Дальняя дорога идет мимо кабинета психолога, и я подумала, что заодно узнаю, почему они так задерживаются, – не потому, что мне правда было интересно, а просто чтобы чем-нибудь себя занять. То, что я увидела, превзошло все мои ожидания и даже шокировало (хотя, казалось бы, какой еще может быть шок после известия о смерти Рони?). У своего кабинета рыдала Дафна, причем не просто рыдала, а навзрыд, икая, захлебываясь, а наша ошалевшая и, видимо, овладевшая собой Рути ее утешала. А еще мне послышалось, как Дафна всхлипывала: «Это не моя вина, не моя вина!» Нет, мне не послышалось, я довольно четко услышала, но это было настолько дико, что я решила: показалось. Впрочем, у меня так много всего происходило внутри, что вбирать и анализировать чужие переживания я была не в состоянии, у меня – во мне – просто не было для этого места. Я повернулась и, пройдя опять мимо туалета, вошла в класс.
Минут через десять зашла растерянная Рути и сказала: «Дафна не сможет прийти. Она… плохо себя чувствует. Всех отпускаю домой. Я понимаю, что вам очень тяжело, и надеюсь, что вы сможете… сможете поговорить друг с другом, и… надеюсь, что на следующей неделе… Ах да, на следующей неделе Песах, каникулы… После каникул Дафна будет доступна для всех желающих. Сегодня вечером вы получите имейл о времени и месте похорон…» Я обернулась и посмотрела на Бэнци – долго и выразительно. И он, как всегда, меня понял, поднял руку и задал тот важный и страшный вопрос, который я задать не посмела: «А от чего Рони умерла?» Лицо Рути дрогнуло – именно все лицо: глаза, рот и нос одновременно, потом она несколько раз моргнула, а потом вздохнула, как будто знала, что этот вопрос возникнет, но очень надеялась, что рассосется. Наконец Рути сказала: «Она приняла снотворные таблетки, целую упаковку. Когда ее нашли, уже ничего нельзя было сделать». И закрыла лицо руками, как будто обороняясь от вопросов, которые должны были на нее посыпаться.
Но все молчали. То, как умерла Рони, ошеломило нас не меньше, чем сам факт ее смерти. Приняла снотворное – значит попросту покончила собой. Рути не произнесла эти слова, но и так понятно. Покончила с собой. В четырнадцать лет. Рони, самая спокойная, уравновешенная из всех нас, из самой благополучной – во всех отношениях – семьи. Рони, которая одинаково хорошо училась по всем предметам (в отличие от меня, с моими «удовлетворительно» по точным наукам), которая ни разу ни с кем не поссорилась и в чьей семье не принято повышать голос и все проблемы обговариваются и решаются трезво и рационально (в классе любили шутить, что родители Рони – не настоящие израильтяне, а только притворяются…). Рони, у которой всегда все было: личный компьютер, модная одежда недешевых марок, поездки на европейские курорты. (О многом Рони даже не просила, просто получала как вознаграждение за хорошие отметки и хорошее поведение.) А еще Рони всегда пользовалась большой степенью свободы – при условии, что соблюдались все договоренности с родителями, – возвращалась домой в любое время, и никто не названивал ей на мобильный (как мне баба Роза). А захотела, и ей разрешили покрасить стены в комнате в сиреневый цвет (с тем условием, что красить будет она сама как взрослый ответственный человек).
Удивительно, что Рони никто не завидовал, но факт. Она всегда была одинаково ровной и дружелюбной со всеми и даже на минутные вспышки агрессии, свойственные некоторым мальчишкам, никак не реагировала, чем завоевала благодарность (а в одном случае и любовь) самых отпетых хулиганов. При всем дружелюбии она была закрытой и сдержанной и никогда не переступала ни с кем границ приятельского, ни к чему не обязывающего общения, что так несвойственно нашим соплеменникам (и детям, и взрослым), готовым излить душу при первой встрече, потом – в порыве ярости – проклясть до седьмого колена, а потом опять изливать душу и слезы, удушая в объятиях. Единственным исключением была я: со мной, новенькой, Рони сблизилась, как только я пришла в этот класс. Я всегда знала, что, раз у меня есть Рони, никакой другой близкой подруги я завести не смогу. Рони была собственницей, и, если бы я сблизилась с кем-то еще, она бы этого не потерпела. Конечно, не стала бы выяснять отношения и скандалить, просто отдалилась бы. Но я и не хотела больше ни с кем дружить. Мне вполне хватало Рони, и я гордилась тем, что она выбрала именно меня. Правда, с начала шестого класса я дружила еще и с Бэнци, но он мальчик, это другое, и Рони смирилась, хотя иногда не скрывала, что ревнует меня к нему. Бэнци, впрочем, тоже время от времени ревновал к Рони, причем довольно глупо, вызывая у меня смех, от чего он разъярялся еще больше, и мы ссорились, но быстро мирились. Сложно представить себе более разных людей, чем Бэнци и Рони. Но я любила обоих. Точнее, люблю. Любовь ведь не проходит со смертью человека. Правда? Хотя теперь к моей любви примешивается досада и обида. Я ошиблась, обманулась: не была я никаким исключением. Может, стояла на ступеньку выше, чем остальные, но, оказывается, и со мной Рони не была до конца откровенной, оказывается, я не так хорошо ее знала, как возомнила. Иначе я хотя бы могла догадаться о том ужасном и темном, что заставило Рони уйти из жизни.
