В комнате Ширы все еще хранились ее детские плюшевые игрушки и коллекция голубых бегемотов из киндер-сюрпризов девяностых, а стены были выкрашены в розовый цвет. Кто бы мог подумать! Когда мы как можно более кратко, не размазывая, изложили суть дела, глаза Ширы округлились, в них загорелся огонек, и она с трудом сумела вовремя погасить его, а также спрятать от нас подобие довольной улыбки.
– Значит, вы как эти… Холмс и Ватсон, что ли? – хмыкнула Шира и накрутила прядь крашеных волос на палец.
– Кто это? – спросил Бэнци.
– Ты идиотка! – взорвалась я.
– Если ты будешь меня оскорблять, ничего не добьешься. – Шира раскрутила волосы и стала накручивать их в другую сторону.
– А как добьемся? – спокойно спросил Бэнци.
– Ну не знаю… А что мне за это будет? Зачем мне вам рассказывать? Ради чего?
– Ради того, чтобы быть хорошим человеком. – Голос Бэнци звучал холодно и беспристрастно, но я достаточно хорошо знала его: он был в ярости. А я повернулась к Шире спиной, уходя от соблазна как следует врезать ей…
– Ладно, Бэнци, пойдем. Она просто выделывается, ей нечего рассказывать. – Я повернулась к двери.
– Стой! Мне есть что рассказать. Важную вещь.
Так я и знала! Шире самой не терпится: наконец она нашла благодарных слушателей. Я повернулась обратно.
– Если ты правда что-то знаешь, давай рассказывай, без фокусов, не трать наше время.
– Хорошо. Ну… В воскресенье… За день до того, как она… умерла… Рони ходила к школьному психологу. Со своей мамой.
– Ты сама видела?
– Да.
– Врешь.
– Клянусь!
– Поклянись жизнью.
– Ну хорошо, их видел Итай. Он задержался после уроков – с ним Рути вела воспитательный разговор – и, когда он вышел из класса, увидел, как Рони и мама Рони выходят от психолога, как ее… от Дафны. И мама Рони страшно сердилась, говорила на повышенных тонах, поэтому Итай обратил внимание.
– А Рони?
– Молчала.
– А что говорила мама Рони?
– Не знаю. Спроси у Итая.
– А ты не врешь? Ты это не придумала?
– Да нет же! Клянусь!
– Ты уже клялась, что сама видела.
– Это другое. Я думала, вы так больше поверите. И какая разница, кто из нас видел – я или Итай?
– А зачем он вообще тебе рассказал?
– Откуда я знаю?! Он был в шоке, наверное, – сразу после урока английского, в понедельник, когда мы только узнали… Он тогда рассказал.
– Непонятно только, зачем ему было рассказывать именно тебе, когда известно, что ты растреплешь всему классу…
И тут Бэнци перебил меня:
– Именно поэтому. Он хотел, чтобы все знали.
Итай был самый отпетый хулиган не только в нашем классе, но и во всей школе. Гиперактивный, он не мог усидеть на месте, постоянно мешал на уроках, хамил учителям, его выставляли, наказывали, вызывали в школу родителей, но ничего не помогало. При этом Итай ухитрялся нормально учиться, по крайней мере не заваливал контрольные. А еще он очень хорошо рисовал, даже побеждал в конкурсах. Поэтому его не выгоняли, хотя несколько раз этот вопрос поднимался. В седьмом классе Итай был особенно буйным – не только хулиганил на уроках, но и дрался, иногда даже девчонок задирал. Все его побаивались.
Как-то раз на переменке Итай перелезал через школьный забор, чтобы свалить в ближайший киоск и купить сигарет. Майка зацепилась за проволоку в заборе, потянула его назад, Итай оступился и упал – прямо на задницу, поранив в кровь руку. Все смеялись, откровенно хохотали над своим врагом, а Итай сидел на земле и впервые выглядел растерянно, а не нагло. Но он так всех достал, что жалости ни у кого не вызвал. Кроме Рони. Она подошла к нему и молча протянула пластырь (у нее всегда все с собой было, на любой случай жизни). С той самой минуты Итай влюбился в Рони, бросал на нее издалека пламенные взгляды, выполнял все ее просьбы и никогда не приставал, понимая, что тут – без шансов. Под влиянием Рони он даже подуспокоился, перестал драться, и вопрос о его отчислении сняли с повестки дня. А она не то чтобы с ним дружила, но относилась дружелюбно, разговаривала ровно и невозмутимо, как будто он не был ни хулиганом, ни влюбленным в нее хулиганом. Так умела только Рони.
Надеясь на чувства Итая к Рони, я и решилась ему позвонить. Бэнци стоял рядом, очень близко, чтобы тоже слышать ответы Итая. Итай выслушал меня не перебивая, хотя я заикалась и зависала. А потом сказал:
– Не думал, что ты такая дура, Мишель. Нашла кому верить.
– В смысле?
– Не знаешь Ширу, что ли? Она любую ерунду выдумает, лишь бы произвести эффект.
– Хочешь сказать, это неправда?
– Хочу сказать, что ты дура.
– А можно по существу, без оскорблений?
– Я тебе что-то должен?
– Да просто…
– И какая тебе разница? Зачем тебе это знать?
– Она была моей лучшей подругой. – (На слове «была» сердце пропустило удар.)
– Твоя лучшая подруга, и ты ни хрена про нее не знаешь? Хорошая дружба!
– Итай, пожалуйста…
– Хреновая ты подруга.
– Может быть, но мне все равно нужно…
– Поздно, Мишель. Тебе не кажется, что поздно?
– Просто скажи…
– О’кей, скажу. Не было ничего. Шира все выдумала. Довольна? – И повесил трубку.
