I
— Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,
Где оскорблённому есть чувству уголок!..
Карету, мне, карету!
Последние слова Грибоедов выкрикнул, подняв глаза от листа бумаги и обводя взглядом собравшихся.
Ермолов громко зааплодировал. Он сидел, привалясь боком к тому же столу, на котором Александр Сергеевич разложил свою рукопись. Остальные расположились вдоль стен на лавках. Новицкий устроился у самой двери. Свечи, стоявшие в ряд на столе, оставляли в полутьме большую часть комнаты, а лучина, что потрескивала в светце[87] над его головой, давала возможность разглядеть свою руку. Но Сергей был доволен таким положением. Он никогда не старался быть на свету, а за последние месяцы полюбил сумрак ещё больше.
В Екатериноградскую станицу он попал, сопровождая раненых Семёна с Темиром, да так и задержался более чем на полтора месяца. Атарщиков поправлялся быстро, его рана оказалась сравнительно лёгкой; а Темиру Дауд прострелил грудь рядом с лёгким, да кость голени, переломившаяся при падении, раздробилась. Снова Атарщиков вызвал знакомого уже Сергею хакима, и теперь уже Новицкий помогал ухаживать за больным, стараясь выкинуть из головы всё, что связывало его с Тифлисом. Своя жизнь его уже мало заботила, но друзья Сергея ещё не потеряли вкуса к существованию.
Тут Ермолов нагрянул на линию с большой командой. Двумя отрядами он и Вельяминов прошли по взвихрившейся Кабарде; одних урезонили, другим наказали сидеть и далее смирно. И теперь, соединившись и став лагерем у станицы, ждали, пока люди отдохнут и соберутся с новыми силами, чтобы до зимы возвратиться в Грузию. Развлечений не было, и одним вечером Грибоедов, сопровождавший Алексея Петровича, предложил прочесть отрывки из своего сочинения. Новицкий знал от своих столичных корреспондентов, что в Петербурге новое сочинение Александра Сергеевича имеет успех неслыханный, комедию слушают, читают и переписывают, а потому даже в нынешнем расположении духа не решился упустить приглашение.
— Браво, браво! — продолжал между тем громогласно восторгаться Ермолов. — Уж пошутил! Уж порадовал! Но карету у меня не проси. Не дам. То есть дам, но только такую, чтобы домчала тебя до Тебриза. В других уголках, друг мой, делать тебе решительно нечего. А ты что думаешь, Алексей Александрович?
Вельяминов, перед тем как заговорить, пригладил волосы на висках.
— Сочинение ваше, господин Грибоедов, поименовано «Горе уму». Так ведь?
— Точно так, — подтвердил сочинитель, подравнивая исписанные листы в аккуратную стопку. — Или же «Горе от ума», что, может быть, даже вернее.
— Со слуха принимать сочинение трудно. Потому не обессудьте, если окажется, что слова мои придутся вам против шерсти.
Грибоедов только развёл руки, показывая, что слушатель волен в своих пристрастиях.
— Ум я здесь обнаружил, но только один — ваш собственный. Герой же, простите, не умён, а только лишь умничает. Я московское общество знаю плохо, но доверяю вам, что оно именно таково. Однако при всём том они всё-таки люди. С чего же он так на них ополчился? Ведь не враги же они — свои. А он ни с того ни с сего, словно мальчишка на деревянной палочке прискакал. Всем перечит, всех учит.
— Да и что я посчитал, брат, — забасил снова Ермолов. — К Софье-то он в самом начале приезжает в какую рань! Невоспитанный молодой человек. В чужой дом затемно не наведываются.
Грибоедов фыркнул:
— Да ведь дом ему не чужой, а самый родной. Он же там всё детство провёл и юность.
— А с чего же тогда, позвольте, Александр Сергеевич, вас спросить, он ему вдруг сделался так нехорош?
Новицкому вдруг показалось, что в голове Вельяминова таинственным образом крутится некий разумно устроенный механизм. Какие-то шестерёночки цепляют за рычажки, а те, в свою очередь, передают движение другим шестерёнкам; и все они вместе изготавливают слова, что соединяются потом в ровные фразы и так спокойно, равномерно выделяются через рот, иногда перебиваясь запятыми и точками.
