I
Через два дня Новицкий, как и полгода назад, снова въезжал в селение. Так же его ноги были стянуты ремнями, повод коня привязан к задней луке седла едущего впереди нукера; так же собралась толпа ребятишек встречать пленного русского. Но на этот раз никто не пытался его оскорбить, никто не бросал камни и комья глины, напротив, многие улыбались и приветствовали его, словно хорошего знакомого и славного человека. Когда толпа расступилась, пропуская его к той же самой тюрьме, Сергей вдруг видел прямо перед собой Зейнаб. Несколько секунд они смотрели в глаза друг другу, потом девушка резко повернулась и пошла, побежала прочь, скоро скрывшись за углом ближайшей сакли. Зелимхан спешился, сам разрезал ремни, спутывавшие Сергея, помог тому спуститься на землю и войти в дом.
Шавкат тоже встретил Новицкого радушно, как отлучившегося по своим делам гостя. Сергей был изумлён подобным приёмом. Он ожидал, что его изобьют, и вся гордость, воспитанная в нём дома, в полку, на службе, требовала защищаться до изнеможения, пока врагам не достанется лишь бесчувственный кусок мяса. Он сказал об этом Зелимхану ещё там, в долине, как только одноглазый направился к нему с плетью в руке. Задыхаясь от бессильного гнева, Новицкий прокричал, что никакого насилия над собой не потерпит.
Зелимхан остановился, растерянный.
— Что ты говоришь, русский? Кто хочет тебя избить?
Он взглянул на плеть, которую привычно держал в руках, скрутил и заткнул за пояс.
— Ты дворянин, и я дворянин. Я могу убить тебя, но бить никогда не буду...
По тому, как обращались с ним нукеры, сопровождавшие Зелимхана, Сергей вдруг понял, что и они увидали в нём равного. До побега он был только ценной добычей, которую можно обменять в конечном счёте на ружья, порох, лошадей и свинец. Теперь рядом с ними ехал такой же джигит, так же, как и они, не терпевший неволи, так же согласный променять достаточно надёжную, относительно тёплую и сытную несвободу на существование, пусть с подведённым от голода и холода животом, но всё-таки вольное.
Тем не менее его заковали. Впрочем, другого Новицкий не ожидал. Снова надели обручи на щиколотки и запястья, заменили звено в цепи, что тянулась к ошейнику. Первые сутки Сергей пролежал навзничь, не шевелясь. Один раз поднялся, отошёл в дальний угол, где устроено было для него отхожее место. На третье утро Шавкат потрепал его за плечо.
— Поднимайся, русский. Есть надо.
— Не буду, — угрюмо отозвался Сергей, отворачиваясь от сторожа.
Но парень не унимался.
— Вставай, вставай. Зачем силы понапрасну терять? И Зейнаб обидишь — нехорошо.
Новицкий сел. Рядом с наполненным золой очагом рыжая девушка, присев, расставляла на доске, служившей ему столом, нехитрое угощение — тот же горшочек с кашей, кусок мёда в сотах и разломанную пополам лепёшку. Услышав, как зашевелился Новицкий, она тут же вскочила, закрыла лицо углом головного платка и выскочила за дверь. Но у самого выхода она вдруг обернулась и бросила в Новицкого взгляд такой силы и остроты, что тот застыл на топчане, не то оглушённый, не то подстреленный. Когда же Зейнаб исчезла, Новицкий спустился на земляной пол, сел на вытертый полинявший ковёр, привычно скрестив ноги перед собой, и вдруг почувствовал внутри страшный, звериный, тоскливый голод. Голод, который не могла утолить никакая еда, голод по самой жизни, что вновь осталась за стенами.
На следующий день Зейнаб не пришла. Вместо неё притащилась мать её и Шавката, суровая носатая старуха, наглухо замотанная чёрным платком. Сыну она долго выговаривала снаружи за какую-то провинность, какую — Новицкий не разобрал, а на Сергея только свирепо зыркнула и не сказала ни слова. Поставила со стуком горшочек, будто бы шваркнула, и ушла. Впрочем, спустившись с постели, Новицкий кроме чурека и каши обнаружил ещё несколько кусочков хинкала — кусочки теста, остро пахнущие варёным мясом.
— Сердится на тебя мать, — сказал он Шавкату, отъев одну треть, утолить неожиданно разыгравшийся аппетит.
— Сердится, да, — согласился Шавкат и неожиданно вдруг добавил: — Но я не ударил её ни разу. Другие бьют, сам видел. А я ни разу руки не поднял. Она меня родила.
Они помолчали. Сергей пережёвывал пищу и — сообщение юноши. «А что же здесь неожиданного? — спросил он себя. — В его имении мужики разве по-другому относятся к слабым? Наверное, даже в горах почитают не всех стариков, а только седобородых мужчин. Тех, кто когда-то славился сильной рукой, верным глазом и острым разумом; да и сейчас ещё мог постоять за себя перед любым неприятелем».
— На тебя приходила смотреть, — сообщил через минуту Шавкат. — Недовольна осталась. Не надо, говорит, нам такого зятя.
Сергей так закашлялся, что кусочек непрожёванного хинкала выскочил у него изо рта и попал в очаг, подняв небольшую пыльную бурю.
— Какого зятя? — переспросил он юношу, подозревая, что его подвело знание, точнее, незнание языка.
— Не знаешь, как это бывает? — удивился теперь Шавкат. — Посватается человек из другого рода, заберёт сестру в собственный дом. Сначала праздновать будут, потом дети пойдут. Зейнаб давно замуж пора, но она рыжая. Кай ваш генерал-плижер.
Новицкий догадался, что Шавкат вспомнил о Вельяминове.
— Одни её боятся, к другим не хочет сама. Больше не хочет, — признался юноша, хорошо улыбнувшись и весело сдвинув папаху ближе к затылку. — А тут в трубу тебя прокричала.
— В какую трубу? — уже совершенно потерялся Новицкий.
— Обычай такой. Когда девушка долго не может выбрать, кто-нибудь из мужчин аула вечером забирается к ней на крышу и кричит в дымовую трубу, требует назвать имя её жениха. Так и мы сидели недавно у очага. Ты сбежал, я рано домой пришёл. Вдруг кто-то закричал сверху страшным голосом, как шайтан. Зейнаб шила, вздрогнула, нитку порвала. Разозлилась и как крикнет в ответ: за русского только пойду! Тебя нет, наверное, думала — не поймают.
— Конечно, — согласился Сергей слишком быстро для себя самого.
Шавкат покосился в его сторону:
— А я бы её отдал за тебя. Ты смелый — один с палкой, с цепью на шее в незнакомые горы ушёл. Ты сильный — прошёл сколько дней и почти уже выбрался. Если бы не Зелимхан — совсем ушёл бы. Ты не горюй сильно — от Зелимхана никто раньше не уходил.
Он совсем повернулся к Новицкому и оглядел его очень внимательно.
— Ты — добрый, не будешь её много бить. И ты — щедрый. Денег нам дашь, калым, там, кебин. Мне отец давно сказал — отдадим сестру, хорошего коня тебе купим. Джабраил-бек на следующее лето обещает мне, что возьмёт в дальний набег. А там, может быть, к Абдул-беку направлюсь.
В голосе его прозвучала такая надежда, что Сергею вдруг показалось совершенно естественным желание этого милого мальчика скакать вместе с бандой свирепых разбойников, убивать пулей и шашкой, красть, продавать таких же людей, как он сам. Это ощущение вспыхнуло в Новицком настолько ярко, что ему почудилось — ещё мгновение, и он вполне ощутит, поймёт эти горы, эти сумрачные леса, снеговые вершины, бешеные, ревущие реки, узкие ущелья, словно прорубленные среди скал. Но он напомнил себе, что сам он русский офицер, пленный, недавно лишившийся очередной надежды освободиться.
