то-то восточное? Ну и ладно, наверное, это действительно к лучшему. Зато нашей дружбе завидует весь класс, только мы так дружим – мальчик с девочкой, больше никто, и Бэнци выстоял даже, когда все мальчики его высмеивали. Но он по-прежнему лучше всех играет в футбол, ему все можно. Он даже может позволить себе дружить с девочкой, у которой плоская грудь…
Жаль, что они с Рони не ладят. Бэнци находит ее слишком «правильной» и «принципиальной». Меня он тоже в этом иногда обвиняет, но я бунтарь, а Рони – нет. Бэнци считает, что Рони скучная, но это неправда. Она бывает озорная. По-своему. И у нее отличное чувство юмора, просто надо хорошо ее знать. Она не со всеми открывается. Да у нее и цели такой нет – произвести впечатление. Она самый спокойный человек из всех, кого я знаю, потому мне с ней легко, а ей со мной интересно. Но она не скучная, нет. Просто своеобразная. Рони, ее брата и сестру строго воспитывают – их семья очень богатая, но по детям этого не скажешь. Поэтому раньше, до всего, Рони любила приходить ко мне домой…
А Бэнци надо позвонить, ведь у меня, можно сказать, экстремальные обстоятельства…
– А я как раз о тебе думал, – ржет в трубку Бэнци. – Тебя можно поздравить?
– В смысле?
– Ну, с этим… – Бэнци, кажется, смущен, но не хочет показывать. – У тебя началось это самое…
– О боже, ты уже знаешь?
– Ну да, мне Шира позвонила. – (Понятно. Что ж, я сама этого хотела…) – Я даже думал обидеться, что ты мне не рассказала, но потом мне тоже тебя жалко стало… Это из-за того, что я мальчик?
– Хорошо, что у тебя хватило мозгов не обидеться, Бэнци! А что значит «жалко»? И почему «тоже»? Что именно Шира сказала?
– Да ничего такого…
– Бэнци! Не ври мне. Почему меня жалко?!
– Ну… потому что у тебя началось и тебе даже не с кем пойти купить прокладки…
– Она так сказала? Сука! Почему не с кем?
– Ну, думаю, она про твою маму…
– Откуда она знает про мою маму? Неужели ты ей сказал, Бэнци? Я знаю, что Рони проговориться не могла.
– Я не говорил.
– Так откуда она знает?!
– Не ори!
– Хочу и буду орать! Ты друг или предатель, Бэнци?! Если ты не говорил, откуда Шира знает? Откуда она знает про мою маму?!
– Господи, Мишель, да все знают про твою маму – весь класс, давно!
– Как… как давно?..
– Ну, она немного странная, это все замечали и всегда говорили, что она… немного ку-ку… А в последние полгода она ни разу в школе не появлялась, так что… Люди делают выводы, Мишель, мы ведь не в первом классе…
(Я молчу и глотаю слезы. И боюсь заговорить, потому что у меня будет дрожать голос.)
– Мишель? Мишель, ты тут?
– Да.
– Ты что, плачешь?
– Не твое дело.
– Блин, Мишель, не надо на мне вымещать, ладно?
– А почему ты мне не говорил? Что все знают? Почему ни разу не сказал?.. Я теперь чувствую себя полной идиоткой. Полнейшей.
– Я знал, что… что тебе это будет неприятно. Я твой друг, Мишель. Ладно?
– Ладно. Прости, Бэнци, мне надо бежать… Увидимся завтра в школе.
– Позвони мне вечером, о’кей?
– Зачем?
– Пожалуйста.
– Хорошо. Пока.
Нажимаю на красную кнопку на новеньком черном и блестящем телефоне и понимаю, что так и не похвасталась Бэнци, что у меня есть мобильный.
Настроение, которое поднялось от подслушанных разговоров, испорчено. И, как назло, автобус уже подъезжает к главной станции Иерусалима. Сейчас я выйду из автобуса, пройду контроль безопасности и встречу папу. Нет, только не это! Не хочу, не готова! Мне казалось, что… Но нет, нет. Последний раз я видела его в конце лета, когда он приехал за своими вещами – за нарядными рубашками и галстуками. А книги потом вывезла специально нанятая им компания. Неудивительно: в последний раз, когда он приехал, мама так и не вышла из спальни (и папу туда, конечно, тоже никто не пускал, рубашки вынесла бабушка), а я выдавила из себя два-три слова и смотрела уничтожающим взглядом. Испытание не для слабонервных. Неудивительно, что после этого он стал подлизываться по телефону и не настаивал на встрече, когда я пресекала его попытки… В тот последний приезд, как только он уехал, я открыла шкаф и вывалила на пол все вешалки для его рубашек. Нечего им висеть в шкафу и напоминать о папе. Время от времени, когда мама спала или принимала долгие ванны, я заходила в их спальню, открывала шкаф и нюхала папины рубашки – они еще немного пахли папой. До сих пор не могу себе этого простить – постыдное малодушие! А те вешалки я отнесла на помойку, как будто они заразные; мама не возражала и никак не прокомментировала…
Бежать! Сейчас выйду и побегу к другому входу, сяду на автобус обратно в Рамат-Илан, а папе потом скажу, что заболела. Да я, кажется, на самом деле заболеваю, меня знобит. Но как только схожу с автобуса, вижу, как по ту сторону турникета, у самого выхода из здания станции, стоит папа и машет мне рукой. Черт! Кажется, он стал ниже ростом. И седых волос прибавилось. А может, просто свет так падает. Он чешет свою густую курчавую шевелюру, чуть отклонив назад голову, – нервничает. Поэтому мне нужно быть спокойной. Медленно вдыхаю носом холодный декабрьский воздух и выдыхаю через рот, чтобы дышать ровно. Становлюсь в очередь на контроль, специально не тороплюсь – пусть папа подождет. Да и не хочется толкаться, а у нас иначе очередь не занимают… Охранник открывает мою сумку и бросает туда брезгливый взгляд – от мокрых носков уже попахивает, блин! Надо было их выбросить… Потом захлопывает сумку, показывает жестом, что я могу проходить, и я оказываюсь лицом к лицу с папой. Папа хочет меня обнять, но что-то подсказывает ему, что не стоит (молодец, соображает). Поэтому он просто хлопает меня по плечу:
– Привет, Мишка, как ты выросла!