— И полковник ваш, извините, меня расстроил. Неужели во всей русской армии вам другого типа встретить не доводилось? Вы же, насколько я знаю, в наполеоновскую кампанию в Иркутском гусарском служили?
Грибоедов молча кивнул. Новицкому показалось, что он боится разлепить губы; опасается, что не удержится и вспылит. Другие слушатели молчали, поскольку говорили старшие чином. Ермолов повернулся к Вельяминову:
— Ты, Алексей Александрович, за всю армию не обижайся. Навидались мы с тобой таких Скалозубов. Хотя фамилию эту, ты, господин сочинитель, вполне мог и своему герою приставить. Что же он ещё делает в этой жизни, как не скалит зубки свои щенячьи? Спорить не буду, верно ты его описал. Все мы, когда молоды, скалимся и насмешничаем. А потом с годами спохватываемся: да кому же мы противимся? Да не самой ли, брат, жизни?!
Он вдруг сделал паузу и как-то необычно уронил свою львиную голову. Но тут же оправился:
— Извини, конечно, Александр Сергеевич, но я тебе скажу откровенно: бумаги деловые ты составляешь куда как лучше. Но что развлёк нас, за то тебе большое спасибо. Ну а теперь, господа, отбой. Завтра с утра устроим парад, потом день-два дам вам на исправление и — выступаем.
Все поднялись дружно с лавок, радуясь возможности размяться, поговорить. Грибоедов, сложив и убрав рукопись, пошёл к двери, ни на кого не глядя, но у самого выхода столкнулся с Новицким.
— А! Сергей Александрович! — обрадовался он сердечно, хотя беседовали они до сих пор раза три, и то всё случайно. — Вы слушали?
— Да, — улыбнулся Новицкий. — С самого начала. И с большим удовольствием.
— Удовольствие моё — как сказали бы англичане. А не усилите ли вы его — приватной беседой. Если вас, конечно, не призывает Морфей. Или, того хуже, Венера.
— Нет, — совершенно серьёзно ответил Новицкий. — Эти боги меня, кажется, совершенно оставили. А потому — извольте, я к вашим услугам...
II
Грибоедов привёл Новицкого в хату, где он остановился, пропустил в комнату и, оборотившись, крикнул какого-то Сашку. Появился разбитной парень, по всем повадкам больше приятель барина, нежели слуга, и поставил на стол графинчик, блюдо с крупно порезанным хлебом и миску с огурцами, просоленными слегка.
— Один приятель мой в Петербурге пристрастил меня к таким угощениям, — объяснил хозяин, разливая водку по чаркам. — Жаль лишь, что настоящего ржаного здесь не достанешь. Ну, Сергей Александрович, с продолжением нашего замечательного знакомства.
Чокнувшись, они выпили. Грибоедов похрустел огурцом и сразу приступил к делу:
— Вельяминов за офицеров обиделся. А вы, дорогой мой, чем недовольны? Оскорбились за чиновную братию?
— Думаете, в Молчалине себя обнаружил?
Грибоедов придвинулся ближе, наклонил голову, и по круглым стёклам очков побежали отблески пламени свечки.
— Надеюсь, что нет. Не каждый молчун — Молчалин.
— Я — молчун? — искренне поразился Новицкий. — Да мне всегда казалось, что говорю много больше необходимого.
— Парадокс человеческой природы, милейший Сергей Александрович. Говоруны, вроде меня, обижаются, что им слова не дают вставить в беседу. А молчуны, вроде вас, и необходимые сообщения норовят придержать при себе. Но я вас сегодня разговорю. Ваше здоровье!
На этот раз Сергей отпил лишь половину. Разговор обещал быть долгим, интересным и трудным. А он не любил рассуждать с головою мутной, как вода в заводи.
— Молчалин глуп, а потому всё время пробалтывается. Фамилию такую я дал ему больше в насмешку. Но что думаете вы о Чацком?
— Думаю, что вы довольно умны.
— Я? — опешил на мгновение Грибоедов. — Но это же мой персонаж.