На следующий день Зейнаб не только принесла еду, но и осталась посидеть у очага. И еда была более сытная: кроме каши, чурека, хинкала, она принесла ещё мясо, которое можно было запить сладкой жидкостью — водой с распущенным мёдом. И сама Зейнаб уже не только слушала разговор брата с Новицким, но и спрашивала сама. Сергей с удивлением узнал, что она знает грамоту — училась читать и писать на фарси, а ум её, как выяснилось из разговора, достаточно остр, чтобы загнать в тупик даже русского офицера.
Так, она спросила Новицкого, словно бы невзначай, употребляет ли он в пищу свинину? Сергей искренне ответил, что не ест и никогда в жизни не ел. Обрадованная Зейнаб даже хлопнула два раза в ладоши и сказала, что Новицкий вполне может стать хорошим мужем для какой-нибудь горской девушки. Тот, уже предупреждённый Шавкатом, понимал, что всё, что говорится сейчас, имеет смысл определённый, но какой-то бес подталкивал его продолжать опасную словесную игру, что могла привести его невесть к какому исходу.
— Горская девушка не пойдёт за меня, — заметил он, улыбаясь. — Кому нужен муж, что сидит на цепи целыми днями.
— А! Но ты же не ешь свинину, значит, можешь переменить веру.
Такая простодушная цепочка причин и следствий рассмешила Новицкого. Зейнаб не поняла, чему он смеётся, и даже обиделась.
— Ты хочешь всю свою жизнь просидеть на цепи? Ты молод, смел и силён, ты должен скакать и сражаться. Если ты переменишь веру, мой отец... отец другой девушки, той, которую выберешь, уговорит Джабраила освободить тебя даже без выкупа. Ты поклянёшься, тебе вернут коня, винтовку, кинжал, пистолеты и шашку. Ты храбр — ты будешь ездить у стремени бека. Ты будешь хорошим воином, и дом твой всегда будет полон. Счастлива будет девушка, что согласится выйти за тебя замуж.
Зейнаб говорила громко и увлечённо. Сергею показалось, что она внутренним взором видит уже замечательную сцену: он в папахе, в бурке, суровый и молчаливый въезжает во двор на всё том же рыжем мерине. Она встречает его перед домом и вводит коня во двор. А за ними нукеры гонят пленных — девушек, мальчиков, кого можно оставить работать в ауле, кого продать дорого в Турцию. В доме Сергей протягивает ей кошель с драгоценностями, похищенными в разграбленных сёлах — русских, казацких, грузинских, а то и в таких же аулах, как живут они сами. В углу мать Зейнаб качает младенца, а старший сын в одной рубашонке бегает по грязному холодному полу... Так переменить свою жизнь ему, бывшему гренадеру-преображенцу, гусару-александрийцу, казалось невозможным при любых обстоятельствах.
Но этого он Зейнаб объяснить бы никак не сумел, а потому сказал просто, что не может сменить религию, в которой его воспитали: это не рубаха, не чувяки, не штаны, не черкеска, не папаха, не бурка. Оказалось, что хитрая девочка уже заготовила не просто ответ, а целую проповедь.
— Ты говоришь, что не можешь сменить религию. Но религия только закон и слова. Бог один для всех людей. Все пророки были посланы Богом, все они служили только ему. Сначала пришёл Муса[63] и принёс закон гордым евреям. Потом появился Иса[64] и сообщил новые правила. Но они оказались слишком суровы для слабых людей. И тогда Бог, которого мы называем Аллах, наказал Магомету смягчить слишком большую суровость Исы. Но при этом определил, что, кто не будет следовать последнему божественному учению, осуждён будет гореть в геенне огненной во веки веков. Неужели такой умный человек, как ты, не хочет воспользоваться удобным моментом, чтобы спасти свою душу?..
Новицкий был польщён комплиментом, но разговоры о перемене веры не мог принимать совершенно серьёзно. Измена христианству казалась ему равной измене воинской присяге, если ещё не более мерзким поступком. Не желая, впрочем, объясняться чересчур долго, Сергей решил отшутиться. Он сказал с усмешкой, что одними словами в этом деле не обойдёшься, что, насколько ему известно, от него потребуют разрешить над собой некоторую операцию. А её взрослому человеку вынести достаточно сложно. Когда Зейнаб поняла смысл его ломаной, запинающейся речи, лицо её вспыхнуло, она вскочила, едва не попав ножкой в золу, повернулась и выскочила из дома.
Шавкат, молчавший во время беседы, посмотрел на Новицкого с осуждением и помотал головой. Тот и сам уже не понимал, как мог решиться отпустить такую шутку совершенно в духе гвардейских казарм и офицерских собраний. Щёки у него самого запылали, едва ли не засветились. Он пробормотал себе в бороду: «Ну не дурак же ты, Сергей Александрович!» — полез на постель и застыл, отвернувшись к стене, натянул одеяло на голову...
II
Зейнаб не приходила несколько дней, и всё это время Новицкий провалялся на топчане, то вглядываясь в чёрные перекрестия стропил, то, устроившись на боку, отколупывал тонкие щепочки от деревянной обшивки стены. И вдруг его посетил неожиданный гость.
Ближе к вечеру, солнце уже ушло от порога дома, в дверь заглянул Зелимхан. Шавкат сидел в углу, так, чтобы хорошо видеть пленника, и строгал палочку — одно из любимых занятий мужчин в ауле: подобранный невесть где кусок дерева уходил постепенно весь в стружку. После чего Шавкат находил новый обрезок и принимался скоблить и его. «Занятие, — думал Новицкий, — бессмысленное, как и сама жизнь. Сначала даётся нам твёрдый отрезок времени бытия, но мы лениво снимаем с него годы стружка за стружкой, пока в руках наших не остаётся одна пустота...»
Увидев старшего, Шавкат вскочил на ноги и вышел за ним во двор. Сергей напрягся, готовясь с достоинством принять любую перемену в существовании: от освобождения до спуска в зловонную яму. Он вслушивался в голоса, сжимая кулаки так, что длинные ногти впивались в ладони. Скоро новая тень легла на порог, и в помещение вошёл незнакомец.
Он был высок, выше, пожалуй, Новицкого, худощав, двигался порывисто, выглядел человеком крепким, устремлённым к своей, ему одному видимой цели. На нём было обычное платье горцев, не богатое, не чистое, но и не слишком засаленное. Зайдя в помещение, он шумно втянул воздух и заметно передёрнул плечами. Следом вбежал Шавкат, поставил низенький табурет, после чего, поклонившись, исчез. Незнакомец опустился на сиденье и заговорил. По первым же звукам голоса Новицкий вспомнил его.
— Bonsoir, monsieur![65]
Новицкий сел и откашлялся, прежде чем ответить на приветствие гостя. Это был тот самый европеец, которого он встретил в кунацкой разбойничьего аула.
— Меня зовут Ричард Кемпбелл. Как я понимаю, вы по-английски не говорите. Следовательно, воспользуемся чужим, но одинаково знакомым нам языком.
— Я читаю английские книги, — признался зачем-то Новицкий, — но говорить мне здесь не с кем.
— Здесь, — Кемпбелл оглядел помещение, в котором содержали Сергея, — говорить не с кем ни на каком цивилизованном языке. Тем не менее у вас есть определённое преимущество: я знаю только несколько русских слов и, даже вооружившись словарём, вряд ли разберу простейший газетный текст.
— Кто вы? — спросил Сергей, тщетно пытаясь сообразить, с какого небесного тела свалился в Кавказские горы этот британец.
— Имя — Ричард, фамилия — Кемпбелл. Занятие — литератор. Корреспондент газеты «Morning chronicle»[66].
Новицкий ответил, стараясь попасть в тон, взятый пришельцем:
— Сергей. Новицкий. Корреспондент. Газета «Санкт-Петербургские ведомости».
Сказал и усмехнулся, вспомнив, что на самом деле посылал в столичное издание два письма. Одно, с описанием ермоловского похода в Акушу, напечатали, правда, без подписи. Другое — с некоторыми соображениями о возможном усилении русского присутствия на Кавказе, до сих пор лежало в редакции.
— О! Коллега! — завопил радостно Кемпбелл и приподнялся, чтобы дотянуться до Сергея, обменяться рукопожатием. Ладонь у него была сухая и твёрдая. Новицкий решил, что эти руки привычны и к инструментам иного рода, чем очищенное перо.
