Поминки были дома у Рони. Габриэль не показывался, и я заметила, что дверь в его комнату закрыта. Настолько переживает, что даже не может выйти. Если уж на похороны не пришел… Странно, что родители Рони допустили его отсутствие, это совсем не в их духе. Габриэль выглядит нестабильным, инфантильным слабаком в глазах родственников и друзей, а в семье Рони слабаков нет и быть не может, есть только мыслящие, вдумчивые, сильные люди, которые берут ответственность за свои поступки и поведение. Даже у кошки на морде – вдумчивость и ответственность, и она никогда не украдет оставленную в раковине сырую индюшку, даже если мама Рони отвернется, – Рони сама рассказывала.
Мама и папа Рони поменялись местами: папа замолчал и понуро прислонился к стене, а мама, наоборот, оживилась, что-то говорила гостям, предлагала угощение, рассаживала пожилых; при этом возникало такое чувство, что она говорит только ртом, а остальные части лица остаются неподвижными, только губы извиваются, как два червяка. Шани не было видно, она затерялась среди гостей. Я понимала, что надо подойти к родителям Рони и что-то сказать, но не знала, что и как. Хоть я и знакома с ними с девяти лет (с тех самых пор, как мы переехали в Рамат-Илан и я пошла в новую школу в Рамат-Гане), они оказались совершенно незнакомыми, чужими и пугающими, как только Рони не стало.
Мне все еще не хотелось есть, но ради приличия я взяла бурекас[43] с картошкой и жевала его, продолжая искать глазами Шани. Бэнци тоже куда-то запропастился. А большинство одноклассников слиняли сразу после похорон, не выдержали. Шани я так и не нашла, но увидела спасительные темные вихры Бэнци у столика с напитками. С облегчением бросилась к нему, но, неуклюже повернувшись, чуть не уткнулась прямо в живот мамы Рони. Она широко улыбнулась мне.
– Мишель! Рони так тебя любила, как хорошо, что ты здесь…
Пока я пыталась понять, что же здесь хорошего и собиралась с мыслями, я увидела, что помада начинает слезать с ее губ, как штукатурка.
– Мне так жаль… – промямлила я, – это большое горе… И для меня, но это не сравнится…
Мама Рони потрепала меня по щеке.
– Я знаю, тебе очень больно, Мишель. Это нормально, и не нужно сравнений.
Меня передернуло: неужели необходимо и сейчас быть логичной, и понимать меня, и красиво складывать слова?.. И тут черт дернул меня за язык:
– Я имею в виду… Мне так стыдно, что мы лучшие подруги, а я не знала…
– Чего не знала? – Подведенные черным карандашом брови мамы Рони удивленно поползли вверх.
– Ну… о том, что… у нее были душевные проблемы… что ей было плохо…
– Деточка… – Мама Рони пристально посмотрела мне в глаза, продолжая улыбаться, но от этой улыбки мне стало страшно. – Деточка, ты очень переживаешь, ты что-то перепутала. У Рони не было никаких душевных проблем. То, что произошло, – несчастный случай. – Опять потрепала меня по щеке – чуть сильнее, чем в первый раз, – и пошла в сторону кухни.
А я подбежала к Бэнци, настолько ошалевшая, что в первую минуту даже говорить не могла, только тянула его за рукав в сторону туалета. Бэнци ничего не мог понять, тогда я прошипела: «Мне нужно, чтобы нас никто не слышал!» – и тут, наконец, до Бэнци дошло, он незаметно проскользнул за мной в туалет, все еще держа в руке пластмассовый стакан с колой, и запер изнутри дверь. Я пересказала ему разговор с мамой Рони. Он минуты две переваривал, а потом сказал:
– Ну конечно. Все сходится.
– Что – конечно? Что – сходится?!
– А ты не заметила, что на похоронах никто даже не намекнул на то, как Рони ушла из жизни? И самое главное – ты забыла, да? У нас ведь не хоронят самоубийц. Вернее, хоронят, но за оградой. Значит, ее родители…
– …Значит, ее родители сделали так, чтобы никто не узнал, чтобы раввин не узнал и похоронная Хевра кадиша[44]…
– Ну да. Подкупили кого-то.
– Или договорились, у них такие связи, не обязательно подкупать.
– Да. Чтобы не было скандала.
– Чтобы сохранить лицо. Рони рассказывала, что это – любимое выражение ее мамы: «Главное – сохранить лицо». Что-то японское, кажется.
– Вот видишь, все сходится.
– Кроме одного. Почему вчера утром она рассказала правду Рути?
– Не знаю. Наверно, была еще в шоке. Не успела продумать.
– То есть она тоже человек…
– А ты сомневаешься?
– Уже не знаю.
Это правда. До меня вдруг дошло, что я не только никогда не считала родителей Рони идеальными, но и не любила их, просто раньше не смела себе в этом признаться. Тут кто-то постучался в туалет. Мы отперли дверь и вышли. Как назло, стучалась та самая пожилая родственница, которая видела, как я сместила камни на могиле Рони. Она открыла рот в изумлении, даже собралась что-то сказать, но не успела, потому что, схватив Бэнци за руку, я рванула к двери, шепнув:
– Всё, валим, умоляю тебя, не могу здесь больше быть ни минуты.
