– Давай уже рассказывай! – завопила я, заразившись ажиотажем Бэнци.
– Короче, ты в курсе: помимо того что греки оскверняли храм и запрещали евреям соблюдать заповеди, они еще ввели такой «прекрасный» закон, что каждая еврейская невеста, перед тем как выйти замуж, должна достаться их вожаку, ну, переспать с ним…
– С Антиохом[28], что ли? Или был еще кто-то главнее?
– Ну… наверно с Антиохом. Какая разница, как его звали? В общем, ввели они этот закон…
– Это называется «право первой ночи».
– Ну всё, пока.
– Бэнци, не кипятись, я молчу, клянусь.
– Ну просто, Мишель, блин! Ты так здорово умеешь испортить любой рассказ…
– Все, молчу. Молчу.
– Так я и поверил… Ну ладно. Короче, ввели такой новый закон. И евреи его тоже проглотили, как и все остальные законы, которые были против них направлены. И невесты выходили замуж, а перед этим как миленькие ходили к этому князю или царю, как его там, а их мужья на это закрывали глаза. И вот настал черед Йегудит выходить замуж. А она же дочь первосвященника и все такое, и на ее свадьбу приходят все самые важные и знаменитые и уважаемые евреи, все «ви ай пи». Ну и все ждут выхода невесты. А она… выходит к гостям абсолютно голая, в чем мать родила. Вот так. Представляешь? Ну и все офигели, конечно. Как так? Целомудренная еврейская девушка – как ты можешь, позоришь себя, позоришь своего отца, бла-бла-бла. А она такая им выдает: «Это я себя позорю?! Это вы – трусы позорные! Ханжи несчастные! На то, что я вышла голой, вы внимание обратили, да? А то, что сейчас до мужа меня будет трахать греческий царек, – это типа о’кей? И то, что нам запрещают и то и это и не дают быть евреями, – это тоже о’кей? На себя посмотрите, а потом уже мне нотации читайте и спрашивайте: “Как ты можешь?!”» Ну и они такие задумались, им стыдно стало, и они поняли, что Йегудит права, что она им таким образом, через шок, открыла глаза. И они собрали в кучу свои яйца и подняли восстание против греков. Если бы не этот дикий закидон Йегудит, они бы и не почесались, получается, все благодаря ей и ее смелости. Ну как, Мишель? Как тебе история?
– Офигенная!
Я не лукавила. Мне правда очень понравилась история. Как раз то, что мне нужно было услышать. Как ни странно, после этого я успокоилась и уже не так боялась встречи с Гили. Мне показалось, что я похожа на эту Йегудит, что я вот тоже так могла бы, потому что я тоже смелая и говорю то, что думаю. (Бэнци я этого, конечно, не сказала, он бы меня высмеял.) Я-то не собиралась голой приезжать к папе, ничего такого. Но я вдруг почувствовала себя сильной, далекая Йегудит меня вдохновила. И пусть это легенда, пусть на самом деле даже близко ничего такого не было – какая разница? Это то, что должно было быть. (Мне вообще кажется, что главный смысл легенд – показать нам, как что-то должно быть или должно было быть, ту правду, которая не историческая, а идеальная, то есть правда наших желаний, нашего ощущения того, что правильно, а это гораздо сильней любой правды исторической.) И я подумала: какого черта я так переживаю, так боюсь какой-то Гили, какого-то папы, что даже забыла, кто я такая?! Ведь я – это я, это главное, это единственное, что у меня осталось. А я – смелая и говорю то, что думаю, и в этом моя сила. Давай не будем забывать про это, Мишель Аронсон, давай?..
И был вечер, и было утро, и наступил седьмой день Хануки. Классное выражение, правда? Оно очень здорово придает значимости происходящему. Итак… И опять был вечер, и было утро, и наступил день восьмой. Точнее, день восьмой свечки. День, когда вечером зажигают все восемь свечей, тот самый день, вы всё поняли, да?