— Так что же делает англичанин на окраине Российской империи? — осведомился Новицкий.
Он развернулся на топчане лицом к гостю и привалился к стене. С утра чувствовал себя ещё более нездоровым и слабым, а потому искал дополнительную опору.
— Прежде всего, я — шотландец, — как бы между прочим заметил Кемпбелл. — Но работаю для лондонской прессы. Мои читатели хотят знать, что происходит в самых отдалённых уголках нашей планеты. Да мне, признаюсь, это и самому любопытно.
— Вы приехали из Санкт-Петербурга? — спросил Сергей, впрочем, уже заранее зная ответ.
Кемпбелл хмыкнул:
— Ну что вы, мистер Новицкий. Если бы я поехал обычным, официальным путём, я бы до сих пор сидел в петербургских приёмных. Нет, признаюсь вам, я пробрался сюда из Турции. Стамбул — Синоп — Трабзон и — на север, через самое море. Честно говоря, не самые лучшие часы моей жизни. Шторм, ночная высадка, бешеная скачка к предгорьям — и вот я уже более года брожу от одного селения до другого.
— То есть вы здесь как лицо совершенно случайное. Более того — нарушившее законы Российской империи.
— Помилуйте, коллега! — захохотал Кемпбелл. — Вы же не собираетесь схватить меня и выдать вашим властям.
— Конечно же нет, коллега, — ответил Новицкий, попадая шотландцу в тон. — Да если бы и захотел, то не смог бы.
Кемпбелл сделался очень серьёзен.
— Поверьте, Серж... Разрешите уж называть вас по имени. А меня друзья зовут Дик... Поверьте, мне крайне неприятно видеть европейца, собрата, коллегу, в таком положении. Если я могу быть чем-нибудь вам полезен, с удовольствием окажу такую услугу.
— Вряд ли вы сможете предпринять нечто существенное, — Новицкий старался, чтобы голос его звучал беззаботно. — Выкрасть меня не сумеете? Выкупить? Тогда я стану вашим рабом, а зачем же мне менять виды неволи?
— Кто говорит здесь о рабстве? Никогда англичанин не будет рабом и не захочет обратить в рабство другого. Но вы правы — выкупить вас я не смогу. Подобные суммы не входят в смету моих расходов.
— А вы не предполагаете, Ричард, что сами можете оказаться в плену? Или же вас застрелит какой-нибудь русский солдат? Стоит ли подобный риск нескольких строчек на полосе?
— Издержки профессии, Серж, — отозвался Кемпбелл с той же беззаботной весёлостью. — Новости не прилетают сами на стол. Мы собираем их, клюём по крошкам, словно куры на птичьем дворе. Каждая работа имеет свои издержки. А наша с вами, коллега, несёт двойные...
Сергей усмехнулся. Он, собственно, и не сомневался в действительном роде занятий Кемпбелла, но ему было приятно, что британец решил открыться[67].
— Что же интересует читателей британской газеты в дальнем и диком уголке нашего мира?
— Они вас боятся, — немедленно ответил шотландец и поправился тут же: — Мы вас боимся.
Его мальчишеская улыбка, казалось, не могла вовсе исчезнуть с его худого, загорелого, подвижного лица. Сергей почувствовал, что перед ним человек сильный, отважный до отчаянности, человек, который может подняться на любую вершину, спуститься в любую пропасть и потому, что этого требует служба, и потому, что к этому призывает его душа. Ему вдруг сделалось стыдно за своё тесное, тёмное, пропахшее потом и экскрементами жилище, за себя самого, грязного, всклокоченного, закутанного в засаленные лохмотья, прикованного за шею, точно собака, к стене гадкой тюрьмы небольшого селения, затерянного в Кавказских горах. «Интересно, — подумал он, — на каком судне этот Кемпбелл пересекал Чёрное море? Чего он страшился больше — волн, морской болезни, предательства провожатых или же русской пули, что может вдруг вылететь из темноты?..» Но по своему опыту Сергей знал, что самый главный страх в предприятиях подобного рода — препятствия силы неодолимой, те, из-за которых человеку приходится поворачивать вспять. Такие опасения были ему хорошо известны, и говорить о них вслух он посчитал излишним.
— Неужели лев может кого-нибудь опасаться?
— О! — воскликнул Кемпбелл. — Вы попали в самую точку, Серж! Лев — силён, яростен, гневен, но и ему приходится уступать дорогу зверю более сильному. Слону или буйволу.
— Слоны не водятся на Кавказе, — заметил Новицкий.
— Зато буйволов — сколько угодно. Нет, конечно, Россия — не родина для слонов. Может быть, гуляли здесь особи, поросшие длинной шерстью, но это случалось тысячи и тысячи лет назад. Я имею в виду совершенно другого зверя — медведя.
Он наклонился, и его узкое лицо заострилось ещё больше, приобретя сходство с заточенным лезвием. Новицкий подумал, что этот человек, Ричард Кемпбелл, несмотря на свою постоянную улыбку, может быть очень и очень опасен.
— Разве львам пристало опасаться медведей? — выпалил Сергей первое, что пришло ему на язык.
— Львы никогда не встречали этих зверей и не знают их действительной силы.
— Они могут ходить разными тропами. Лев, как мне известно, живёт в саванне. Медведь предпочитает леса.
— Лев опасается, что медведь вдруг может нагрянуть к нему в логово с не совсем добрыми намерениями.
— Что же из того, чем владеет лев, может привлечь медведя?
— Индия, — просто и коротко ответил Кемпбелл, видимо, решив отбросить надоевшие уже иносказания и увёртки.
— Вы предполагаете, что Россия может потянуться к столь далёкой стране?
Британец засмеялся, искренне, но не без горечи.
— Что же мне предполагать, Серж? Разве ваш великий император не открыл ворота Дербента? Разве ваша не менее великая императрица не отправила своего фаворита...
— Брата своего фаворита[68], — поправил Сергей собеседника, решив и себе записать хотя бы немного очков.
— Виноват, — Кемпбелл поклонился с утрированной церемонностью. — Но в её постели толкалось столько народу, что иностранцу и немудрено перепутать.
Новицкий с улыбкой развёл руки, показав, что принимает извинения, но всё-таки настаивает на поправке.
— Её сын, ваш император посылает своих казаков уже с определённым намерением — взять у нас Индию и сделать тем самым подарок Бонни.
Покойного Наполеона он назвал презрительной кличкой, прилипшей к нему в британских войсках и газетах.
— И, наконец, при нынешнем самодержце вы устремляетесь на Кавказ. Помилуйте, дорогой коллега, какой вывод должны из этого сделать мои... гм... читатели?
— Что Российское государство — живое существо, которое растёт и развивается подобно всем прочим, — спокойно парировал атаку Новицкий.
— Ради всех святых, Серж! Мы не против! Развивайтесь — туда, на север, к Архангельску. Растите — туда, на восток в пределы самой Поднебесной[69]. Но юг вам очень опасен. Понимаете, друг мой, Индия — жемчужина британской короны. Мы намерены уберечь наше сокровище.
Он умолк и, склонив голову набок движением немного кокетливым, посмотрел на Новицкого, ожидая его ответа.
— Из этого я... так же как и мои читатели... могу заключить с уверенностью, что если бы Россия помедлила перед Кавказским хребтом ещё хотя бы пятнадцать лет, до окончания Наполеоновских войн, то Запад не разрешил бы ей перешагнуть эти горы.
Сергей спокойно произнёс эту длинную и несколько витиеватую фразу и почувствовал себя совершенно уверенно. Во всяком случае французским языком, единственным сейчас его средством защиты и нападения, он владел не хуже соперника.
— Безусловно, — откликнулся Кемпбелл. — Так же, как во время похода Петра, Европа пригрозила бы вам... лишними неудобствами.
Новицкий рассмеялся и переменил позу, цепь натянулась и звякнула.