Не понимаю, как я, заточенная на теме смерти, могла пропустить такое, не заметить. Ведь я полтора года жила с этим страхом – с тех пор как папа ушел, а мама провалилась в депрессию. Это была потенциальная плохая новость номер один, та катастрофа, которой я ожидала с минуты на минуту. Я столько раз представляла себе сценарии маминого самоубийства, что эти мысли стали навязчивыми. Утром я каждый раз задерживала дыхание, перед тем как заходила в ванную комнату, и сразу бросала быстрый взгляд в сторону ванны: не лежит ли там мама с перерезанными венами? Возвращаясь из школы, первым делом смотрела под наши окна: не валяется ли там изувеченная падением мама? А один раз тайком выбросила все пояса из ее шкафа, чтобы она не могла повеситься… Даже тогда, когда после очередного нового лекарства мама начала вылезать из постели, одеваться, причесываться, гулять, делать покупки, вести всё более продолжительные беседы, интересоваться моими делами, даже вернулась к сочинению детских книжек, мой страх не исчез. Съежился, скукожился, стал ручным, но не исчез. И давал о себе знать каждый раз, когда я не заставала маму дома или когда настойчиво названивала баба Роза, – я сразу думала: вот, всё, она звонит сообщить о маминой смерти. А секунду спустя уже стыдилась этой глупой, нелепой мысли и с облегчением улыбалась – до следующего раза. Я так привыкла жить с этим страхом, его ледяное прикосновение стало будничным, как мюсли с молоком по утрам. Получается, я правильно боялась. Просто немного не угадала: боялась того, но не там.
Одним из методов приручения смерти стала моя собственная попытка поиграть в эту игру. Год назад, во время единственной, но продолжительной ссоры с Рони я разговаривала по телефону с Широй и делилась переживаниями. Мне было страшно жалко себя, а Шире – приятно меня пожалеть и почувствовать свое превосходство. Жалуясь на то, что Рони неумолима и уже целую неделю отказывает мне в прощении, я, подогреваемая восклицаниями Ширы, все больше впадала в состояние аффекта и договорилась до того, что загадочным, театральным шепотом сообщила: в моей комнате открыто окно и, возможно, это знак – оно меня зовет… Довольная произведенным впечатлением, я спокойно улеглась спать, а на следующее утро меня разбудила всполошенная баба Роза, которой только что звонил школьный психолог. Оказалось, дурища Шира приняла мои слова всерьез, в слезах рассказала о том, как я ее напугала, своей маме, та позвонила нашей классной, а классная – школьному психологу. Поскольку в школе все знали о разводе и о маме, мои доводы, что это такая шутка, можно сказать, глупый розыгрыш, никого не убедили. Меня поставили на учет и назначили еженедельные встречи с психологом. До конца учебного года. Поэтому я и знаю Дафну.
Конечно же, Шира не ограничилась тем, что рассказала об инциденте своей маме, и разболтала всему классу, причем сильно исказив и выставив меня полной идиоткой. Через неделю Рони не выдержала и подошла ко мне: «Мне просто нужно время. Зачем ты устроила весь этот цирк?» Я и сама не знала и успела сильно пожалеть, что так глупо себя наказала. Еженедельные встречи с Дафной были мучительны: она заставляла меня рисовать то дом, то дерево, то себя, то родителей, а рисую я ужасно – получалось как второй урок рисования, только она еще потом долго и внимательно изучала рисунки, качая головой, и говорила «гм», но ни разу это «гм» не расшифровывала. Правда, один раз спросила: «Мишель, ты правда видишь все в таких черных тонах? Почему ты рисуешь только черной ручкой?» Я зависла, потому что Дафна ни разу не предлагала мне ни фломастеры, ни цветные карандаши, но решила не упоминать это, чтобы она не заставила рисовать все заново… А еще Дафна задавала идиотские вопросы вроде: «Ты переживала, когда родители развелись?» Или проговаривала еще более идиотские истины: «Ты не виновата в разводе родителей, ты не виновата в депрессии мамы!» Тут я впервые поняла, что если ты умней, чем психолог, то психолог тебе не поможет. Рассказала об этом Рони, и мы похихикали.
Встречи с Дафной были довольно сносными – благодаря Рони. Рони посоветовала мне рассказывать Дафне о своих снах, чтобы таким образом убивать время и не слушать ее глупости. Но свои настоящие сны я не хотела никому рассказывать. Мы с Рони придумывали совершенно дикие сны для пересказа Дафне: то мне приснилось, как папа превращается в котенка, и я забираю его домой, и кормлю, и держу в секрете от мамы, то я просыпаюсь в комнате, похожей на шахматную доску, и не могу оттуда выбраться… Дафна таращила на меня свои и без того огромные и всегда накрашенные глаза и записывала что-то в блокнот. Иногда выходила покурить. Под конец года она стала слушать меня менее внимательно, а иногда во время моих сновидческих монологов подправляла маникюр, особо этого не скрывая. (Поэтому меня так удивило, что в день смерти Рони Дафна рыдала. Глуповатая, примитивная и довольно равнодушная Дафна – неужели она способна так рыдать? Почему? Ведь она совсем не знала Рони.)