А утром я просыпаюсь – и какое-то неприятное ощущение, как будто я описалась. Но я даже в раннем детстве не писалась, поэтому стало одновременно гадко и страшно. Стягиваю трусы, а там – кровь, и после первой секунды ужаса – облегчение: а-а-а, всего лишь. Не знаю, что у меня за судьба такая: всё не вовремя, ну абсолютно всё! Если бы месячные появились полгода назад, до того как папа ушел, я была бы вне себя от счастья. Я ведь последняя в классе, у всех девочек еще в прошлом году началось, у кого-то даже в позапрошлом. Я уже переживала, что со мной что-то не так, да и в таких делах не хочется выделяться. К тому же говорят, что иногда именно после этого грудь начинает расти (у тех, у кого она долго не растет, вроде меня). А с грудью меня уже достали – несколько тупых мальчишек из класса. Я даже специально лифчики купила и на некоторых футболках вырезала шире ворот, чтобы видны были бретельки. (Но это не помогло. Моти еще и спросил: «Зачем ты на свои прыщики напяливаешь лифчик?») И сами по себе месячные – это прикольно, меняет статус, типа ты уже женщина, а не сопливая девчонка. Наконец-то я смогу чувствовать себя нормальной!
Все эти мысли промчались бы через мою голову, как стадо слонов, всего лишь полгода назад. Они и сейчас промчались, утром восьмого дня, просто уже не доставили радости. Я, кажется, вовсе разучилась радоваться. Но надо что-то предпринять, поэтому звоню Рони. Она только вчера вернулась с лыжного курорта, и я ее, конечно, разбудила, поэтому голос у нее недовольный, но она меня не упрекнет, так воспитана.
– Прикинь, Рони, – говорю, – у меня началось.
– Что началось?
– «Это». Оно самое. Я стала женщиной.
– А, это? – фыркает Рони. – Ну наконец-то.
(Ей легко говорить, у нее уже год назад началось.)
– У меня к тебе просьба… Ну… одолжение. А ты можешь…
– Конечно.
– …всем рассказать? Что у меня началось? Я сама не хочу, но пусть меня уже оставят в покое!
– Я расскажу Шире, и через два дня весь класс будет в курсе, – смеется Рони.
– Не надо Шире, – протестую я, – она еще какую-нибудь гадость к этому прибавит.
– Да что тут можно добавить? – отмахивается Рони. – У тебя начались месячные, и всё тут.
Если честно, в таких вещах я на Рони не очень полагаюсь: фантазия – не ее сильная сторона, и в людях она не очень разбирается. Но у меня нет сил спорить. Особенно этим утром.
– О’кей, – говорю, – будем надеяться, что ты права. Чтобы Шира не слишком злилась, скажи ей, что у меня очень болит живот, ладно?
(Сама Шира всегда таким образом намекает на то, что у нее «те самые дни», громко и многозначительно жалуется на боли в животе, часто при этом бросая на меня презрительные взгляды и переглядываясь с другими девочками, как будто они все – члены элитного клуба, куда мне доступа нет.)
– А ты не хочешь меня спросить, как было в Швейцарии? – подкалывает Рони.
– Точно. Прости. Как было в Швейцарии?
– Скучно. Дико скучно. Папа, мама и Габриэль с Шани катались на лыжах до опупения, а я в первый же день вывихнула ногу и все оставшееся время валялась в номере и смотрела телик.
– А по-моему, звучит неплохо, – говорю я. – Ладно, мне надо бежать. У меня через полтора часа автобус в Иерусалим.
– Едешь к папе? – Голос Рони не выдает ни удивления, ни эмоций, но я знаю, что она удивлена и немного обижена, что узнаёт об этом только теперь.
– Ага. Потом все тебе расскажу.
– Ну пока. – И Рони вешает трубку.