— Которого вы кое-чему научили.
— И сообщил ему свой порок болтливости. Ещё один мой петербургский знакомый спросил: зачем он — Александр Андреевич Чацкий — общается с дураками?
— Я бы вас спросил то же самое, — осторожно заметил Новицкий. — Но прежде всего — зачем вы сегодня стали читать вашу пьесу?
В этот момент Грибоедов разливал водку, и у него была резонная причина взять паузу и собрать мысли.
— Прежде всего — отвечу — прежде всего, потому что меня попросил Ермолов. Ему сообщили из Петербурга, возможно Закревский[88], о моих читках, и он весьма заинтересовался. Как вы понимаете, Алексею Петровичу я отказать не мог. Но главное — признаюсь честно — несчастная страсть сочинителя видеть свои слова, слышать свои слова, наблюдать действие их... Ваше здоровье!
На этот раз Новицкий задержал медный стаканчик в руке, чтобы не так было заметно, сколько он отпивает на деле.
— И вам всё равно: кто вас слушает?
— А если бы пьеса моя была напечатана? Или пуще того — поставлена? Вы думаете: я бы проверил, кому попадает в руки книжка журнала или кто там занимает места за креслами?
— Вы правы, — согласился Новицкий, подумав.
— Ещё бы. Вы сами не пишете? Впрочем, что я спрашиваю: если бы писали — не бумаги в присутствие и не письма кавказского путешественника, вы бы даже не задавались подобным вопросом. Глупцы, да, всегда глупцы, на тысячу человек девятьсот девяносто девять глупцов. Но всё равно читаешь, посылаешь в печать, потому что надеешься отыскать одного на тысячу, на десять тысяч, на миллион!
— Надеюсь, Алексею Петровичу нельзя отказать в уме.
— В разуме, — немедленно поправил его Грибоедов. — Или, вернее сказать, в рассудке. Для истинно умного человека Ярмул-паша наш слишком уж привязан к земле со всеми её заботами. Но у него есть поразительное свойство: окружать себя совершеннейшими глупцами и не глупеть самому.
— Так уж глупцами?
— Присутствующие всегда исключаются. Ваше здоровье!.. Да что же вы не пьёте, Сергей Александрович? Не по-приятельски сие, не по-гусарски.
— Я пью, — отозвался Новицкий и в доказательство своих слов омочил губы водкой. — Ну а что же генерал Вельяминов?
— Так же рассудителен, так же образован, так же не чурается литературы. Но для настоящего ума ему недостаёт... некоторого полёта. Что же до остальных, уверен, что мой Скалозуб даст им вперёд сто очков. Возьмите, к примеру, хотя бы генерала Мадатова. Мы же встречались в их доме?
Новицкий кивнул, подтверждая хорошую память своего собеседника.
— Вот уж чудовище. Я сомневаюсь, прочитал ли он за свою жизнь хотя бы одну страницу, не относящуюся прямо к службе. И что заставило Софью Александровну броситься в объятия этого, извините, фагота?! Я знал её ещё Мухановой, ещё в Петербурге, ещё фрейлиной её императорского величества. Мила, воспитанна, образованна, даже умна. Да-да, умна. По-женски, разумеется, надобно сделать скидку, но всё же было в её разговоре струение эдакого, небесного... И вдруг... Так же моя умница Софья вдруг влюбляется в совершеннейшее ничтожество. Извольте, и княгиня Мадатова тоже зовётся Софьей. Уж не скрывается ли в мудрости этого имени извечная тяга к полнейшей противоположности. А, впрочем, видимо, у генерала есть иные, прекрасные, но совершенно неизвестные нам качества. Как говаривал тот же Чацкий: а чтоб детей иметь, кому ума недоставало!..
Он хлопнул очередную чарку и верным голосом стал напевать фривольную французскую песенку. Новицкий твёрдо поставил стаканчик на стол, даже слегка пристукнув.
— Я хорошо знаю генерал-майора князя Мадатова. И смею вас уверить, господин Грибоедов, что у него, действительно, есть множество неизвестных вам качеств. Помимо тех, на которые вы только что изволили намекнуть.