Наведываться опять к Шире не хотелось. И вообще больше ничего не хотелось. Расследование зашло в тупик. Я поняла, что ничего не узна́ю. Никогда. И покоя мне не будет.
В четверг в девять часов утра меня растолкала бабушка. Я и не заметила, как заснула: последний раз, когда я проверяла, на часах было пять утра и спать совершенно не хотелось. Правда, по ощущениям казалось, что я всю ночь не смыкала глаз: голова гудела, и болели мышцы. Бабушку это не волновало. «Я специально пришла проверить, у меня было чувство, что ты забудешь, и вот, ты забыла!» – почти торжествующе сказала она. Точно: я совсем забыла, что записана к Нице, косметологу. Бабушка записала меня еще месяц назад: пришла пора делать что-то с прыщами. Каждое утро я извожу на лицо полтюбика тональника, но это не особо помогает. В какие-то дни – ничего, но перед месячными – просто катастрофа. У меня уже появилась привычка начесывать волосы на лицо, как у Кузена Оно из семейки Адамс. А еще я перестала включать свет, заходя в ванную, чтобы помыть руки, – не хочется лишний раз видеть себя в зеркале. От бабушкиного взгляда-рентгена это, конечно же, не укрылось, и она записала меня к Нице. Но это было давно, в другом измерении, когда еще была жива Рони. А сейчас какое мне дело до прыщей, даже если до старости не пройдут? Конечно, косметолог – это не так пошло, как шопинг, но…
«Будешь омлет?» – спрашивает бабушка и, не дожидаясь ответа, накладывает мне в тарелку огромный кусок. Я ем, преодолевая отвращение, – это проще, чем спорить с бабушкой. Очень хочется шоколадку или какао, но то, что хочется, я себе запретила. Достаточно того, что мне придется пойти к Нице. В последнюю минуту отменять нельзя, это некрасиво. Ница специально для меня освободила время: она такая популярная, что только в каникулы нашлось окно. В нашей семье, конечно, не такой строгий кодекс, как в семье Рони, но он есть, и обязательность туда входит.
Ница живет в районе вилл Савьйоне; косметический кабинет – часть ее дома. Во дворе меня встречает дружелюбный пес, похоже, дворняжка, а затем выходит Ница – кудрявая пухлая женщина лет пятидесяти, вся в ямочках.
– Ну что, Мойшеле, тебе понравилась Мишель? – спрашивает она у пса. – Ой, у вас имена похожие! – Ница заливается смехом.
– Сколько ему лет? – спрашиваю.
– Два.
– А что за порода?
– Да не знаю. Это вообще не мой пес.
– Соседский?..
– Бывшего мужа.
– А-а-а…
– Он с нами теперь живет. Со мной и с нынешним мужем.
– Кто, пес?
– И бывший муж тоже…
– М-м-м…
– Ну-у-у… понимаешь, двенадцать лет назад Давид спятил. Кризис среднего возраста и все такое. Сказал, что хочет себя найти, и ушел из дома. Я, конечно, пожелала ему удачи в поисках (скатертью дорожка) и развелась с ним. Но мы остались друзьями. Вернее, стали спустя год. Сначала я его хотела застрелить из пистолета… Он мне на глаза боялся попадаться!.. Еще через год я вышла замуж за Йоси. А Давид доискался до того, что ему стало негде жить. И он пришел к нам. Вместе с Мойшеле. Вернулся домой с собакой, называется. Так что теперь втроем живем. Хорошо, что мальчики ладят и никто не выносит мне мозг! Но самый приятный из них – это пес! Ладно, пойдем посмотрим, что у тебя там с лицом…
Ница продолжает болтать, выдавливая черные точки и нанося на мое лицо прохладную маску из белой глины. Как ни странно, меня это не раздражает, напротив: болтовня Ницы умиротворяет меня, почти усыпляет. А ее беспечность обнадеживает, ее философское веселое спокойствие и уверенность в том, что все можно наладить, почти заставляют меня поверить, что и у меня будет так, не скоро, но когда-нибудь… Но и это чувство вдруг резко обрывается. Ница предлагает попить чаю с мятой, пока высыхает маска. Я сажусь, отпиваю первый глоток, и тут на мою ногу налетает бешеный Мойшеле и начинает с ней… совокупляться. А я от неожиданности застываю и не только не стряхиваю Мойшеле с ноги, но и боюсь пошевельнуться, чтобы нечаянно не облить его горячим чаем. (Надо сказать, что Карамазов таких штучек не вытворяет; с гостями, конечно, бывает иногда, но не со мной.) Зато Ница не теряется – сворачивает полотенце в рулон и бьет Мойшеле по заду: «Фу, Мойшеле, фу! А я еще говорила, что ты приятный!» Мойшеле оставляет меня в покое и виновато выходит за дверь, а я все еще не могу пошевелить ногой. Точнее, не хочу, как будто она вдруг стала чужой. Мне противно. И немного страшно. И все только потому, что на мгновение я увидела мохнатый песий член с красной головкой, которая так упорно терлась о мою ногу. Но что тут особенного? Я ведь знаю, что у собак такое бывает. Почему мне стало не по себе?
Ница смывает маску, массирует лицо, намазывает кремом из лаванды, а у меня в глазах продолжает стоять – неровно, как в испорченном телевизоре, – эта картинка. И вдруг я вспоминаю. Совсем другая картинка всплывает из глубины моей памяти, картинка, о которой я давно забыла, но подсознание, очевидно, не захотело забыть. Ну конечно, вот оно. Причина нашей с Рони ссоры, той единственной, но серьезной и продолжительной ссоры. Рони сидела на кровати у меня в ко