Если честно, я хотела попросить Рони о двух одолжениях, но упомянуть о втором так и не решилась. Хотя она моя лучшая подруга. Но все равно неприятно было дать ей понять, что, кроме нее, мне не у кого спросить. Ну… про прокладки и все такое. А мне на самом деле не у кого спросить. Бабе Розе не хочется рассказывать, она и так страшно волнуется из-за моего визита к папе. Если узнает, что у меня месячные, может все отменить к чертям. И она такая старая, наверно, уже все забыла, а может, и не было прокладок в ее времена (раз они себе попу вытирали газетами вместо туалетной бумаги, как рассказывает дедушка, то прокладок уж точно не было; не нужно быть Эйнштейном, чтобы сделать такой вывод…). А с мамой и так все ясно, ведь мама теперь не мама, она сама не своя, и незачем ее беспокоить, да и дверь в ее комнату закрыта – она спит или хочет, чтобы я думала, что она спит… Самой идти в суперфарм тоже не хочется: в дальний суперфарм не успею, а в ближнем меня все продавщицы знают. Правда, у нас о таких вещах очень свободно говорят, даже подчеркивают, я уже рассказывала. Моим одноклассницам ничего не стоит в начале переменки громко крикнуть: «У кого прокладка есть? Срочно надо!» Кроме Рони, конечно, она во всем сдержанная, но, когда у нее из рюкзака выпала прокладка, она тоже не растерялась, положила ее обратно, и всё, даже бровью не повела. А я так не могу, стесняюсь. Сама не понимаю чего, но ведь я уже говорила: этим утром мне некогда в себе копаться! Мрачно думаю, что это меня «русское» воспитание испортило, и принимаю единственно верное решение: пулей пролетев мимо бабушки, запираюсь в ванной комнате и набиваю трусы ватой из целлофанового пакета в шкафчике за зеркалом. Еще один большой кусок ваты зажимаю в кулаке, незаметно выношу из ванной и запихиваю в сумку, которую собираюсь взять в Иерусалим, впрок. Баба Роза смотрит на меня с подозрением. Хотя она наверняка именно так в свое время решала проблему «кровавых дней».
Баба Роза волнуется. Не хочет этого показывать и еще сильнее себя выдает. Кормит меня, как в последний раз, как будто я еду не к папе в Иерусалим, а в ссылку в Сибирь. И с собой – «покушать в дорогу» – сунула яблоко в полиэтиленовом пакете, чтобы предохранить его от микробов. И сто раз повторила: «Позвони, когда доедешь. И когда он тебя посадит на автобус обратно». (С тех пор как папа ушел, бабушка называет его не иначе как «он».) «И вообще звони. Если что, сразу звони» – эту фразу бабушка повторила всего раз двадцать, но с напором. И один раз фыркнула: «Хоть для чего-то тебе пригодится его нелепый подарок». Ведь на дне моей сумки – мобильный телефон. Еще года два назад такой чудо-телефон (наши, конечно, умеют придумать завлекательные слова, сразу метко назвали «пэлэфон»[29]) казался мне мифическим, существующим где-то за океаном: в Америке, в космосе, у инопланетян. А теперь он появился и у нас, и вдруг – оп, у всех он есть, «у всего Израиля и его сестры», как у нас говорят. Но только у взрослых, конечно. Для детей он слишком дорогой. Поэтому папа, когда уходил к своей Гили, оставляя меня с мало вменяемой мамой, купил мне именно такой телефон. «Чтобы ты всегда могла со мной связаться, где бы ты ни была!» – пафосно, как только он умеет, сказал папа. И, конечно же, до недавнего времени этот телефон так и лежал в своей коробке, упакованный в пластик, и никто так и не узнал, что у меня – единственной в классе – есть мобильный. Даже ради зависти Ширы я этот папин подарок использовать не хотела. Но бабушка, готовясь к моей поездке, достала телефон из упаковки и поручила дедушке как единственному инженеру в нашей семье разобраться с тем, как «эта сволочь работает». Дедушка тоже меня провожает и тоже, кажется, нервничает. Даже ни разу не упомянул утренний выпуск новостей. А мама все не выходит из спальни – обидно.