Грибоедов снял в замешательстве очки и протёр стёкла платком.
— Я забыл, — сказал он, не поднимая глаз. Я совершенно забыл. Вы же из-за князя стрелялись с Брянским.
Опьянение, во многом, впрочем, наигранное, соскочило с него, и перед Новицким сидел растерянный человек, вполне осознавший сказанную им только что глупость.
— Я приношу вам свои извинения. Мой вертлявый язык завёл меня чересчур далеко. Я...
Он снова надел очки и посмотрел на Новицкого холодно и несколько отрешённо.
— Надеюсь, милейший Сергей Александрович, вы не думаете, что мои извинения продиктованы мне... опасениями перед возможными последствиями?
Сергей прикусил нижнюю губу, чтобы не улыбнуться. «Даже умные люди, — подумал он, — злых языков опасаются больше, чем наведённого в лоб оружия».
— Помилуйте, Александр Сергеевич, я разговариваю с человеком, который стоял под пистолетом Якубовича. О каких опасениях, страхах здесь можно вообще говорить?
Лицо Грибоедова просветлело, он расслабился и снова потянулся к графину.
— Да, Якубович, страшный российский горец. Как поживает герой?
— Насколько я слышал — скверно. Рана тяжёлая. Глазница пуста и не заживает. Взял у Ермолова отпуск и уехал в столицу.
— Будет там пленять своей чёрной повязкой восторженных дам и легковерных господ литераторов вроде меня. Кстати, я ведь сам был свидетелем тому, что этот бретёр превозносил генерала Мадатова. Признаться, я ему тогда не поверил. Ваше здоровье!..
Новицкий глотнул водки и отломил кусок хлеба, кислого, непропечённого, но ему такой нравился.
— Якубович ведь с ним не в застолье сидел, а ходил брать Хозрек. Мне, знаете, тоже трудно представить князя в каком-нибудь столичном салоне, вроде того, где мы с вами встретились в первый раз. Он, между прочим, достаточно остроумен, но шутки его хороши, когда на тебя наводят орудия, а не монокли или лорнеты. Солдаты и офицеры верят ему и следуют за ним безоглядно. Якубович первый тому пример. Что же касается образования... Он знает естественные науки, чтобы понять свойства пороха и принципы современной баллистики. Он знаком с инженерным делом — чтобы устроить защитные сооружения или же придумать, как взять чужие побыстрей и бескровнее. Он знает языки и историю. Только не европейские, а тех народов, среди которых ему приходится действовать. Он, безусловно, умён — посмотрите, как тихо сейчас в подвластных ему провинциях. Что же касается нравственной физиономии, то — Алексей Петрович рекомендует его всем как благородное существо. Чего же, простите, больше?
Грибоедов скатал шарик из мякиша, выщелкнул указательным пальцем и засмеялся довольно. Очевидно, попал, куда целил.
— Смотрите-ка, Сергей Александрович, молчун-молчун, а какую речь закатил!
— Могу ещё добавить, — продолжал неостывший Новицкий, — что именно такие люди, как князь Мадатов, как подполковники Греков, Швецов, как другие майоры, штабс-капитаны, поручики, есть люди, достойные описания. На них держится государство, на них опирается страна, надеется наш народ. На них, а не на, извините уж, милых вашему сердцу говорунов.
— Это вы перехлестнули, — пробурчал Грибоедов. — Не одной армией держится государство. А крестьяне, купцы, аристократия? Каждое сословие приходится к своему месту.
— Оспорить это никак невозможно. Но что же станется с посевами, лавками, особняками, если штыки и сабли не охранят их от зависти злобных соседей?
Грибоедов надул щёки и медленно выпустил воздух.
— Вам, Сергей Александрович, по роду ваших занятий везде мерещатся злобные физиономии. Это я, заметьте, не в осуждение, а только о реальном состоянии дел и умов. Так и, вообразите, обер-полицмейстер тифлисский пытался недавно посадить под домашний арест двух английских путешественников. Якобы приехали они в Грузию как агенты Аббас-мирзы.
— Как фамилии англичан? — быстро спросил Новицкий.
