Я одновременно напяливаю свитер и причесываюсь на ходу. «Ты ничего не покушала», – говорит бабушка. Она ходит за мной по пятам по квартире и уговаривает что-нибудь съесть. «Бабушка, я съела два бутерброда и пол-яичницы…» «А фрукты? А овощи? – не отстает бабушка. – Хочешь, нарежу перчик?» «Я сейчас опоздаю на автобус», – отмахиваюсь я, хотя до автобуса еще полчаса, а идти десять минут, и мы обе это знаем. Но я уже у двери, перекинула сумку через плечо, втискивая ноги в старые потертые кроссовки без шнурков. «Мишка! – умоляюще взывает дедушка. – Ты только не забывай: если увидишь террориста, сразу выходи из автобуса, не жди, на следующей же остановке выходи!» «Обязательно, дедушка. – Я целую его и исчезаю за дверью, успев бросить: – Только как я узнаю, что это террорист?» И вслед, пока сбегаю по лестнице, до меня доносится: «У террористов подозрительный вид! А еще у них бывают усы-ы-ы!»
Как только выхожу на улицу, сразу жалею о том, что надела кроссовки. Дождь льет не переставая, у тротуаров глубокие лужи, да и на дороге воды по щиколотку. В этом главное отличие израильских зимних ливней: льет подолгу, без передышек, иногда сутки или двое напролет, и вода везде – почти потоп, а иногда и маленькие наводнения случаются, потому что наши дороги для дождей все-таки плохо приспособлены. Зато все радуются, потому что в такие дни повышается уровень озера Кинерет[30], даже в новостях не забывают упомянуть. (А потом, ближе к лету, уровень воды опять спадет, и по телику будут крутить рекламу о том, как круто влюбленным парам принимать совместный душ – и сближает, и экономит воду!) Но сейчас плевать на Кинерет: я понимаю, что на полпути к остановке кроссовки будут насквозь мокрыми, может, даже раньше! Конечно, это моя самая небрежно-крутая обувь – правильная обувь для Гили, но сапоги или «мартинсы» с толстыми подошвами были бы куда больше по погоде. Вернуться домой и переобуться? Исключено! Во-первых, я только что вырвалась от бабушки с дедушкой, как в русской сказке про Колобка: от дедушки ушла и от бабушки ушла… Во-вторых, это просто не в моем стиле: раз уж приняла решение, я от него не отказываюсь, каким бы глупым и разрушительным оно ни было. Так я устроена. Майка говорит, что я в папу такая негибкая, что мне неприятно, конечно, но пусть – хоть в чем-то я могу быть на него похожа?! Зонтика у меня с собой тоже нет, и за ним тем более возвращаться нет смысла. (Хорошо, что у куртки гигантский капюшон, под ним и прячусь.)
Зато по дороге к остановке захожу в нашу пекарню – давно там не была (предоставляю это дедушке, которому нравится баловать меня булочками), и пекарь Шалом успел соскучиться, бурно встречает меня, пытается заговорить по-французски (из-за моего имени все время забывает, что мы не французы, так что за время нашего знакомства я даже успела выучить несколько слов по-французски). И там, в пекарне, под картавое воркование добродушного толстого Шалома, бросив взгляд на румяные, усыпанные сахарной пудрой суфганийот, понимаю, что в этом году не съела ни одного. Ни одного пончика! Сегодня последний день Хануки. Как так получилось? Я, конечно, не такая сладкоежка, как мама, но все-таки… Наверно, дело в том, что дедушке нельзя жирного из-за высокого холестерина, вот он и сдерживается, чтобы себя не искушать. А может, и в голову не пришло. Вдруг меня осеняет: надо купить пончиков папе и Гили! Это красиво. Это по-взрослому. Меня ведь учили, что в гости нельзя приходить с пустыми руками. Так и сделаю: с одной стороны, вроде уже не обижаюсь, а с другой – я именно в гостях. Не дома, а в гостях. Пусть никто не строит иллюзий, прежде всего я сама. На гигантском противне много разных сортов – даже со сгущенкой и с шоколадом, – но я выбираю классические, с клубничным вареньем.
До Иерусалима от нас, из Рамат-Илана, автобус прямой. Проезжает через Гиват-Шмуэль и Бней-Брак, где подбирает всех религиозных, и оттуда едет уже практически без остановок. Всего пятьдесят минут, но для нашей крохотной страны это внушительное расстояние, и поездка в Иерусалим – событие значительное. Хорошо еще, что рядом с нами районы, где много религиозных, иначе бы не было прямого автобуса, пришлось бы ехать с пересадками, через центральную станцию в Тель-Авиве…
Пятьдесят минут – это много, особенно в общественном транспорте. За это время можно успеть выложить все свои секреты и тайны случайному попутчику. Именно поэтому я всегда любила междугородные поездки в автобусах, по крайней мере в последние несколько лет, с тех пор как мне стали разрешать ездить самой. Может, мне просто так везет, что со мной хотят откровенничать, но израильтяне в принципе любят поговорить – и похвастаться, и пожаловаться – даже не знаю, что больше, – а со случайным человеком особенно. А «везение» это у меня от мамы, перед ней тоже вечно норовят распахнуть душу. Только мама от этого страдает, ее раздражает, что ее вынуждают отвлекаться от собственных мыслей, выуживают из «своего мира», как золотую рыбку (но это я о прошлом, конечно, сейчас она валяется в постели целыми днями, ее покою ничто не угрожает). А мне нравится, интересно же. Из самого яркого на моей памяти: подросток, у которого папа араб, а мама еврейка, и его рассказ об их жизни в арабской деревне под Хайфой, и фраза о том, что главное – любовь, а остальное – ерунда (опыт моих родителей показывает обратное, но тогда я этого не знала, и, в конце концов, этот Нисим был очень убедителен); девушка лет двадцати пяти, вся в тату и пирсинге, рыдающая из-за смерти своего пса, потому что он был единственным другом («Представляешь, я прихожу, а он на меня смотрит, как будто знает, что я изменила Орэну с Цахи, так укоряюще смотрит, но с пониманием и прощением и не гавкает даже. Кто теперь будет на меня так смотреть?!»). А еще старушка, двенадцатилетней девочкой попавшая в Освенцим (выжила единственная из всей семьи), показывала мне номер на своей сморщенной, пожелтевшей руке: «Мне нравится думать, что это – номер телефона Бога; когда придет время, я по нему позвоню…» В общем, автобусных разговоров я ждала, как приятной прелюдии к неизвестной авантюре (а может, и экзекуции) с папой и Гили. Только автобус полупустой, рядом со мной никто не садится. А еще все вокруг болтают без умолку по телефону, тот самый «Израиль и его сестра» – новое занятие, новое развлечение… Прощай, автобусные разговоры. Очередной облом.