— Какие уж тут лишние неудобства, дорогой Ричард, в таком положении. Мне сейчас неприятно и неудобно решительно всё.
Кемпбелл нахмурился и сочувственно покачал головой.
— Милый мой, ну почему вы не остались на Тереке? Я имею в виду и вас, и вашу державу. Поверьте, мне крайне неприятно видеть европейца в таком положении. Ну что привело вас в эти дикие горы?
Новицкий взял паузу, подумал и ответил совершенно чистосердечно:
— Сумма всех обстоятельств, дорогой Ричард. Такое бывает и в обыденной жизни. Вам кажется, что вы вольны в своих поступках, что перед вами открыты любые дороги. Но только вы делаете первый шаг, как выбираете определённое направление. Далее следует второе движение, третье, четвёртое... И вот, сделав несколько сотен шагов, вы неожиданно для себя попадаете в место, куда не собирались заходить поначалу и вовсе.
— Скажем, у края пропасти, — сентенциозно заметил Кемпбелл. — Или у отвесной скалы. Но что же вообще потянуло вас в эту сторону?
— Как ни странно это может звучать — самые благородные побуждения. Мы хотели охранить Грузию.
— Ах, да — защита единоверцев. Что же — для дипломатической ноты ход очень сильный. Но мои читатели — люди весьма прагматичные.
Сергей поморщился.
— Перестаньте, Кемпбелл. Речь идёт о судьбе, о жизнях сотен тысяч людей. Кстати, когда Европа заставила Петра прервать персидский поход и вернуться в Россию, в Закавказье ворвались турецкие полчища и залили эти страны кровью. Всё очень серьёзно, а вы рассуждаете в понятиях какой-то игры — карт...
— Или же шахмат. Играете в шахматы, Серж?.. Плохо?.. Я так и думал. Не надо относиться к жизни с такой серьёзной трагичностью. Она в конце концов тоже всего лишь игра. Только большая. Иногда мы соблюдаем правила, но чаще плутуем. Здесь не бывает игроков честных или бесчестных. Но — сильные или слабые. Те, кто умеют находить верные варианты движения, и те, кто путаются в собственных комбинациях. Но принципиально я с вами согласен — промедли Россия ещё немного, и Тифлис говорил бы сейчас на фарси или турецком.
— Если бы мне пришлось выбирать сейчас, — начал Сергей, стараясь заставить голос звучать небрежно, весело, беззаботно, под стать собеседнику. — Я бы не перешёл Кавказ. Я бы даже не подходил к Большому хребту. Остался у Терека, у Кубани и построил бы там границу наподобие стены, что стоит у китайцев.
— Точно! — развеселившийся Кемпбелл хлопнул себя по бёдрам. — И тогда бы уже мы были вынуждены занимать эти горы и получили бы ваши проблемы.
— Почему вы убеждены, что вам пришлось бы подниматься в Дагестан, в Чечню, в Черкесию?
— Дорогой Серж, философы учат нас, что природа не терпит пустоты. А природа политической жизни — тем более.
— Но эти горы, коллега, совсем не пусты. Здесь уже живут люди, что считают эти места своими.
Кемпбелл усмехнулся и одним жестом перечеркнул всё окружающее их пространство.
— На доске политических шахмат они только пешки. Истинные игроки — как мы с вами — находятся по краям. Хотя, вы знаете, мне нравятся эти люди. Они дики, они сильны, необузданны, коварны и кровожадны, но — они похожи на нас, шотландцев. Понимаете, Серж, мои предки тоже ютились в высоких горах, в каменных хижинах. Ходили полуголыми и резали друг друга ржавыми железяками. А потом явилась цивилизация... — Он умолк, и Сергей не решился вставить хотя бы слово в молчание, затопившее комнату. — Последний раз герцог Камберлендский[70] привёл своих негодяев на наши земли. Правда, сначала мои хайлендеры[71] едва не добежали до Лондона. И случилось это не так давно, не больше века назад... Да, в сравнении с тем, что творили в Шотландии войска королевского сына, ваши солдаты проявляют чудеса благородства и дисциплины... Но после этой резни шотландские кланы оставили саму мысль о будущих возмущениях. И вот я, потомок вольных и воинственных Мак-Грегоров[72], служу английской короне. Та же судьба, уверен, суждена и племенам этой земли. Кто здесь будет — русские, британцы, турки, персы?.. Или вдруг ещё незнакомое племя воспрянет по слову неизвестного нам пророка. Мне ясно одно — самостоятельно они не продержатся.
— Разумеется, — согласился Новицкий. — И я тоже уверен, что их сопротивление безнадёжно. Но почему бы вам и вашим... читателям... не примириться с русским флагом на Кавказском хребте?
— Да потому, что вы не удержитесь в этих пределах. Вы покатитесь дальше, на юг, на восток. Силу может остановить только сила. Пока мы видим одно направление — Персия, Афганистан. Надир-шах и Бабур с сыновьями приходили в Дели с запада. Но есть ещё один путь — с севера, из Центральной Азии, через Небесные горы. Один из ваших офицеров уже пробрался через пески.
Сергей понял, что Кемпбелл говорит об экспедиции Муравьёва[73].
— Вы хорошо осведомлены, Ричард.
— Знаете, друг мой, журналистика — профессия очень странная. Приходится узнавать о вещах, которые вроде бы тебя сейчас не касаются, но могут быть полезными в будущем.
— Нашим читателям, — съязвил Новицкий.
— И читателям тоже.
Сергей почувствовал, что продолжать пикировку более не имеет смысла. Он решился стать на минуту серьёзным.
— В сущности, Ричард, разница между обеими империями — вашей и нашей — в том, что вы играете, а мы — выживаем. Вы охраняете бриллианты, а мы — самую возможность существования нации. Турки могут сколько угодно негодовать, что Крым сделался русским. Но — последний раз крымские татары сожгли Москву уже при Иване Грозном. Времена вашей Елизаветы.
— Тогда мы ждали прихода Непобедимой Армады[74].
— Тогда вы можете нас понять. Посмотрите на карту, Ричард. От самого Кавказа до Дона, до Волги — только равнина. Самое раздолье для конницы. Мы валили деревья в своих лесах, чтобы остановить орды кочевников. Засеки шли от Воронежа до Саранска, то есть почти до самой столицы. Вы можете вообразить себе, как существуют люди в государстве с такими границами?! Кабардинцы и черкесы приходили на самый Дон. Если бы мы не поспешили к Астрахани[75], Турция стала бы от Азовского моря до Каспия. А может быть, и Персия прорвалась через ворота Дербента. Дальше же перед ними была бы одна Дикая Степь, где защититься никак невозможно. Так что наше продвижение на Кавказ — не богатырская игра от избытка сил. Это постоянная, напряжённая борьба за самое существование. Мы всего лишь пытаемся выжить. И непременное условие — граница по Кавказскому хребту. Рубеж, уготованный России самой природой.
Кемпбелл сделался тоже серьёзен.
— Почти, Серж. Вы почти меня убедили. Или лучше сказать — поколебали в моих убеждениях. Но позвольте заметить...
В помещении потемнело. Огромная фигура Зелимхана заслонила дверной проем.
— Надо идти, — бросил одноглазый и снова исчез. Новицкому казалось странным, что, сколько он ни напрягал слух, никогда не мог расслышать шагов столь тяжёлого человека.
Кемпбелл выждал секунд десять, очевидно, следил, куда направится одноглазый, и снова заговорил:
— К сожалению, коллега, мне приходится уезжать. Я бы ещё с удовольствием побеседовал, но — не всё в этом мире отвечает нашим желаниям. Поверьте, мне очень тягостно оставлять вас в таком положении. Что я могу для вас сделать?
— Заберите меня отсюда, — беззаботно отозвался Новицкий и улыбнулся, давая понять Кемпбеллу шуточность этой просьбы.
Но тот, к удивлению Сергея, воспринял его слова очень серьёзно:
— Увы, Серж, я не могу вас выкупить, я не могу вас украсть. Кроме того, из того, что я слышал, вам безопаснее оставаться сейчас даже в этом вонючем прибежище. Ваш Полифем следит за гостями своим единственным глазом очень внимательно, и страж он надёжный. А между тем у вас есть враги, весьма опасные. Вы знаете Абдул-бека?