Грибоедов взглянул на него с удивлением:
— Линдсей и Макинтош. Вы знакомы?
— Нет. Но в горах я встречал англичанина. Впрочем, он представился иным именем.
— В горах британские агенты очень даже возможны. Но в Тифлисе? Зачем? Да сами же тифлисцы за минимальную плату перенесут персиянам всё, и даже свои бессмертные души![89]
— Так уж всё? — усомнился Новицкий. — И неужели же все?
— Ну, не все, — уступил Грибоедов. — Пусть трое из четверых... Хорошо, двое из троих. Вы довольны?
— Нет. Если вы так уверены, что местные жители настроены против нас, что мы здесь по-вашему делаем?
— Как вы сказали только что — оберегаем наши сословия: первое, второе, третье, а также четвёртое. Замечу, что собственные границы удобнее стеречь с внешней их стороны. И аборигенов заодно защитим. А если и стесняем, то, опять-таки, ради их пользы.
— Защитим же от персиян. О которых вы меня предупреждали. Там, в Тифлисе, помните, в доме Мадатова.
Грибоедов засмеялся. Улыбка хорошо шла к его лицу, как и ко всему округлому, рано располневшему телу.
— Поймали вы меня, Сергей Александрович. Да, предупреждал, не отрекаюсь. И персы, и турки, все до сих пор смотрят на Закавказье словно на своё наследственное владение. Так что мы не только топчем эту землю, мы её и стережём. Только — не следует рассчитывать на благодарность. Ни грузин, ни армян, ни татар, ни даже наших сословий. Память народов удивительно коротка. Во всяком случае, на хорошее. Как говорят в этих местах: что стоит услуга, которая уже оказана!.. Однако далеко же нас занесло от первоначальной цели нашей беседы. Может быть, вернёмся, всё-таки, к пьесе? Мы начали, помнится, обсуждать Чацкого. И мне показалось, что вы...
— Да, разумеется, — подхватил новый поворот беседы Новицкий. — Мне пришло на ум забавное соображение. Вы говорили о страсти сочинителей рассказывать свои пьесы, повести, стихотворения, даже самые замыслы людям, даже, в общем-то, посторонним. Что-то подобное просвечивает в вашем герое. Он тоже сочиняет, только себя самого, а потому и торопится сообщить всем и каждому, что он только что выдумал... или, может быть, отыскал... даже не в мире, а в своих отношениях с ним.
— Мысль, в самом деле, забавная, — протянул Грибоедов. — Но ежели так, то позвольте спросить...
Что хотел спросить сочинитель у слушателя, осталось Новицкому неизвестным. Дверь распахнулась, и заспанный Сашка впустил в комнату неизвестного капитана. Кажется, его рота, вспомнил Сергей, несла караул в станице.
— Господин Грибоедов, командующий просит немедленно. Фельдъегерь прискакал, дело, стало быть, срочное. А, — обрадовался он, увидев Новицкого. — И вы здесь! А я уже людей к вам послал. Тоже, пожалуйста, будьте любезны...
В комнате у Ермолова, той самой, которую они покинули часа три назад, толпилось народу много больше, чем собиралось на чтение. Дверь не успевала закрываться, потому как подходили всё новые офицеры. Потом кто-то и вовсе подпёр её собственным телом, чтобы остальные не задохнулись в своих испарениях.
Ермолов встал, шум в комнате вскипел, подобно прибрежной волне, и опал совершенно.
— Господа! — сказал командующий и строго оглядел собравшихся в комнате. — Страшное известие получено мною из Таганрога. Государь наш, император Александр, — скончался!
Алексей Петрович издал шумный короткий звук, словно всхлипнул, и размашисто перекрестился. Все повторили жест генерала.
— Ох! — проронил Грибоедов вполголоса. — Теперь в Петербурге какая, должно быть, кутерьма начинается!..
Странную фразу Новицкий тогда не понял, но крепко запомнил...
III
Пока слуги нагружали кареты, таскали вниз тюки, сундуки и кофры, Мадатовы прощались в кабинете князя. Валериан в последний раз пытался отговорить жену от задуманного путешествия, но все его разумные доводы плавились в пламени яростной решимости Софьи.