И только когда мы уже добежали до остановки, я вспомнила, что мы оставили в чистой до блеска ванной комнате мамы Рони пластмассовый стакан с кока-колой.
Вечером того же дня начался Песах. В прошлом году мы его упразднили, потому что мама лежала в постели с депрессией, и Песах ее волновал примерно так же, как Рамадан или католическая Пасха. В позапрошлом – отмечали у папиных друзей; как я поняла потом, у папы уже был роман с Гили и он не хотел отмечать дома, в узком семейном кругу. А позапозапрошлый Седер[45] я уже и не помню, как будто это было в позапозапрошлой жизни. А вот сейчас, как назло, мама решила отметить Седер по полной. Как в старые времена, когда с нами был папа. Даже круче, потому что папа не хотел читать Агаду[46] и делать все по правилам: его это раздражало, ему не хватало терпения и Седер с папой был всегда коротким и халтурным. Сейчас у мамы развязаны руки. Когда я пришла домой, она радостно сообщила, что сегодня у нас будет настоящий Седер: с полноценным чтением Агады, разговорами о выходе из рабства, перечислением казней египетских, четырьмя выпитыми бокалами вина (в моем случае – виноградного сока), с серебряным пасхальным блюдом, на котором лежит все что надо: крутое яйцо, куриная косточка, листок салата латук, горький хрен… В доме было убрано и уютно, в вазе стояли желтые и фиолетовые анемоны, на кухне пахло запеченной бараниной с розмарином, а в духовке успел подняться мамин торт без муки, на шести яичных белках. Мама что-то рассказывала – опрятно одетая, причесанная и надушенная, радостная мама. Здоровая мама. Мне предстоял настоящий Седер с радостной и здоровой мамой. А я не радовалась. Не могла радоваться. Не могла заставить себя…
В назначенное время пришли бабушка с дедушкой. Мы читали Агаду, пели песни. Ели ломтик мацы с хреном, а потом с салатом и хреном, а потом харосет[47]. А потом остальное. Впервые за эти два дня я почувствовала голод: набросилась на мамину баранину с картошкой, на торт, а еще умяла пол-упаковки мацы. Но как только наелась, мне стало стыдно: ведь Рони не может есть, Рони никогда больше не будет праздновать Седер Песах… Настроение испортилось (хотя, казалось бы, куда хуже?). Я старалась не подавать виду, но в основном пропускала все мимо ушей, отсутствовала. Слава богу, дедушка Сёма, взбудораженный скорыми выборами, говорил без умолку, а мама с ним спорила. Только баба Роза время от времени бросала на меня встревоженные взгляды, но я делала вид, что не замечаю.
Включилась я только минут на десять, когда мы дошли до моего любимого места в Агаде: притчи о четырех сыновьях. В ней описываются четыре сына: умный (праведный), нечестивый (злодей), наивный и тот, который не умеет задавать вопросы. Эту притчу можно воспринимать как пособие по воспитанию детей – в том смысле, что дети разные, и к каждому ребенку нужен свой подход. Но это и метафора – про всех людей, всех евреев и про то, как разные люди воспринимают Тору, заповеди. Про праведного сына все ясно (в иврите используется слово «умный, мудрец», но понятно, что здесь имеется в виду не столько интеллект, сколько правильные помыслы сердца). Со злодеем, нечестивым сыном, тоже просто (так казалось мне до этого дня): он все отрицает, задает каверзные вопросы с целью смутить и обезоружить, бунтует против света и смысла. Его надо усмирять, наставлять на дорогу истины. Наивный сын глуповат, не понимает что к чему, как слепой щенок, его надо направлять. А с тем, который не умеет задавать вопросы, непонятно. Загадка. Сама фраза звучала красиво, но я не могла понять, что это значит – «не умеет задавать вопросы». Последний сын всегда меня волновал, и именно ему я симпатизировала. Потому что он – другой, обозначенный не одним словом, а целой фразой, он сложней, недоступней.
Еще, конечно, сыграло роль стихотворение Наоми Шемер[48] – вариация на тему. Если вдуматься, вариация неглубокая, игривая, легковесная, но в этом и обаяние: четверо братьев бредут по дорогам, и праведник встречает праведницу, злодей – злодейку, дурачок – дурочку, а тому, кто не умеет спрашивать, досталась самая красивая девушка, он взял ее за руку и вернулся в Агаде – кстати, почти то же самое слово, что и «сказка»[49], и я иногда именно так его воспринимала. Обрадовавшись поводу поучаствовать в беседе, я поделилась своим «озарением» с мамой, и она тут же процитировала любимую мной строчку из стихотворения Шемер: «Вэзе шэло яда лишоль бахар эт аяфа миколь…»[50] И я вдруг спросила:
– Мам, а кто он, этот парень, который не умеет задавать вопросы? Он ведь не такой же, как наивный сын, иначе не было бы двух разных персонажей, правда? Значит, он просто чувствует сердцем, а говорить не умеет, не может?