— Слышал о нём, как и каждый в этих горах.
— К сожалению, мои рекомендации от турецких друзей относились к нему, и я вынужден терпеть его покровительство. Это не лев, не медведь и даже не тигр. Он волк, который будет резать, даже насытившись. Ему стало известно, что вы в плену, что вы — друг известного генерала. Ма-да-то-ва, так, кажется, произносится это имя.
Новицкий переменил позу, и цепь снова звякнула.
— Друг — сказано чересчур сильно. Сослуживец, знакомец — никак не больше.
— Для этого дикаря сила связи не имеет значения. Он в кровной вражде с вашим Мадатовым и думает, что, убив вас, нанесёт своему врагу рану.
— Он ошибается, — возразил Новицкий с наружным спокойствием.
— Он уверен. Может быть, я смогу передать записку вашим... нет, не читателям. Непосредственному начальнику. Генерал-плижер, Алексей Вельяминов.
— Во-первых, он не мой начальник. Во-вторых, не думаю, чтобы он был слишком озабочен моей судьбой. Вы же знаете — о людях наших занятий помнят, пока мы работаем. И тут же забывают, как только...
— Как только перестаём писать, — подхватил Кемпбелл. — Но попробуйте начертать ещё хотя бы несколько строчек. Клянусь честью, я доставлю ваше послание адресату. У меня есть надёжные связи.
Он настаивал, протягивал Сергею карандаш и крохотную тетрадку ин-октаво, похожую на его собственную. Новицкий поразмыслил и решил уступить. В быстро наползающей из-за двери темноте он набросал десяток фраз, не особенно заботясь о красоте почерка или слога. Прежде всего, он хотел быть правильно понятым. Закончив, вернул тетрадку и карандаш.
— Вы разрешите? — осведомился Ричард, уже, впрочем, переворачивая листочки.
Новицкий только пожал плечами. В такой ситуации наивно было настаивать на сохранении тайны переписки, тем более что она уже не могла оставаться личной. Он же и писал для того, чтобы его прочитали.
Кемпбелл читал вслух французские фразы, проверяя, правильно ли понял накорябанное на плохой бумаге тупым карандашом в неверном свете рукой, отвыкшей уже писать.
— Выкуп считаю невозможным. Чем более будете предлагать, тем более будут требовать. Не хочу показаться вам малодушным, но при здоровье совершенно расстроенном, уже ни к чему более не пригоден. Незачем тратить деньги, лучше накажите обманщиков.
Прямо называть Брянского по имени Сергей не решился. Прямых доказательств у него не было, да и не хотел он посвящать англичанина в сложные отношения внутри самого русского стана.
— А знаете, — тихо и убеждённо сказал Кемпбелл, убирая тетрадку в карман. — Вы — герой. Что-то гомеровское проступает за этими словами и даже в ваших чертах. Я не ожидал встретить подобные примеры здесь, на Кавказе.
— Прометей был прикован в этих горах, — заметил Новицкий.
— Ах, да, разумеется, — спохватился Кемпбелл. — Ну, тогда многое проясняется. Может быть, и я смогу пропитаться этим же воздухом. Прощайте.
Он протянул Новицкому руку. Сергей принял ладонь шотландца и вдруг ощутил в своей что-то твёрдое, острое, холодящее кожу. Он ловко поднял предплечье, и предмет скользнул дальше, в рукав бешмета.
— Это всё, что я смогу для вас сделать. И — самое малое из того, что мне бы хотелось, — тихо сказал Кемпбелл.
Он уже повернул к двери, когда Новицкого вдруг осенила странная мысль.
— Вы знаете Атарщикова, Ричард?
— Нет, никогда не встречался. Хотя кое-что слышал.
— Да нет же, вы виделись. В первую нашу встречу, в кунацкой.
— О! — радостно закричал Кемпбелл. — Тот великан! Какая фигура! Какая колоритная внешность! Как жаль, что я никогда не был особенно дружен с красками!.. Но более я никогда его не встречал. Однако... однако мы можем найти некоторых общих знакомых.
— Пусть они передадут ему от меня здравствуй. И — скажут, где меня держат.
— Я передам через него ваше послание, — обещал твёрдо Кемпбелл; и, уже собираясь шагнуть через порог, обернулся и жёстко напомнил: — Помните Абдул-бека...
III
После посещения англичанина Новицкий дня три пролежал, отвернувшись к стене. Он в самом деле чувствовал, что серьёзно болен: его лихорадило, голова горела, а ноги, напротив, мёрзли, словно он держал их в проточной воде. Он отказывался даже от той скудной пищи, что приносила мать Шавката. К весне запасы зерна в ауле сократились до величины почти что ничтожной. И только раза два в сутки, в несколько приёмов вставал на ноги, чтобы прошлёпать в угол жилища, к отвратительно пахнущей яме. Она имела выход за пределы лачуги, так что не переполнялась, но зловоние было неистребимо. Впрочем, как-то он и его уже перестал замечать.
Большую часть этого времени он пребывал в забытьи, а когда всё-таки открывал глаза, первым делом проверял — не исчез ли ножик, что передал ему Ричард Кемпбелл. Он долго не мог решить, куда же спрятать подарок: так, чтобы был всегда под рукой, и так, чтобы до него не мог дотянуться даже и Зелимхан, который своим единственным глазом замечал, кажется, всё.
Наконец, он решил поместить бесценный предмет в узкую щель под нижней обвязкой, там, где грубо отёсанное бревно легло на сучок и неплотно прижалось к камням фундамента. До этого места он легко мог дотянуться даже из положения лежа, а также рядом вмуровано было кольцо, к которому крепилась державшая Новицкого цепь. Короткое широкое лезвие не подходило на роль оружия, но вполне могло служить инструментом. Сергей рассчитывал расковырять камень рядом с кольцом, ослабить его крепление, а потом, в удачное время, выдернуть цепь целиком и, может быть, опять попробовать счастья, поискать воли.
Но сначала нужно приучить стороживших его людей к тому, что, по крайней мере, половину даже дневного времени он только лежит, отвернувшись к стене, накрывшись с головой одеялом. Но, решив притворяться, Новицкий по-настоящему пустил болезнь в своё тело. Он скрючился, закрывшись синим стёганым покрывалом по самые уши, и тяжело, часто дышал, так что воздух обжигал ладони на выдохе.
Странные видения мелькали в его воспалённом сознании. Грозная, иссиня-чёрная струя текла по жёлтой равнине, захватывая и топя селения, города, поглощая реки, холмы, предгорья и даже самые горы. Моря, и те оказались в её власти, полной и нераздельной. Основу струи изначально составила не вода, но совсем иная субстанция. В бреду Новицкий не мог представить, какова же она на ощупь, на вкус, но знал, что зовётся она — История. Никто не мог ей сопротивляться, ничто не могло устоять перед её напором. Мелькали иногда на её поверхности человеческие лица и морды животных, острия копий и стволы пушек; чья-то изломанная корона вдруг взлетала на воздух, подброшенная вспухнувшим валом, но, опустившись, вновь исчезала в пучине. Страшный шум сопровождал течение этой струи, словно бы сотни, тысячи невидимых барабанов рокотали в её глубинах. Откуда стекала и куда стремилась она, оставалось для больного неразрешимой загадкой. Он мучился, потому что не мог понять хода её и смысла. Он понимал, что пока ещё способен оглядывать её с высоты, но очень скоро тот утёс, на котором он сумел утвердиться, сточится сильным потоком, падёт, и его самого увлечёт странная сила, природу которой он ещё не сумел разобрать и, скорей всего, не успеет.
Он хрипел, задыхался, потел от смертельного ужаса, пытался выговорить хотя бы одно последнее слово, но не мог. Холод поднимался от самых ступней, захватывал лодыжки, бёдра, пах, подкрадывался к сердцу. Он знал, что это действуют испарения той самой струи, что должен немедленно сойти с места, искать средства к спасению, но убежище его было окружено всё той же струёй, простиравшейся в Вечность, и он заплакал, вдруг поняв, что должен немедленно и навсегда подчиниться, что иного выхода у него уже нет.
