А вот от бабы Розы так легко отделаться не удалось. Она тоже не поверила моим уверениям, что это «глупая шутка», и я могу ее понять: когда у дочки столько лет депрессия, поневоле забеспокоишься о внучке. Они, вероятно, не раз спрашивали себя, за что им такое, – баба Роза и деда Сёма, потому что более нормальных людей, чем они, сложно себе представить. Тем не менее, с тех пор как у мамы усилилась депрессия, баба Роза стала тревожной и подозрительной. После того утреннего телефонного звонка от Дафны она стала ежедневно заходить в мою комнату под разными предлогами – проверяла, чем я занимаюсь, и стучалась в ванную, если ей казалось, что я слишком надолго там заперлась. А один раз, обнаружив на моей голени кровавые царапины, целый час меня допрашивала и никак не могла поверить, что это я так неуклюже пыталась побрить ноги. На следующее утро я обнаружила свои одноразовые бритвы в мусорном ведре и решила их больше временно не покупать: пусть я зарасту и какое-то время не смогу ходить в шортах, зато бабушке будет спокойней. В общем, моя прошлогодняя идиотская шутка дорого мне стоила, но это была именно шутка, глупый эксперимент, минутная экзальтация. А тут – какая же это шутка? Как ты могла так пошутить, Рони?
Машинально складываю в ранец пенал, тетрадки и учебники, набрасываю ранец на одно плечо (плевать, что это искривляет позвоночник!), выхожу из класса, спускаюсь по лестнице, иду по школьному двору… Как будто это не мое тело, как будто оно само по себе – выполняет чьи-то приказы, а я тут ни при чем. Я этого не знаю, я нигде, ничего не думаю и ничего не чувствую… Хотя нет, вот чья-то рука на плече… Оглядываюсь: Бэнци. С беспокойством смотрит в глаза. Что-то говорит. О том, что мне не надо сейчас быть одной, что-то в этом роде. И вдруг, впервые с тех пор, как я узнала о смерти Рони, я что-то чувствую. И это что-то – ненависть к Бэнци. Потому что Бэнци не любил Рони, он ревновал меня к ней и не любил ее и время от времени говорил про нее гадости: она скучная, она слишком принципиальная, слишком правильная, у нее нет сердца, только кодекс чести… Так не надо теперь утешать меня! Рони бы это было неприятно! Я и без него справлюсь! А то, получается, я предаю Рони – так сразу и так быстро предаю ее… Но у меня не получается это все сформулировать – просто всплеск чувств, без слов. Сквозь слезы я кричу Бэнци: «Оставь меня в покое!» – но он не понимает, он уверен, что я так говорю от отчаяния, от беспомощности, от того, что почти сошла с ума. Тем более он не может меня оставить, он проводит меня домой. Нет, я не могу этого допустить! Из последних сил собираюсь с мыслями, вытираю слезы рукавом толстовки и говорю: «Это неправильно. Ты не любил Рони». «Что?» – выдыхает Бэнци, и я понимаю: он тоже про это думает, у него страшное чувство вины и это его нельзя оставлять сейчас одного. «Неважно, – бормочу, – пошли на остановку».
Автобус почти пустой, мы с Бэнци садимся на наши любимые места сзади. И молчим. Как будто не о чем разговаривать. Но когда пересаживаемся в 68-й, вот тогда Бэнци наконец спрашивает:
– Ты знаешь почему?.. Почему она так…
– Нет, Бэнци. Совсем нет. Даже не догадываюсь. Она мне не доверяла. Наверно, я плохая подруга, наверно, мне нельзя доверять, и Рони это знала.
– А может, она думала о тебе? Щадила тебя. Тебе ведь и так непросто.
Этого я почему-то не предполагала. Это и в самом деле похоже на Рони. Крайняя, излишняя деликатность. Нежелание «грузить» кого-то, волновать. Мне становится чуть-чуть легче. Совсем чуть-чуть. Поэтому я выдаю:
– Бэнци, я знаю, какие таблетки она приняла.