— А я тебе говорю, что я должна ехать, что я обязана быть рядом с ней в эти дни! — повторила она, наверное, раз в десятый.
Что-то хрупнуло. Валериан глянул вниз и поморщился — гипсовая фигурка забавного оленёнка, которую он бессознательно вертел в руках, раскололась под его пальцами. Он смахнул обломки на пол, вскочил, быстрыми шагами пересёк комнату и остановился у окна. Слякотная погода пришла в Тифлис, дождь моросил с утра, уныло и безнадёжно. Такова была зима в долине Куры. Но Мадатов знал, что те же самые тучи высоко в горах уже не сочатся сыростью, а бешено извергают хлопья снега.
— Я понимаю, что ты должна быть у императрицы. Но как в такую погоду переехать Крестовый? — сказал он, не оборачиваясь, потому что произносил эти слова за один сегодняшний день далеко не впервые.
Софья поднялась, подошла к мужу, положила руки на плечи и прижалась к мощной спине.
— Это мой долг, — шепнула она. — Жена генерал-майора, князя Мадатова тоже хорошо знает, что есть чувство долга.
Валериан повернулся, взял её за руки, отвёл к дивану, посадил и сам примостился рядом:
— Хорошо. Я не буду тебя отговаривать. Но обещай мне, что будешь слушать Петроса беспрекословно. Я вызвал его только для того, чтобы он провёл тебя во Владикавказ. Если он скажет, что дорога закрыта и надобно возвращаться, значит, надобно возвращаться. Обещаешь?
— Обещаю, — твёрдо сказала Софья, глядя ему в глаза.
Валериан почувствовал, что он вот-вот решится на глупость, а между тем и Петрос, и двадцать его дружинников уже стояли у дома с осёдланными лошадьми. Он встал и взял со стола пакет, перевязанный шпагатом и запечатанный его личной печатью.
— В Петербурге, в Главном штабе найди генерала Земцова. Мы с ним друзья ещё по егерскому полку. Просил меня подробности об экспедиции в Казикумых, вообще о войне в горах. Ну, я не Новицкий, только недавно закончил. Передай сама из рук в руки. Он человек славный. Крепко выручил меня под Борисовым. Нас вытащил, а ногу свою оставил...
Софья Александровна встрепенулась:
— Ты видел Новицкого? Как он?
— Ещё больше высох. Виски седые. Левый белее правого. Но держится прямо. Я с ним не говорил. Он появился в Тифлисе, чтобы дать присягу и тут же отправился назад, на линию. Там его казак и проводник раненый, тот, что в живых остался. Говорил я ему: не наше это дело — кровную месть на себя брать. Не по его плечу эта ноша.
Он задумался, но тут же тряхнул головой, отгоняя ненужные мысли.
— Но о присяге. Мы присягнули Константину, но почему-то пошли слухи, что надо будет присягать Николаю. Ты знаешь их обоих — кто лучше?
— Оба хуже, — невозмутимо сказала княгиня. — Никто из великих князей не сравнится с покойным императором. Константин просто чудовище — человек развратный и самовлюблённый. За его грехи другой давно бы уже пошёл на сибирскую каторгу.
Валериан растерялся.
— Софья, — промолвил он укоризненно. — Ты говоришь о государе!
Но та будто не расслышала и продолжала говорить тем же ровным грудным голосом, что так любил слушать Мадатов:
— Николай же — совершеннейший манекен. Шагающий механизм. Все чувства его застёгнуты до последнего крючка на воротнике мундира. Что остаётся в нём человеческого — так это его безумная похотливость. Этим он пошёл в бабку... Ах, друг мой, время Великого Александра кануло, я боюсь, безвозвратно. Это было время героев. Теперь нам разрешат быть только подданными, только малой частью чего-то огромного, душного, мрачного... Ну да ладно. Ты прав — мне пора.