Сильная, но дружеская рука обхватила его затылок и подняла от подушки. Другая поднесла к губам чашу.
— Пей! — уговаривал его Шавкат. — Выпей, русский. Невкусно, зато поможет. Будет потом хорошо.
Новицкий, слишком слабый, чтобы сопротивляться, разлепил засохшие губы и начал прихлёбывать через край маленькими глотками горькую и вязкую жидкость. Допив с помощью юноши до самого дна, упал навзничь и вдруг ощутил неожиданно быстрое облегчение. Неизвестный ему напиток словно горячей волной промчался по всему его телу, омывая его, очищая, освобождая от слабости и горячки.
Шавкат наклонился над ним и с тревогой ждал, подействует ли на Сергея лекарство. А между тем от очага донёсся какой-то странный шорох. Новицкий повернул голову и увидел Зейнаб.
Девушка стояла у столика и смотрела на него так же, как и её младший брат: с тревогой, надеждой и ещё одним странным чувством, которое Новицкий не мог себе уяснить. Но знал, что одни глаза горской девушки могут согреть его и вылечить гораздо быстрее, чем это диковинное снадобье, составленное, должно быть, весьма учёным хакимом.
Он хотел позвать её, но, к ужасу своему, не мог выдавить из будто связанного рта ни слова. Но Зейнаб поняла и сама подошла, почти подбежала к нему:
— Не говори. Не двигайся. Распусти тело и спи. Завтра принесу ещё. И на следующий день тоже. Хаджи сказал — будешь здоров, как прежде.
Она положила руку на лоб Новицкому и тут же отдёрнула, словно бы обожглась. Выбежала из лачуги, но сразу вернулась с тряпицей, смоченной холодной водой. Но этого Сергей, проваливаясь в сон, уже не заметил...
До следующего полудня Новицкий спал ровным, глубоким сном; дышал спокойно, никакие видения его не пугали. К вечеру Зейнаб прибежала снова, опять принесла порцию горького травника. А ещё через два дня Сергей сел, повернулся, свесил ноги с постели и сказал Шавкату, что ему нужно пройтись по воздуху. Юноша позвал Зелимхана. Одноглазый оглядел пленного, исхудавшего, всклокоченного, покрытого истлевшими тряпками, и согласно кивнул:
— Хорошо. Пусть выходит. Такой не убежит далеко. А если умрёт, то и выкуп нам не заплатят.
Но на всякий случай недоверчивый страж селения приказал кузнецу изготовить Шавкату железный пояс. Узкую полосу парень продевал сквозь крайнее звено цепи и застёгивал на себе. Теперь, чтобы освободиться во время прогулки, Новицкий должен был либо договориться с Шавкатом, либо обездвижить своего сторожа. Ни в то, ни в другое Зелимхан резонно не верил. В первый день сил Новицкому хватило только на то, чтобы отойти от опостылевшего жилища и часа полтора просто сидеть на камне, наблюдая вершины, лес, коршуна, парившего под облаками, высматривая сверху добычу.
На второй день Сергей почувствовал себя сильнее и вознамерился выйти за границы селения. На третий — дошёл до оврага, той самой балки, в которую скатился в далёкую уже ночь побега.
А на четвёртый день уже сам Шавкат потащил его вверх, по направлению к годекану — главной площади их селения. Он ступал, не торопясь, норовя подстроиться к русскому, который и так не умел ходить в гору, да ещё не оправился после болезни. Самому парню казалось, что он еле передвигает ноги, в то время как Новицкий пыхтел и задыхался от непомерных усилий.
Годекан весь был запружен вооружённым народом. Десятки мужчин в самом воинственном возрасте — от двадцати лет и до пятидесяти, — подвесив на плечо шашку, а на спину ружья в чехле, заткнув за пояс рядом с кинжалом ещё пистолеты, расхаживали по камням площади, громко разговаривали друг с другом, гордо откинув голову, то и дело принимали красивые, вызывающие позы, словно позировали для неизвестного наблюдателя.
Впрочем, наблюдатели сразу нашлись. Кроме Шавката с Новицким, десятка полтора седобородых старейшин сидели у стен мечети, что также выходила на площадь. Рассматривали воинов, показывая друг другу на того, на другого длинными посохами, цокали языками, то приходя в восхищение, то сокрушаясь. Новицкий сразу решил, что на скамье и камнях собрались отставные воины, осудить время нынешнее и вспомнить о славном прошедшем; он усмехнулся, ибо хорошо знал подобных людей и одно время опасался, что сам окажется среди них чересчур рано.
Конечно же, вертелись среди взрослых мальчишки; некоторые были ещё настолько малы, что бегали в одних рубашонках, но уже без опаски хватали знакомых и родственников за свисающее оружие, ощупывали ножны шашек, гранёные стволы пистолетов. И более того: на плоских крышах соседних домов толпились женщины и тоже, подобно старикам, рассматривали мужчин и отпускали вслух замечания, как предполагал Новицкий, не менее едкие, чем выходили из уст белобородых отставников.
— Что случилось? — спросил он Шавката.
— Джабраил-бек собирает партию для набега, — ответил сумрачно юноша.
Один джигит, по виду чуть старше Шавката, бросил ему несколько слов на своём клекочущем гортанном наречии. Парень ещё более насупился и потащил Новицкого прочь, взглянув на него едва ли не с ненавистью. Когда обращались не к нему и говорили свободно, Сергей улавливал лишь общий смысл сказанного. Кажется, приятель кричал его сторожу, что тот, мол, уже запасся добычей, но никак не может распорядиться товаром. Шутка, по-видимому, заключалась в утверждении, что ненужную вещь можно добыть, ничем не рискуя.
Сергей подумал, что среди разгорячённой толпы ему, чужаку, находиться небезопасно. Любой мог выстрелить, ударить кинжалом, шашкой, просто чтобы показать своё молодечество, как показывают свою жестокую удаль на беззащитных животных. Единственное, что охраняло его, — имя Джабраил-бека, поскольку он всё-таки считался его имуществом. Но предложить Шавкату покинуть годекан ему показалось стыдным. Новицкий решил положиться на волю Божью (ибо не один ли у них Бог, как утверждала Зейнаб) и только поудобнее перехватил палку, на которую порой опирался.
Бека и Зелимхана он увидел в одном из уголков площади. Джабраил, подбоченясь, сидел на камне, а Зелимхан стоял рядом. Воины же один за другим подходили к ним, ведя лошадей в поводу, и останавливались. Одноглазый осматривал животное, проверял мешки, притороченные к седлу, хлопал человека по газырям черкески и отпускал. Сергей спросил Шавката, что делают эти двое?
— Проверяют — готов ли джигит к походу. У каждого должно быть оружие, и в исправности. Каждый должен иметь при себе сорок пуль, бурку, запасные чувяки и провизию.
— Еду тоже считают? — поинтересовался Новицкий.
Из ответа Шавката выходило, что каждый воин должен был взять с собой двадцать пять фунтов хлеба, семь фунтов копчёного курдюка и фунтов пять пшеничной муки, чтобы приготовить бузу[76]. Кавалерийский опыт Новицкого сказал ему, что без обоза такое количество снеди не увезти. А какие же подводы пройдут по этим горам, и как они смогут спрятаться от возможной погони....
— Тяжело лошадям, — согласился Шавкат, впервые посмотрев на русского с уважением, как на человека, который понимает дело. — Но они и не будут возить всё с собой. Сложат в лесу, оставят охрану, а дальше полетят налегке.
Как понял его Новицкий, набеговая партия поделится на три неравные части. Первые две отправятся в разные стороны за добычей, а третья останется охранять запасы и кашеварить. Сергей сообразил, что ему предоставляется неожиданная возможность — узнать, как планируются, как подготавливаются, как проводятся разбойничьи рейды горцев. И он принялся расспрашивать юношу о мельчайших подробностях, стараясь запомнить как можно больше, хотя и не знал, сумеет ли распорядиться добытыми сведениями.
