И я смотрю на них, на дедушку с бабушкой, и думаю о том, как их люблю, и о том, что они старые и, может, скоро умрут, и тогда я останусь совсем одна в этом мире, и быстро отгоняю эту мысль, чтобы не заплакать.
А с мамой все непонятно. Я бы хотела как-нибудь днем невидимкой проникнуть в квартиру, чтобы понять, чем она занимается. Не может ведь человек целый день ничем не заниматься. Раньше ей звонили по телефону подружки, но она очень быстро заканчивала разговоры с ними, и постепенно они перестали звонить. А когда я спросила ее об этом, она ответила, что, оказывается, они не подружки, а просто знакомые, и сейчас это стало особенно очевидно, а тратить время на чужих людей ей не хочется. Хотя чего-чего, а времени у мамы навалом. Она ведь перестала писать свои забавные и немного грустные детские книжки. С тех пор как папа ушел, она не написала ни строчки. Иногда она просит принести ей ту или другую книжку, но чтение быстро утомляет ее. На мамином туалетном столике лежит целая гора книжек, которые она начала читать и бросила. Дело в том, что это папины книжки. Те, которые он не забрал. А он забрал большую часть, и на наших книжных полках – зияющие дыры, на которые больно смотреть (может, поэтому мама так не любит выходить в зал? Про папин бывший кабинет я уже не говорю: это теперь пустая комната, без ковра и без мебели, и туда не входит никто). Как-то раз я притащила маме книжку из школьной библиотеки – английский детектив, просто чтобы она развлеклась, но мама ее даже не открыла. Сказала, что не любит детективы, что это скучно. Мне хотелось крикнуть, что ей вообще все скучно, и жить скучно, и ничего ее не волнует и не интересует, даже я, но сдержалась.
Вначале я злилась на маму: получается, она меня тоже оставила, как и папа. Хотя Майка и предупредила, что мама не может с собой справиться и что не надо на нее злиться, я все равно злилась. Потому что иногда все-таки мама делала над собой усилие и спрашивала меня о чем-то или гладила по волосам. Я видела, что ей очень непросто присутствовать в этом мире, но ведь она должна понимать, как это для меня важно. Она могла бы стараться больше, чаще. Но она этого не делала. А потом я привыкла и перестала злиться, даже наоборот, боялась этих вспышек маминого интереса, коротких и нечастых, боялась начать верить в то, что мама снова станет прежней. Даже привыкла к мысли, что это не мама, а всего лишь ее оболочка. А где мама, в каком мире она обитает, никто не знает. А еще где-то в глубине подсознания маячит чувство вины, что это всё из-за меня, ведь именно после родов у мамы появилась депрессия, возможно, ей нельзя было заводить детей… Это самое гадкое – такое эгоистическое самобичевание, потому что на самом деле я прежде всего жалею себя, а не маму. Лучше об этом всем не думать. Я и стараюсь не думать.
Про папу тоже думать не хочется. Да, он платит огромные алименты, размером со свое чувство вины. (Он как раз стал завкафедрой, и ему повысили зарплату.) Он мне как-то сказал – в самом начале, когда только уехал: «Мишенька, я не хочу, чтобы в твоей жизни что-либо менялось». Ничего умнее он сказать не мог, этот профессор! Как будто в моей жизни не поменялось абсолютно все. Нет, конечно, приятно, что к нам все еще приходит уборщица и что я могу позволить себе покупать свое любимое шоколадное мороженое. (Правда, его часто съедает мама, до того как я успеваю попробовать, но мне не жалко: кажется, у нее нет других радостей в жизни.) Хоть что-то осталось прежним. Незначительные, но по-своему нужные вещи. Но папу я все равно не прощаю и видеть его не хочу. Он и не особо рвется приезжать: у него единственный выходной в шаббат, и этот день он проводит с Гили. Справедливости ради, у него были попытки приехать со мной повидаться, но я каждый раз придумывала отговорку: то у кого-то из класса день рождения, то я заболела. И папа не настаивал. Права была Майка: слабак он. Правда, он продолжает регулярно звонить два раза в неделю. В понедельник и четверг. Ну, это как раз в папином духе, он, наверно, себе в ежедневник записал. А может, ему секретарша напоминает. По телефону я его тоже не жалую. Отвечаю односложно и тороплюсь поскорее закончить разговор. (А попытки позвать меня к себе в гости в Иерусалим он давно забросил: у меня на это реакция одна – длинные гудки…)
Вот пример наших разговоров:
– Привет, Мишенька!
– Привет.
– Как у тебя дела?
– Нормально.
– Что нового?
– Ничего особенного.
– Как в школе?
– Нормально.
– Вы уже начали учить химию?
– Ага.
– И как тебе?
– Нормально.
– Ну расскажи, что за это время произошло? Что слышно?
– Ничего.
– Не может быть!
– Мы разговаривали три дня назад.
– Но что-то ведь за это время произошло?
– У Карамазова глисты.
(Когда папа ушел, я даже хотела переименовать собаку – назло папе, но потом передумала: он уже откликался на Карамазова.)
– Да что ты! Вы были у ветеринара?
– А ты как думаешь?
– Конечно были. С бабой Розой?
(Он все надеется услышать, что «с мамой», что мама стала выходить из дома. Зря надеется.)
– Да.
– И что вам сказали?
– Что у него глисты.
(Бедный папа, он так теряется от моей враждебности, что сильно глупеет, но что поделаешь, никто не обещал, что будет легко.)
– Ему выписали лекарство?
– Да.
– Бедный песик!