Правда, поначалу я даже рада, что рядом со мной свободное место, – позволяет без стеснения снять промокшие носки и запихнуть их в сумку, пока не начали вонять (хотя, кажется, уже немного начали). Кроссовки напяливаю на босу ногу, а что? Сообщу папе, что это мода такая, он при слове «мода» передернется и искривит лицо, но ничего не скажет. Когда я перестаю возиться с носками и чуть-чуть напрягаю слух, то понимаю, что телефонные разговоры тоже могут быть весьма интересны и познавательны.
Например, волосатый мужик с огромным золотым маген-давидом[31] на груди, который сидит за три ряда передо мной, орет на весь автобус – даже напрягаться не надо, и так все слышно. Он бурно жестикулирует и кричит: «Ици, Ици, душа моя, да я же тебя как брата люблю, брат ты мой, братик, братишка! Да я ни в жизни, клянусь здоровьем своих детей… ну и что, что у меня нет детей? Будут же когда-нибудь! Хорошо, хорошо, душа моя, расслабься, да? Я просто пошутил. Жизнью клянусь, хочешь, поклянусь жизнью? Кого хочешь спроси, тебе все скажут, что Моше Мизрахи – не вор. Кобель – да, негодяй – да, бандит – может быть, но не вор, не вор, Ици, слышишь?! Ах так?! Вот как ты со мной разговариваешь? Да плевать я на тебя хотел, на тебя и на твои угрозы! Вот как?! Ну хорошо, мразь, я тебя размажу по стенке, имя твое сотру с лица земли, не только тебя, но и имя твое, проклятый, тьфу!.. Что?! Нет, не расслышал… Ну хорошо, хорошо… Договорились. И ты меня прости. Я великий грешник, Ици, да, но тебя я люблю, за тебя – жизнь отдам. Да. Да. Жене привет передавай. И тебя с праздником, друг, здоровья, только здоровья, до ста двадцати, пока, брат, пока».
А сзади меня – девушка в солдатской форме, отставила ружье к окну, положила правую ногу в ботинке на толстой подошве на свободное сиденье, без конца надувает пузыри из жвачки и тут же лопает их и между этими звуками что-то лениво цедит в трубку: «Ну да-а-а… Но я не зна-а-аю… Не зна-а-аю… Я ему вчера сказала: “С Дани я была королевой, а с тобой не королева…” А я хочу быть королевой… Ну пра-а-авда… Дани делал так, что я была така-а-ая королева… Ну я не знаю, что он такого делал, просто мы появлялись где-то, и на меня все смотрели, потому что я была рядом с ним. Да-а-а… А еще он мне набивал рюкзак шоколадками, я их потом находила уже на базе и та-а-ак радовалась… Рами всего этого не может, – с ним я не королева… Даже не хочется на выхи к нему ехать, лучше домой, моя мама на шаббат такой чолнт[32] делает – тает во рту, после армейской еды самое оно, ага… Не, у нас мудацкий повар, у него только яичница хорошо получается… Везет тебе! Ну, короче, не знаю, что делать, Рами не понимает, что я от него хочу. А я хочу, как с Дани, быть королевой… Почему я рассталась с Дани?! Ты не знаешь?! Он же мне изменил со своей командиршей – да, один парень из его отряда рассказал, типа все знают, что он ее трахает… Ага, ага. Ты права, да. Угу. Но с ним я была короле-е-евой…»
Мне вдруг резко хочется кому-то позвонить – надоело быть слушателем, у меня ведь тоже есть жизнь! С Рони я сегодня уже говорила, остается Бэнци. Правда, странно, что я ему из автобуса позвоню; он даже не знает, что у меня есть мобильник. И не получится ли, что я как будто его девушка, раз звоню из автобуса? Не знаю, звонят ли просто друзьям из автобуса, не думала про это. А мы ведь с Бэнци всё очень четко определили в прошлом году, в позапрошлый Йом-Кипур. Несколько раз я ловила себя на том, что жалею, что, может быть… но сразу такие мысли пресекала. Ведь я сама все так расставила, поэтому Бэнци с тех пор ни разу ни на что такое даже не намекал, как будто такого разговора и не было. Ну конечно. Ведь Бэнци – человек, уважающий себя. И меня. Он человек чести. Больше, чем мой папа… Интересно, это ч