– Что?!
– Когда мы перед сном болтали по телефону, Рони всегда говорила шепотом, чтобы не мешать своей маме заснуть – та ложится в девять, но у нее страшно чувствительный сон, любой шорох ее будит. И как-то раз, недавно, Рони сказала, что ее мама теперь принимает фенобарбитал, такие убойные таблетки, и с тех пор спит как сурок, даже храпит. Я запомнила, потому что название смешное. Рони еще пошутила, что этими таблетками можно завалить слона. Ты не верил, что у нее есть чувство юмора, но со мной она все время шутила…
Бэнци делает умоляющий жест, и я замолкаю.
– А вчера вы говорили перед сном?
– Да. В том-то и дело.
– И она ничего такого не говорила?..
– Да нет. Не знаю. Не могу вспомнить. Обычный разговор, как всегда. Договорились на каникулах пойти посмотреть новый фильм с Хью Грантом. Если бы она собиралась что-то с собой сделать, зачем тогда?.. Она очень хотела посмотреть фильм! Она любит Хью Гранта. А теперь…
На этот раз я замолкаю, чтобы снова не заплакать. Бэнци тоже молчит. А потом выстреливает:
– Знаешь… если мама Рони не могла спать без снотворного, то… не такая уж идеальная у них семья.
Бэнци прав. Но это не сходится. Ничего не сходится. Получается, были тревожные знаки, были сигналы, просто я, тупая и черствая, настойчивая в своей идеализации, ничего не заметила. А могла бы. И теперь все было бы по-другому… Но всё же, всё же. Не идеальная семья? У Рони? Это просто смешно. Если у Рони не идеальная семья, у кого тогда идеальная?.. Дело не только в родителях, достатке, безупречном воспитании. Между детьми тоже какие-то редкие – особенно для Израиля – отношения. Они никогда не то что не дрались, даже не ссорились. Хотя между Рони и ее старшим братом Габриэлем маленькая разница – два года. А их сестра Шани младше Рони на три года. Рони с Габриэлем дружно баловали хорошенькую светловолосую Шани, относились к ней как к малышке. При этом любимица Шани совсем не была избалованной. Наоборот, вежливая, умненькая, рассудительная. Похожая на Рони, только не такая закрытая. А Габриэль – единственный сын, старший сын. Самый шумный в семье. Но по-хорошему шумный. Ответственный, обаятельный, покровительствующий нам. Он мне даже нравился. Хотя, конечно, я так про него не думала: это же брат лучшей подруги!
Признаться, я немного завидовала Рони, тому, что у нее есть старший брат, да еще такой брат. Никогда не дразнит ее, то есть поддразнивает, но по-доброму, шутливо. Заботится о ней, например, готовит ужин, когда их родители задерживаются на работе. Всегда охотно проводит с ней время, не прогоняет, как надоевшую малолетку. Помню, она переживала насчет своей внешности, что она не такая миловидная, как Шани, и не такая яркая, как их мама: у нее обычные прямые каштановые волосы, обычные карие глаза да еще слишком густые для девочки брови и форма лица как сердечко – пухлые щеки и острый подбородок. Она часто на внешность жаловалась (только мне, конечно же). Как-то раз это все услышал Габриэль – он разогревал нам обед – и шутливо сказал: «Не смей так говорить про мою сестру, у меня самая красивая сестра на свете! Ты похожа на Валери из “Беверли-Хиллз”. А буфера у тебя такие, что даже мои одноклассницы позавидуют!» Тут Рони крикнула: «Заткнись!» – и швырнула в него кухонное полотенце: она стеснялась своей большой груди, даже специально носила широкие футболки, чтобы было не так заметно. Я этого не понимала. Не про грудь, а про брата. (Про грудь, конечно, тоже: я мечтала хоть о первом размере, но моя грудь еле топорщилась – не грудь, а так, видимость.) За такого старшего брата я бы отдала что угодно, а Рони относилась снисходительно и первая отшивала его, не впускала в наши игры и занятия. Однажды я призналась Рони, что завидую ее отношениям с братом. Она фыркнула: «Ну да! Много ты знаешь! Что хорошего можно ожидать от человека, которого зовут так же, как ангела смерти?» Я сразу парировала: «Ангел смерти вообще-то Азриэль…» Рони пожала плечами: «Какая разница!» – и я поняла, что она не хочет развивать тему – возможно, потому что ошиблась. Рони не любила ошибаться. Я не стала настаивать и допрашивать Рони, хотя, конечно, удивилась этому выпаду. А потом поняла: Рони специально принижает их отношения, чтобы я не чувствовала своей ущербности, Рони думает обо мне, о моих чувствах – в этом вся Рони, потрясающая Рони. И теперь ее нет.