(Всё, приплыли. Папа совсем не любит животных, он на Карамазова чудом согласился. Это у него последний патрон – про «песика».)
Я молчу. Что он от меня хочет, этот чужой человек? Мне нечего ему сказать.
– А что ты сейчас читаешь?
– Ничего.
– Ничего? – (В папином голосе – плохо скрытое разочарование; можно подумать, что на чтении свет клином сошелся.) – М-да! Бывают такие периоды. Я тут купил несколько книжек в последнее время. В том числе Ницше. Думаю, тебе понравится. Ты созрела. Как раз для юных бунтарей, ха-ха. Хочешь, пошлю тебе Ницше посылкой?
– Ладно.
– А может… А может, ты все-таки как-нибудь к нам приедешь?..
Так. Разговор окончен, с чувством облегчения вешаю трубку. Если бы он сказал «ко мне», я бы еще подумала, но вот это «к нам» – он прекрасно знал, что за этим последует. Просто проверяет меня, мою реакцию. Ну и хорошо. Теперь будет знать, что ничего не изменилось. Перезванивать папа не станет. Позвонит в четверг как ни в чем не бывало. Мне от этого ни жарко ни холодно… В каком-то смысле у меня нет больше ни мамы, ни папы.
В этом году – впервые – я не ждала своего дня рождения. Всегда ждала, каждый год, и дня рождения, и Хануки. Ждала весь ноябрь, считала дни. Мой день рождения 1 декабря, с него начинается мой любимый месяц, а потом он плавно перетекает в Хануку. Иногда надо подождать неделю-другую – все зависит от конкретного года, от того, где пересекается солнечный календарь с лунным. А иногда Ханука прям в самом начале декабря, и тогда – сплошной праздник. Обожаю Хануку. Единственный религиозный праздник без запретов и ограничений. Можно работать, ездить, готовить, включать свет… (Конечно, моей семьи это по-любому не касается, даже теперь, когда ушел папа-атеист, но важен сам принцип.) Зато в Хануку едят драники, суфганийот[25] – все, что делается на масле, – в честь того кувшинчика с маслом, которого хватило на восемь дней, хотя, казалось, не хватит даже на один. Вот за это тоже люблю Хануку – за чудо. И за свет, за прибывающий свет – с каждым днем все больше и больше свечей, каждый день прибавляешь по одной свечке. И выковыриваешь клубничное варенье из суфганийот. Клубничное варенье и свет, подсвечники, горящие по вечерам во всех окнах. А еще сами свечки, конечно. Тонкие разноцветные ханукальные свечки…
В моем раннем детстве были более стандартные наборы: белые, синие, красные, желтые и оранжевые. А теперь появились фиолетовые, и розовые, и зеленые. Можно всегда купить лишнюю упаковку и рисовать свечами на тонкой белой бумаге. Я в этом специалист. Зажигаешь ту свечку, которой хочешь «порисовать», наклоняешь ее в нужное место, и с нее капает парафин и почти сразу застывает аккуратным кружочком. Так можно весь лист заполнить разноцветными кружочками парафина, и поскольку они тоже полупрозрачные, то, если приклеить на стекло, сквозь «рисунок» будет проходить свет – очень красиво. (На толстой черной бумаге еще эффектней, но я предпочитаю на белой.) Больше всего нравится сам процесс. И запах горячего парафина. Как-то раз (мне было лет девять или десять) я слишком близко поднесла свечку к бумаге, и она загорелась, и очень быстро пламя перекинулось на рисовальный альбом и тетрадку по арифметике. Я, не думая, схватила вазу (в ней как раз стояли подвядающие гвоздики, которые папа подарил маме на мой день рождения) и вылила из нее воду на письменный стол. Огонь зашипел и погас, в комнате запахло гарью, а я на секунду представила, что было бы, если бы я ничего не сделала, а просто смотрела, как огонь поглощает мой письменный стол, мебель, шторы. (Я всегда любила такие вещи представлять – всякие «если бы», и в этих «если бы» я разрешала себе быть плохой девочкой и очень плохой девочкой.) Короче, в тот раз я чуть не спалила дом. Может, было бы лучше, если бы спалила… Может, это встряхнуло бы маму, которая выносила бы меня на руках из горящего дома, и она сразу бы перестала быть грустной (при мысли о том, что могла меня потерять, но что все закончилось хорошо), и папе не нужны были бы всякие Марины и Гили… Вот, я до сих пор это делаю – играю в «если бы». Это утешает, но не сильно.
Короче, я с детства знала: нужно только переждать ноябрь, и сразу будет хорошо. А в этом году было ясно, что ничего хорошего не будет. Поэтому я не только не ждала, а с ужасом думала про то, что мне предстоит. Понимала, что буду поневоле сравнивать с другими днями рождения, с другими Хануками и огорчаться еще больше. Мне хотелось, чтобы уже поскорее прошли праздники, чтобы я просто привыкла, что теперь все будет так – гораздо хуже, и уже ничего не ждала и не сравнивала. Если бы это было возможно, я бы погрузилась в спячку, как животные, всякие там медведи и барсуки, чтобы все это время просто проспать и ничего не чувствовать, а потом проснуться весной – и, оказывается, мне уже тринадцать, и про маму с папой – привычно и не болит. Но так, к сожалению, невозможно. Может, когда-нибудь изобретут средство, чтобы погружать людей в спячку на зиму. Всех желающих. Оно будет очень популярным. И с точки зрения экономики – логично. Конечно, часть населения не будет работать, но ведь есть и потреблять электричество они в это время тоже не будут…