— Нет, — отвечал Шавкат, — лошадей они не подковывают. Копыта укрепляют, когда водят медленно у костра рядом с жаром и дымом. Ещё их можно обмотать мокрой кожей. Та высохнет и сдавит копыто. Горские лошади не то, что равнинные, они не боятся камней... В плен берут и детей, и взрослых. Но если кто-то в партии вдруг погибнет, взрослых зарежут, а детей всё равно оставят. В Анапе за красивого мальчика можно выручить столько, что небольшой семье хватит прокормиться до конца года... Вот, русский, слышишь — поют...
Группа молодых воинов, очевидно уже показавших себя Зелимхану, сидела на краю площади. Сильные, здоровые люди, все похожие и одеждами, и фигурами, и мрачно-торжественным выражением лиц, поднимали к небу задорную песню. Шавкат, увидав, что Новицкий прислушивается, начал быстро передавать её простым, прозаическим языком:
— Надоели мне эти молодцы, надоели аульные храбрецы... Взял я бурку, накинул на себя быстро... Снял с гвоздя хорасанскую шапку, встряхнул два-три раза, мигом надел на голову... Взял мисри — египетский меч, навесил... проверил я свой кирим — винтовку крымскую, — за спину её я закинул, прикладом голубым кверху... Конь мой топает твёрдым копытом, как невеста он убран к свадьбе... Поскачем, молодцы, на равнину в Загорье в мягкую страну Цор... Где упадёт рука наша — плач поднимется, куда нога ступит — там пламя вспыхнет... Захватим мы дев прекрасных, сияющих, как утренние листья в росе... Поймаем бойких мальчиков, цветущих здоровьем...
Страна Цор, или Загорье, — так, уже знал Новицкий, в горах называют Грузию. Мисри, объяснил ему Шавкат, довольный тем, что знает всего больше, чем русский, особого вида сабля, на которой выгравировано приветствие Мохаммеду. Голубой цвет приклада крымских, особенно дорогих винтовок получался, когда его обделывали костью.
— Ты хотел бы пойти с ними? — спросил Новицкий Шавката, уже зная в общих чертах ответ, но его интересовало, что точно скажет ему этот парень.
— Я должен был пойти с ними! — вспыхнул юноша. — Джабраил-бек обещал моему отцу, что в этом году он возьмёт меня, хотя бы лишь охранять еду и пленных. Но они привезли тебя, и Зелимхан отрядил меня стеречь чужую добычу.
— Ты так рвёшься в набег. А не думал ли, что тебя могут убить в первом же деле?
Шавкат вытянулся, едва ли не поднявшись на цыпочки:
— Кто думает о последствиях, ни разу не будет храбрым! Мать, когда провожала отца в набеги, каждый раз плакала, словно по мёртвому. Но такая судьба мужчин нашего рода — свинцом засеваем, копытами пашем, а жнём только шашкой или кинжалом. Пятнадцать лет отец держал дом наш в тепле и сытости, пока не приключилась с ним эта беда. Колено уже никогда не согнётся, и правая кисть не обхватит рукоять шашки.
— Он сидит здесь, на площади?
— Нет, — коротко бросил Шавкат; помолчал и добавил, чтобы не показаться невежливым: — Здесь только старые люди. Отец ещё молод и стыдится, что не может взять в руки оружие. Когда я займу его место, он придёт проводить джигитов. Пока же приглядывает за домом бека. В прежние времена отец был силён, удачлив и щедр. Теперь бек помогает нам пережить трудное время.
Новицкий только вздохнул, понимая, что человеку стороннему, поднявшемуся с равнины, трудно понять, тем паче принять, отношения, что складывались в этих местах веками, тысячелетиями. Волк режет овец, коршун хватает зазевавшуюся птицу, и всё, что этот милый парень видел и слышал в своём доме с самого дня рождения, всё учило его лишь отнимать и делить. Он решил переменить тему беседы:
— Что там за джигит смотрит на нас так внимательно? Тоже знакомый?
За поющими воинами стоял и слушал своих ровесников высокий воин с такими же широкими плечами, как у многих, с такой же осиной талией, туго перетянутой наборным, посеребрённым поясом. Такая же была на нём черкеска, как на других, такая же папаха сползала на затылок, обнажая бритую голову, но каким-то образом вся его поза, как он стоял, скрестив на груди руки и вольно расставив ноги в совершенно новеньких чувяках, всё показывало собравшимся, что они имеют счастье наблюдать самого сильного, самого отчаянного молодца из тех, что рождались когда-нибудь в этом ауле.
Шавкат взглянул на него, помрачнел и потянул Новицкого прочь.
— Это не мой друг. Это... — Он посмотрел на Сергея искоса и всё-таки решился сказать: — Это — твой враг.
— Мой враг?! — искренне изумился Новицкий. — Я его вижу впервые.
— Зато он слышал, как Зейнаб назвала твоё имя.
— Ах, вон оно что...
Новицкий даже присвистнул. В его теперешнем положении ему не хватало ещё возбудить вражду пылкого ревнивца из скопища местных героев. Но, когда он услышал имя девушки, сердце его будто сжала и повернула невидимая рука.
— Опасайся его, — между тем продолжал Шавкат. — Тавгит зол и может ударить в спину.
— А что же Зейнаб? — не выдержал Сергей и задал вопрос, который сейчас вдруг показался ему одним из важнейших.
— Зейнаб не хочет видеть его и слышать, — послышался вдруг за их спинами тихий, знакомый голос.
Шавкат напустился на сестру, укоряя её за своевольство.
— Ты! Женщина! — шипел он, понизив голос почти до шёпота, чтобы не услышали другие. — Почему ты на площади?! Твоё место на крышах, среди подобных тебе!..
Зейнаб слушала, не перебивая, не пытаясь оправдываться. Склонила голову, потупила глаза; только одна, видная Новицкому, рыжая, непокорная прядь выбивалась на лоб из-под туго завязанного платка. Когда брату уже не хватило и слов, и воздуха, когда он остановился перевести дыхание, девушка вдруг выпрямилась, показав Сергею чудный точёный носик.
— Ты ещё мал, Шавкат, — сказала она с сожалением. — Через несколько лет сам захочешь, чтобы женщин вокруг тебя было как можно больше.
Она брызнула из-под ресниц острым весёлым взглядом, ухватывая сразу же и Новицкого, и молодца Тавгита, и многих других джигитов, что уже поглядывали в её сторону и переговаривались всё оживлённей, всё радостней и задорней. А спины прямили так, что позвоночный столб, казалось Сергею, должен был хрустнуть от мощного напряжения.
— Я?! — воскликнул Шавкат и задохнулся от возмущения. — Женщины?! Да никогда в жизни!
Тут уже Новицкий не выдержал и расхохотался во всё горло. Но закашлялся и согнулся от режущей боли в верхней части груди. Шавкат, испугавшись, кинулся к нему, подхватил под руку, помог уйти с площади и опуститься на камень. Тут же прискакала исчезнувшая было Зейнаб, принесла кувшинчик, дала в руки Сергею. Чуть подогретое молоко растопило ледок в лёгких; Новицкий вдохнул и выдохнул несколько раз без боли, но сказал, что посидит ещё тихо, чтобы не упасть по дороге.
Впрочем, спутники его и помощники отвлеклись на действие, что продолжалось на годекане. Зейнаб раза два оглянулась, проверяя — сидит ли Новицкий ровно или свалился на бок, в лепёшку навоза, который ещё не подобрали её товарки. Убедилась, что русский жив, и отодвинулась в сторону, чтобы и он мог смотреть вместе с ними.
Как понял Сергей, бек с помощником уже закончили смотр, и теперь все воины, собравшиеся в набег, подходили к ним, становились если не правильными шеренгами, то достаточно ровно. Над чёрными овчинами папах возвышалась голова Зелимхана. Он что-то кричал толпе, бросал в неё короткие, рубленые фразы, словно заготовленные заранее камни. Десятки голосов отвечали нестройным хором. Сергей не мог разобрать ни единого слова.