– Привет, – говорю, проглотив слово «папа», – а ты – нет, странно.
Для того чтобы снять напряжение, первым делом включаю в машине радио. Шломо Арци[33] поет песню про дождь, а дождь все идет – какое совпадение. Тут папа своим длинным аристократическим пальцем радио выключает. Понятно, сообразительности хватило ненадолго. Очевидно, подсознательно папа признает радио хорошим выходом, поэтому начинает его имитировать и всю дорогу без умолку болтает: «Ты заметила, я помыл машину? Специально ради тебя, ха-ха. А тут как раз пошел дождь – вот так всегда, закон подлости. А ты не промокла? Без зонтика, как обычно? Сейчас тебя отогреем. Знаешь, Гили – большой любитель чая, у нее целая коллекция, и она разбирается в этих травках – что успокаивает, что лечит; тебе понравится. А еще я тебе наконец вручу Ницше, решил его не посылать, раз ты пожаловала собственной персоной, как говорится… Решила порадовать старика! Что ты смеешься? Я знаю, что для вас я уже старик… Даже Гили иногда… Конечно, есть такая штука, как разница поколений. А Ницше обязательно прочти, ты не представляешь себе, какая это важная веха в мировой философии, он много на кого повлиял, даже на Гитлера, но тут Ницше не виноват, а ты вполне созрела, чтобы читать серьезные вещи, у тебя очень хорошо мозги варят, Мишка. А еще у них очень интересная перекличка с Достоевским, конечно же, об этом много написано, но я как раз сейчас в новой книге рассматриваю это с другой точки зрения…» На Ницше я отключаюсь. У меня совсем другие заботы: я чувствую, что кровь протекла через вату в трусы и, вероятно, в брюки, и страшно боюсь, что она зальет сиденье папиной машины…
Гили открывает дверь и очень просто, как будто мы давно знакомы и сто раз виделись, говорит: «Привет, Мишель!» Я сразу говорю, что мне нужно в туалет, Гили кивает: «Направо», – и я бегу туда, даже не разувшись, и молюсь про себя, что на джинсах сзади нет кровавых пятен. Успеваю только заметить, что у Гили в носу сережка, и с раздражением думаю, что мне бы папа в жизни такое не разрешил, и вспоминаю, как он долго и занудно читал нотации Майке, когда та сделала татуировку на лопатке.
На джинсах пятен нет, только изнутри, а сзади не видно, зато трусы – кровавые и вата – насквозь. Надо выбросить эту вату и поменять на ту, которая в сумке. Только… только вот корзины для мусора здесь нет, отдельной «туалетной» корзины для «туалетных» дел нет. Черт, этого я не предвидела. Теперь мне крышка. Не могу же я выбросить эту кровавую вату на кухне – лучше умру! Наматываю на руку туалетную бумагу, сворачиваю ее и подкладываю между ватой и трусами и другой такой же «вкладыш» – сверху. Должно сработать. А что мне еще остается?
Гили в хлопковой просторной кофте цвета хаки и зеленых шароварах – наверно, из Индии. Ее волосы забраны в конский хвост. Она разливает чай, угощает меня рисом с овощами («Гили – вегетарианка!» – сообщает папа таким тоном, как будто она получила Нобелевскую премию, и я невольно вспоминаю, как он называл вегетарианцев спаржеедами и подтрунивал над Майкой, когда у нее был такой период). Гили непринужденно разговаривает и шутит, не избегает моего взгляда, не нервничает, но и не нарушает границ. «Я очень рада наконец с тобой познакомиться!» – говорит она, и я вижу, что искренне; при этом в ее словах нет никакого скрытого упрека за то, что я не приезжала раньше, просто констатация факта. Я должна ее ненавидеть или хотя бы презирать: что за женщина, у которой нет корзины для мусора в туалете?! (Что сказала бы бабушка Роза? Да она бы на порог не пустила такую «плохую хозяйку»; правда, маму тоже трудно назвать «хорошей хозяйкой», а мама – ее дочь… Так, стоп! Не хочу сейчас думать о маме, да и о бабушке – тоже!) Но я не могу ее ненавидеть и даже уже не хочу. Неожиданно, вопреки всем моим теориям, Гили мне просто нравится – это тот единственный сценарный ход, который я не предусмотрела… Я смотрю на Гили, на ее прямой, самый обыкновенный нос (за исключением сережки) и на такой же прямой взгляд карих глаз (тоже вполне обычных), на чуть толстоватые щиколотки, которые видны из-под шаровар, на ненакрашенные и местами обкусанные ногти на руках и на все ее открытое, чуть грубоватое лицо, смягченное еле заметными веснушками. Смотрю на Гили и понимаю: то, что я заметила давно на ее фотографии – абсолютная естественность, простота, почти переходящая в грубость, – на самом деле подводится под одно понятие, одно слово (точнее, три) – уверенность в себе. То, чего у меня никогда не будет.