– Но я ведь никому про это не рассказываю и даже не знаю, надо ли…
Брови Гили поднимаются.
– Конечно, надо. Если это правда, то необходимо. Ты же говорила, что там есть еще одна сестра! Но ты должна узнать точно.
– Как?!
– Найдите вашего психолога, спросите, о чем говорила с ней Рони.
– Но… она ни за что не скажет. Это ведь конфиденциально.
– Если будете правильно задавать вопросы, скажет.
Правильно задавать вопросы – эта мысль возвращает меня к Седеру. Судя по всему, именно это я хорошо делаю. Возможно, единственное, что делаю хорошо. Потому что я – нечестивый сын. Мама была права, я – нечестивый сын, строптивый сын: я задаю вопросы, даже когда очень больно, и я доведу это дело до конца. Ради Рони, ради памяти Рони. Засыпая ночью, точнее мучаясь опять от бессонницы, я думаю о Рони, но черты ее лица расплываются, когда пытаюсь вспомнить, как она выглядит. Хотя даже недели не прошло после похорон. Помню взгляд ее карих глаз, ее каштановые прямые волосы, которые она часто забирала в хвостик, ее довольно плотную фигуру, большую грудь, которой она стеснялась и которую прятала, но весь облик в целом не могу воссоздать, и чем больше пытаюсь, тем больше Рони расплывается, и это так страшно, почти так же страшно, как смерть Рони. И впервые за все время я плачу, не случайно, сама того не понимая, а осознанно, отпуская себя, разрешив себе горевать. Я оплакиваю Рони полночи, извожу целый рулон туалетной бумаги на свои сопли, стараюсь не скулить, чтобы никого не разбудить, и кажется, что слезам нет конца, что внутри меня неиссякаемый источник соленых слез.
Отоспаться в субботу не удается: в семь утра меня будят вопли Гая, которому моют попку. Через пару месяцев он уже будет сам ходить, приходить и будить меня… При мысли о Гае сразу хочется его поцеловать и подставить щеку для беззубого полупоцелуя-полуукуса. Довольно бодро встаю с кровати, хотя ожидаемого облегчения не испытываю, только головную боль. В ужасе вижу свое отражение в зеркале: вместо глаз – узенькие красные щелочки, а на опухших щеках – прыщи, которые, конечно, никуда не делись после одной чистки. На мое счастье, папа сдерживается, никак не комментирует мой внешний вид и не пристает с дурацкими вопросами. И даже вменяемо реагирует, когда я сообщаю, что не смогу остаться до конца Песаха, как планировалось: мне надо будет вернуться домой сегодня вечером, первым же вечерним автобусом (правда, все равно поздним: суббота весной заканчивается довольно поздно). «Конечно, Мишенька, я понимаю, у тебя много дел…» – бормочет папа, и я вижу в его диком взгляде смесь волнения за меня, беспомощности, любопытства и одновременно страха вмешаться под пристальным и критичным взглядом Гили.
Мне хочется хоть в чем-то пойти ему навстречу, сделать ему приятное, дать почувствовать, что есть хоть какая-то сфера, где мы сходимся и где сильно его влияние.
– А все-таки жаль, что сегодня суббота и все закрыто, – говорю.
– А что? – интересуется папа, немного утешенный.
– Я бы заглянула в библиотеку… Надо проверить одну вещь.
– Какую? – Папа заметно оживляется. – Какую, Мишенька? Может, я знаю?
– Вряд ли… – пожимаю плечами я.
– А все-таки?
– Ну там… насчет ангела смерти. Я всегда знала, что это Азриэль. Но как-то раз один человек сказал, что Габриэль – тоже ангел смерти. Вот я и хотела проверить. – Папа странно на меня смотрит. – Это для школы, – быстро вставляю, пока он молчит.
Папа фыркает:
– Зачем вам забивают мозги всей этой галиматьей? У вас же светская школа! Но раз тебе так важно… Вы с «тем человеком» оба правы. Это мама, что ли?! – Качаю головой. – Ладно, неважно. Оба правы. Азриэль – ангел, который переводит в иной мир, а Габриэль – ангел смерти царей. Ну как? Может папа заменить энциклопедию?
Улыбаюсь ему и целую в седеющий висок, хотя думаю уже совсем о другом.
Значит, Рони не ошиблась, сказав, что ее брата зовут как ангела смерти. Значит, она проверяла. Ей было важно знать, что за имя у человека, который любит и мучает ее. Или узнала случайно? Ангел смерти царей… А ведь Рони была королевой, настоящей королевой – вот кем она была, королевой-самураем и праведным сыном, и Габриэль, ее любимый старший брат, оказался ее ангелом смерти – никогда не смогу это понять или простить.
Уже в автобусе, по дороге домой, я запоздало недоумеваю: откуда у папы-атеиста, специалиста по русской литературе, относящегося к любой религии как к «бреду для слабоумных», такие глубокие познания про ранги ангелов в иудаизме?..
Заснув в автобусе, я пропустила остановку и доехала до конечной. Потом пришлось ждать автобуса в другую сторону, и добралась я домой очень поздно. Мама уже спала. Зато в воскресенье утром она встретила меня на кухне горячим завтраком – яичницей, подогретыми ломтиками мацы с сыром и двумя чашками кофе. От кофе я отказалась, так как после злополучного сна в автобусе опять полночи не спала, а проснулась почему-то на коврике в обнимку с Карамазовым, полностью разбитая, а когда я не выспалась, мне нельзя кофе, меня от него тошнит.