— Что они говорят? — спросил он Шавката.
— Теперь клятву дают, — ответил ему юноша через плечо. — Всё, теперь уже скоро двинутся.
Он сделал паузу и вдруг, вторя взрослым односельчанам, стал кричать, повторяя слова, слышанные, разумеется, не в первый раз и затверженные почти наизусть:
— Клятву даю! Моих товарищей не продам!.. Моего раненого товарища вынесу!.. Тело моего товарища в родную землю доставлю!.. Братьями будем!.. Защищать друг друга клянёмся!.. Как одно и то же потомство будем!..
Голос мальчика взвился до силы и высоты совсем необычной, потом задрожал, оборвался. Шавкат поник, сгорбился и стал похож на ребёнка, что в который раз лишился любимой игрушки.
Очевидно, то же сравнение пришло в голову и Зейнаб, потому что она пропела отрывок некоей песни; даже не пропела, а произнесла нараспев, медленно, отчётливо, стараясь быть понятой не только братом, но и Сергеем:
— Дети, не играйте шашками, не обнажайте блестящей полосы, не накликайте беды на головы отцов ваших и матерей: генерал-плижер близок...
Новицкий слышал уже эту песню. Горцы сложили её о генерале-плижере, рыжем генерале, Алексее Александровиче Вельяминове, которого в Чечне, Черкесии, Кабарде опасались так же, как Мадатова в Дагестане и закавказских провинциях. Но Шавкат и не слышал слова сестры. Клятвы были закончены, воины садились на лошадей и по одному, по двое отправлялись по узкой улочке вниз, за пределы аула. Юноша весь был с ними, так же ехал на выхоженной, откормленной лошади, небрежно держа поводья пальцами правой руки, а левую уперев игриво в бедро; так же усиленно прямил спину и твёрдо, высоко держал голову, украшенную папахой, молодечески сдвинутой на затылок.
Новицкий наблюдал за парнем с улыбкой. Он был почти в два с половиной раза старше Шавката, но вполне мог понять чувства, что захлёстывали пылкого юношу. Он сам помнил себя гусарским штаб-ротмистром и легко вызывал в памяти тот жаркий восторг перед неминуемой гибелью, когда Ланской, тогда ещё только полковник, повёл под Рущуком александрийских гусар в самоубийственную атаку на полчища Мехмета Чапан-оглу.
Зейнаб подождала, пока последний всадник скрылся из вида, и повернулась к Сергею:
— Ты думаешь, что мы живём только набегами, убийствами, грабежами? Пойдём, я покажу тебе кое-что.
Новицкий поднялся с готовностью, но Шавкат всё ещё, словно зачарованный, смотрел в сторону, где скрылись воины Джабраил-бека. Сестра безжалостно толкнула его в плечо:
— Проснись, мальчишка! Подними цепь. Видишь — русскому тяжело.
Против ожидания Новицкого, Шавкат не возмутился, а покорно подтянул к поясу провисшие звенья. Он в самом деле выглядел человеком, что видит наяву радостный, красочный сон и вовсе не хочет возвращаться к серому фону будничной жизни.
Они снова пересекли годекан, осторожно обходя кучки навоза, и направились по той же улочке, только вверх, мимо саклей, лепившихся к скале и друг к другу. Зейнаб вела их, Новицкий старательно поспевал следом, понурый Шавкат плёлся последним.
— Я видела его утром, — бросила девушка, обращаясь через голову русского к брату. — Он сейчас будет там.
О ком они говорили, для Сергея оставалось пока загадкой.
Скоро они поднялись выше аула и пошли уже по горной тропе, вившейся вдоль отрога. Слева от полки уходила вниз отвесная стена, куда Новицкий старался и не смотреть. Справа — поднималась вверх такая же круча. Был жаркий день, солнце палило нещадно, Сергей обливался потом, и запах собственного немытого тела перебивал ему все ощущения разом. Они ушли уже достаточно далеко, и Новицкий еле переставлял непослушные ноги, кусал опухшие губы, чтобы не вздумали сами просить о пощаде. Наконец, Зейнаб стала и показала вверх:
— Смотри!
Новицкий задрал голову, придерживая рукой остатки круглой овчинной шапки, закрывавшей ему темя, и увидел высоко над землёй мужскую фигуру. Человек, как ему показалось вначале, просто висел на скале, цепляясь одной рукой за случайную трещину. Но, приглядевшись, Сергей понял, что тот — стоит. Стоит, упираясь одной ногой в камень, а другую утвердив на некоем искусственном выступе, который отсюда, снизу, казался не толще карандаша.
— Что он делает? — спросил ошеломлённый Новицкий.
Шавкат опомнился и, не желая, чтобы женщина чересчур много говорила в его присутствии, объяснил русскому, что человек этот — их сосед, не дворянин, но крестьянин, знаменит тем, что искусно ползает по самым отвесным кручам. И сейчас он поднимается вверх, цепляясь за скалу специальным орудием — кызыловой палкой, на которую насажена специально изогнутая двузубая вилка. Зубья он, действительно, всаживает в трещины, подтягивается и вставляет для опоры заточенный кызыловый колышек из числа тех, что носит на поясе. Так он может подниматься и подниматься, пока хватит запаса. Спускается точно так же, что, впрочем, гораздо опаснее.
Новицкий следил за ловким и смелым обитателем скал и почувствовал, что у него кружится голова от сознания высоты, хотя он и остаётся стоять на полке.
— Зачем же он туда ползёт? — спросил он, повернувшись к Шавкату. — Ищет птичьи гнёзда или, может быть, травы?
Парень смутился, и вместо него пришлось отвечать Зейнаб:
— У него там поле.
— Что?! — Новицкий решил, что ослышался. — Поле?! Там, в этих кручах?!
Девушка, явно довольная его изумлением, подтвердила, что в самом деле там, ещё пятью саженями выше, есть скальный выступ, на который сосед натаскал постепенно землю и устроил небольшой огород. Может посадить там пшеницу, совсем немного, может — фасоль. Раз в два дня поднимается он наверх, чтобы обработать поле, не дать сорнякам заглушить бедный посев. Осенью он соберёт урожай, в заплечном мешке спустит вниз, и на этих припасах его семья может протянуть хотя бы два лишних месяца.
— Я так не смог бы, — признался Новицкий, с ужасом представляя себя прилепившимся к шершавой скале над пропастью в несколько сотен футов.
— Что ему делать, русский? У нас в горах земли очень немного. Вот люди и пытаются использовать всё, что только возможно, — пояснила Зейнаб.
— А я и не стал бы! — крикнул Шавкат. — Что же это за жизнь — ползать вверх — вниз и даже не суметь наполнить свой дом. Нет, мужчина должен брать своё силой. И где ступил его конь, то и будет его по праву!
— Добыча набега станет добычей набега, — проронила Зейнаб негромко, но твёрдо.
— Ерунда. Женские враки.
— Так говорят старики.
— А! — отмахнулся Шавкат. — Одни старики говорят так, другие говорят по-другому. Нет, мой путь с теми, кто засевает свинцом и жнёт шашкой. А что ты думаешь, русский?
Сергей молчал. Он смотрел на парня и девушку, стоявших перед ним, ждавших его ответа, и думал. Думал, что неудобно ему, мужчине, принимать сторону женщины, но, как бы ни понимал он сердцем Шавката, разум его направлялся в сторону горькой мудрости. «Добыча набега станет добычей набега» — опыт лет, веков, тысячелетий отлился в этой чеканной фразе. Но какую же цену, подумал он, какую страшную цену должно заплатить каждое поколение, чтобы принять эту истину? И появится ли когда-нибудь новая смена, что сумеет перенять болезненный опыт старших без того, чтобы не прибавить к нему ещё и свои ошибки? Впрочем, заключил он печально, так и не раскрыв рта, разница воззрений кроется в обстоятельствах быта. Как может он, человек равнины, понять того, кто от рождения приучился дышать чистым, хотя и разреженным воздухом...