А вот и моя остановка. Чуть не прозевала. Мы с Бэнци выходим. Меня вдруг осеняет:
– Знаешь, чего не было в их семье? Ритуалов. Кодекс – да, правил – сколько угодно, а ритуалов – нет. Никаких. А если бы… если бы в их семье было принято желать детям спокойной ночи или заходить проверять, как они дышат во сне, Рони можно было бы спасти… Или нет? Как ты думаешь, Бэнци? Рони можно было спасти?
Бэнци не отвечает, он просто обнимает меня, очень крепко обнимает, и я стараюсь не думать о том, как это приятно, и о том, что он так сильно прижимает меня к себе, что моя «видимость груди» касается его плеча, и что, если бы не смерть Рони, у нас не было бы причины стоять в такой неловкой позе посреди улицы, ведь мы только друзья… И чем больше стараюсь не думать, тем больше думаю именно об этом, а это стыдно: сегодня умерла Рони, я ведь даже до конца не осознала, я и не начинала – ни осознавать, ни горевать, так при чем тут Бэнци, и моя грудь, и даже неловкость? О таком не думают в день смерти лучшей подруги, это только я способна на такие мысли, я урод, монстр, я не заслуживала Рони, я…
– Зайдешь пообедать? – спрашиваю Бэнци, вырываясь из объятий и надеясь, что он откажется.
Бэнци качает головой.
– Через час тренировка по футболу. Я бы пропустил, но… всех подведу. Ничего. Когда я голодный, то еще злее, а я и так злой.
– Злой? На Рони, что ли?
– Да нет. Так. На эту гребаную жизнь. А ты зла на Рони?
– Не знаю. Ладно, давай иди, а то опоздаешь.
– А у тебя точно кто-то дома?
– Ага.
(Соврала и даже не поморщилась. Я понятия не имею, есть ли кто-нибудь дома.)
– Ну давай.
Бэнци опять порывается меня обнять, но я уже бегу к дому не оглядываясь, уже поднимаюсь по лестнице на наш четвертый этаж.
Мое вранье оказалось правдой. Дома мама, веселая и нарядная. В моем любимом синем платье с белыми разводами. Она и не заметила, что я пришла раньше, она ведь не знает школьного расписания. Хотя в последние месяцы ей лучше, какие-то вещи не изменились, да и я отвыкла: два года справлялась без нее, а теперь мне четырнадцать, и зачем маме знать мое расписание? Конечно, так рано я никогда не прихожу. Но у мамы особые отношения со временем. Мне это нравится, я бы тоже так хотела, но уже не могу. Пусть хоть у мамы будет такая возможность. К тому же это то, что делает маму мамой, даже сейчас, когда сошли на нет признаки депрессии. Рассеянность – тоже один из признаков мамы: мое настроение мама не замечает, тем более что я ничего не говорю. И тяжело дышу после пробежки по лестнице. Очень кстати: если что, можно все свалить на пробежку.