– Мишка, я знаю про Рони, – сказала мама, как только я поела. Я еле подняла от тарелки глаза – каждое веко, казалось, весило сто тонн…
– Тебе бабушка сказала?!
– Бабушка знала?! – возмутилась мама. – Нет, Миш, не бабушка. Я в газете прочла.
– В газете? Не может быть! Мама Рони не допустила бы…
– Про похороны – в разделе объявлений. Там ничего больше не было. Остальное я узнала у Рути, позвонила ей.
– Ты звонила Рути?! Зачем?!
– Я твоя мама, Мишка. Я была не очень хорошей мамой какое-то время, так получилось. Но я все еще твоя мама. И тебе не надо меня оберегать, как будто мы поменялись ролями. Обещай, что будешь все мне рассказывать. Обещай. Ладно, Мишка? – Мама коснулась моих волос – ласка, ради которой я бы когда-то многое отдала.
– Мам, если честно, я не могу тебе ничего обещать.
– Я понимаю, – вздохнула мама. – Можно тебя хотя бы обнять?
Мама неловко обнимает меня, и я постепенно расслабляюсь, обмякаю, чувствуя тепло маминого тела и еле уловимый запах ее подростковых сладких духов Issey Miyake. И вдруг понимаю, как давно мне хочется побыть маленькой, как мне хотелось бы вот так заснуть на диване рядом с мамой, может, даже у нее на коленях… Но нет. Нельзя. Мне нужно сделать дело. Аккуратно отодвигаюсь от мамы. Надо встать и звонить Бэнци, но нет сил. Я так устала за последние дни… И вдруг, неожиданно для себя, спрашиваю:
– Мам, а ты думаешь, мы когда-нибудь будем нормальными? Ну… нормальной семьей?
– Думаю, нет. А что ты имеешь в виду?
– Ну не знаю. Как все.
– Как семья Рони?
– Нет! Только не это! Ну… как семьи, где все счастливы, ну… как в кино.
– Так они только в кино, Мишка! – Мама смеется так заразительно, что я поневоле смеюсь вместе с ней.
Бэнци открывает огромный тяжеленный справочник, начинает листать его желтые страницы: они так и называются – дапей захав[53]. И вдруг захлопывает его:
– Мы же не знаем ее фамилии!
– Э-э-э…
– Вот тебе и «э-э-э»…
– Да подожди ты! Я же столько раз у нее бывала, а имя с фамилией – на табличке у двери кабинета. Дафна… Дафна Кац… Или Кацанельсон. А может, и…
– Дафны Кац нет. – Бэнци очень быстро орудует со справочником, его смуглые пальцы листают страницы почти со скоростью света. – Дафны Кацанельсон тоже.
– Ну, может… может, телефон записан на ее мужа?
– И я, по-твоему, буду сейчас звонить всем Кацам и Кацанельсонам в Рамат-Гане?! Быстрее будет дождаться конца каникул!
– Стой. У меня идея.
Звоню Рути. Длинные гудки. Ну конечно. Они уехали. Точно: она говорила, что они собираются всей семьей в Эйлат.
– У меня идея получше твоей, – говорит Бэнци и включает компьютер. Сайт! Совсем недавно у нашей школы появился сайт. С нетерпением слежу взглядом за экраном, Бэнци нажимает на кнопку «Персонал». Школьный психолог – Дафна…
– Шац! Дафна Шац, мать твою! – орет Бэнци.
– Ну хорошо, я от волнения перепутала.
– Все равно не факт, что телефон на ее имя… Да и телефон нам не поможет, нам ведь нужен адрес.
– Мы у нее попросим.
– Она откажется с нами встретиться. Да она, может, тоже куда-то уехала, как Рути.
– Не будь пессимистом.
– Это ты мне говоришь?! Ну вот, что я говорил… Нету Дафны Шац. Есть Беньямин и Орна Шац – не то. А вот еще какой-то Уриэль Шац.
– Давай позвоним. Что мы теряем.
– Алло, – басит в трубке грубоватый мужской голос, – чего надо?
– Э-э-э… доброе утро, прости за беспокойство…
– Да уж, действительно, кто ж звонит так рано?
Мы с Бэнци переглядываемся: сейчас одиннадцать утра.
– Прости. Я… мне нужна Дафна. Дафна Шац. Она случайно здесь не живет?..
– Случайно не живет! – Никогда не думала, что в таком низком голосе могут появиться истеричные нотки. – Эта сука уже три года, как здесь не живет! Слава те господи!
– А-а-а… А можно, пожалуйста, ее новый телефон? – Бэнци пихает меня локтем в бок. – Или адрес? Адрес даже лучше…
– Эта сука лишила меня свиданий с детьми! – Голос срывается на крик. – И я еще буду ей помогать?!
– Нет, не помогать, нет…
– И дом отжала, трехэтажную виллу…
– У нас к ней довольно неприятный разговор на самом деле…
– Передайте этой суке, что… – Тут Бэнци нажимает на кнопку отбоя.
– Зачем ты это сделал?! – Я ору почти так же сильно, как бывший муж Дафны.
– Нечего тратить время на этого психа.
– Ты что?! Он мог бы дать адрес.
– Ничего бы он не дал, он в своем мире. К тому же он сказал достаточно.
– Ты о чем?
– Трехэтажная вилла. В Рамат-Гане есть только один такой район. Там, где живет Шира.
– Бэнци! Ты гений! Я на следующий твой день рождения подарю тебе Конан Дойля.
– Кого?
– Потом расскажу. Поехали.
Шира все еще в постели, трет глаза, как будто только что проснулась. Никогда не понимала, как можно спать до двенадцати, даже в каникулы…