история для меня…» – обратился голос к Лере.
«Она не вспомнит о том, что здесь было?» – спросила Анна, не сводя глаз со свечи.
«Нет. Чувства помнят всё, если слушать!.. Молитвой матери, верой ближнего она будет крепнуть…»
«Верой…»
«Верой, Анна… Ты видишь эти свечи?.. Но их нет, как нет и бокала вина, и бабочек, и огня за спиной Петра и отражения…»
И всех охватил страх… Действительно, только Лина видела хрустальный бокал; только Анна видела резной подсвечник; только Пётр страшился огня, ощутимого за спиной; только Рауф был уверен, что стол зеркальный и страшился своего отражения. И всё пропало…
«И всё пропало…» – озвучил голос внутри каждого, – «Ибо веры нет, а значит и яви нет…»
«Что видишь ты, дитя» – обратился голос к девочке.
Лера то пропадала, то появлялась у стола, смеясь и кружась, словно ничего не страшило её.
«Большой бальный зал… Светлый и оплетённый цветами… Маленький стол в уголке, где сидят четверо взрослых… Бабочки…»
И все увидели то же.
«Анна! Боясь верить в вечность, ты проповедовала её, и в слова твои поверило множество. Теперь каждый из них верит, что ты есть. А ты есть?.. Их верою! Твоя молитва о ребёнке была излиянием веры и желания. И ты знала, что слова твои сильны. Но веровать в бытие вечное не смела, ибо не желала быть обманутой предрассудками. Не желала веровать только из-за страха смертности, но мечтала о вере по зову истины. Боялась оскорбить „кого-то“ эгоистичным соглашением: я поверю, а ты мне вечность… Но позволь „кому-то“ самому решить оскорбляться или нет… Ты не рассказала о своих страхах и пороках этим людям, и словом памяти каждому дала то, что необходимо… как и слова этих людей напомнили тебе о главном… Чураешься и теперь помыслить о забытьи пороков и вины своей… так чураешься, что готова к забытью собственной сути. Но это не есть благородство или служение истине, но это есть служение гордыне. Не принимаешь пощады и даров? Что ты дашь себе сама?.. Итак… ты веруешь, Анна, в бытие после?»
«Ибо по вере вашей будет дано вам…» – не то ответила, не то продолжила Анна…