Спустившись вниз, Софья Александровна постаралась быстрей сесть в карету, чтобы отправить в дом мужа, выскочившего на дождь без шинели, без бурки. Валериан положил руку на дверцу, хотел попрощаться и зашёлся вдруг кашлем. Петрос скатился мигом с коня, хотел поддержать хозяина, но князь оправился от приступа и поднял руку:
— В дорогу!
Мадатова выглянула в окошко.
— Ты тоже мне обещай. Обещай, что возьмёшь у Алексея Петровича отпуск и поедешь на воды. Обещаешь?
— Обещаю! — крикнул Валериан вслед уже отъезжавшему экипажу. — Встречаемся в Пятигорске. В июле года тысяча восемьсот двадцать шестого!
Он смотрел вслед конвою, пока последняя пара всадников не завернула за угол, не пропала из виду. Потом взглянул на платок, которым отирал губы, усмехнулся, увидев красные пятна на полотне, и медленно пошёл назад, в огромный дом, вдруг опустевший разом.
В кабинете Валериан подошёл к столу, на котором уже была раскатана карта Закавказского края. На огромном полотнище, в большей части оставшемся белым, разбросаны были бумажные прямоугольники, раскрашенные пополам синим и красным.
— Два в Карабахе — сорок второго егерского, — зашевелил губами Мадатов, подвигая свои значки, обозначавшие батальоны. — Две роты в Пухе, две в Елизаветполе.
Он разорвал один прямоугольник и поставил обрывки против обозначенных городов.
— Ваше сиятельство, — осторожно спросил Василий, до сей минуты тихо стоявший поодаль. — Может быть, ещё бумаги нарезать?
— Бумаги мне хватит, — мрачно ответил Валериан, не отрывая взгляда от карты. — Мне бы, брат, батальонов побольше... Один в Кубе, один в Ленкорани, один в Дербенте...
Левый фланг, ему казалось, прикрыт был надёжно. Через Дербентские ворота, на Астрахань, персам пробиться будет почти немыслимо. Аббас-мирза, наверняка, понимал это не хуже Мадатова. Значит, он ударит через Аракс, на Елизаветполь, далее — на Тифлис. И кто же его там встретит? Разрозненные роты российских войск да несколько отрядов местной милиции?..
— Герои, — усмехнулся Валериан, вспомнив слова жены. — Мы не герои, Софья Александровна, мы солдаты. Герои должны погибнуть, их назначение в этом. Мы же обязаны жить, чтобы защитить тех, кто стоит за нашими спинами...
Он повёл палец на север, туда, к Таркам, к владениям шамхала.
— Взять батальон куринцев?.. Нельзя — сразу зашевелятся и Авария, и Акуша...
Он поставил левую руку на запад, разом перепрыгнув Главный Кавказский хребет.
— Попросить несколько рот сорок первого егерского, что увёл Вельяминов за горы? Но они прикрыли станицы от Кабарды...
Мадатов знал, что Ермолов отправил в Петербург отчёт с просьбой усилить Кавказский корпус ещё хотя бы одной дивизией. Два батальона из тех, что, возможно, придут из России, были обещаны ему — именно закрыть равнину, что открывалась после Аракса.
— В Сальянах остаётся только одна рота...
Валериан сложил квадратики, оказавшиеся лишними, разорвал и разжал пальцы. Крашеные клочки бумаги, кружась, опустились на карту. Мадатов дунул, и все они разлетелись прочь, подальше от Закавказья. Российские войска должны были оказаться устойчивей против мощного ветра, что вот-вот должен был задуть с юго-востока. Должны были! Должны, значит, будут!..
Как человек разумный, он угадывал неизбежность войны с Ираном. Как человек знающий, он мог предсказать, что разразится она в самом ближайшем времени. Как человек честолюбивый, он надеялся принять в ней самое деятельное участие. Но сейчас, осенью 1825 года, он никак не способен был предположить: какой поворот жизни предложит ему своевольная и загадочная судьба всего лишь через несколько месяцев. Что именно он, мальчишка из селения Чинахчи, станет стеной, плотиной на пути нового нашествия, что хлынет к предгорьям Кавказа; он — ныне военный правитель провинций Карабахской, Шекинской, Ширванской, генерал-майор русской армии, князь Валериан Мадатов...